Ольга Батлер
Птичка польку танцевала
Взмах ресниц, разворот на каблуках, и Ляля гордо прошествовала мимо. А ведь только что стояла рядом, казалась близкой.
Иварсон растерянно выдохнул, откинул волосы со лба. Что делать? Его девочки отказываются дружить друг с другом.
– Вот такое, друзья мои, приходится мне выслушивать от моей прекрасной Ляли.
Пекарская наклонилась к Анечке, спросила ласково:
– Хочешь поиграть в моей гримёрной? Покажу тебе краски и ещё много интересного.
Анна гордилась своей новой грим-уборной. До этого в её жизни бывали маленькие комнаты на много человек, или, того хуже, какие-то продуваемые ветром будки, в которых надо было быстро-быстро переодеться, загримироваться, чтобы выпорхнуть наружу этакой жар-птицей.
– Я хочу домой… к маме, – прошептала девочка, из последних сил сдерживая слёзы.
– Анюта, да мы ведь только пришли! – взмолился Иварсон. – Ну не бойся, не бойся, никуда я от тебя не уйду.
А Пекарской на ухо он прошептал:
– Это я хитрил, – его глаза заговорщицки блеснули. – Я нарочно хотел их вдвоём оставить, чтобы они потихоньку привыкали друг к другу… Ну ничего, мы это преодолеем!
Иварсон снова взбодрился.
– Главное, смотреть на всё с улыбкой. Хорошее легкомыслие помогает в жизни!
Действительно ли он был так лёгок или играл сейчас одну из своих лучших ролей? Иварсон считался мастером трагикомедии. Клоун с поднятыми бровями на измазанном белилами лице только что плакал, вытирая слёзы отрывистыми жестами. И вот он уже напевает французскую песенку.
Его окликнул хореограф Степнович.
– Сергей, я вижу, ты привёл свою красавицу танцевать у меня в балете.
Девочка улыбнулась, она хорошо знала дядю Костю.
– Пойдем гулять по театру? – позвал он.
Анюта счастливо закивала головой и побежала впереди хореографа, размахивая руками, как птичка крыльями.
– Нет, вы только посмотрите! Теперь я ей не нужен! – рассмеялся Иварсон.
Уходя, он обратился к Анне:
– Всё-таки подумайте о Бердышеве. Мне кажется, вы очень подходите на роль певицы. Там заграничное кабаре, гротеск и пародия. Ваше амплуа!
– У меня нет опыта в кино.
– Ну вот и появится. Заодно пройдёте крещение первым планом, оно актёру много даёт. Не замыкайтесь в одном жанре!
* * *
Возле Торгсина дворники в старорежимных белых фартуках кричали друг другу что-то по-татарски и вовсю махали лопатами, сгребая грязное снежное месиво. Неожиданная оттепель прибавила им работы.
Анна шла по Петровке, попадая своими заграничными ботиками в лужи, уворачиваясь от капели и опасливо поглядывая на огромные сосульки над головой. Пусть этот город не пронизан солнцем, и нет в нем говорливой южной толпы, и нет Андреевского спуска с такой родной шершавой брусчаткой, нет волшебной аллеи, в сомкнутых кронах которой блестят горячим золотом купола Святой Софии. Но Москва распахнула для неё объятия, назвала своей. А люди… Что ж, по опыту общения с северянами Анна уже знала: если преодолеешь ледяные торосы, обязательно попадёшь в ласковое море.
Москва, словно услышав её мысли, сразу отблагодарила: две молоденьких москвички стали возбуждённо шептаться и хихикать, показывая на Анну. Она смутилась. Ей было непривычно считаться знаменитой.
Неужели всё это было записано в её судьбе вместе с другими дарами? Красота – тоже талант, только на неё одну нельзя рассчитывать. Тем более до конца жизни. Она знала силу своей внешности, но привлекательных девочек в театрах было много. Они выходили на сцену, надеясь, что достаточно тряхнуть волосами, стрельнуть глазами, и публика окажется у их ног.
В отличие от них Анна проживала свои роли. В мюзикле она играла, как в драматическом спектакле, который был замешан на музыке, пении и танце. Она стремилась знать все партии и наблюдала за артистами, отсеивая худшее, забирая лучшее. А потом оценивала свою игру в записной книжечке. «Пятница 2-е. „Рай“ – плохо. Суб. 3-е. „Варьете“ – неожиданно замечательно. Пятн. 9-е. „Рай“ – позор». Удачным считался день, когда совпадала внешняя и внутренняя техника роли, и появлялось ощущение лёгкости, почти парения над сценой.
Кинематограф пока оставался неведомой страной, но, похоже, пришло время знакомиться. Сегодня её пригласил сам Бердышев, и теперь она в суеверном одиночестве шла на его киностудию, нарочно выбрав длинный маршрут.
Малый Каретный, Лихов… Здание «Фабрики по производству кинофильмов» выделялось в тесном параде бывших доходных домов. До революции оно было храмом, потом его колокольню снесли, и конструктивисты перекроили здание, окончательно убрав остатки византийского стиля.
Взявшись за ручку двери, Анна сразу почувствовала себя маленькой. Это был её первый визит сюда. Две недели назад Бердышев сам нашёл Пекарскую, попросил спеть что-нибудь. У кинорежиссёра был жёсткий внимательный взгляд. Анна приняла его за немца.
Она исполнила тогда индейскую песенку, которую он записал на плёнку своего переносного «шоринофона». Невиданный аппарат состоял из бобины и множества деталек, компактно прикрученных друг к другу внутри небольшого чемодана.
Тотем-том-том, тотем-том-том… Именно эта мелодия встретила Анну на киностудии. Какой хороший знак! Пекарская с улыбкой прислушалась к собственному пению. Её промокшие ноги хоть сейчас были готовы отбить чечётку Ванды.
Дожидаясь Бердышева, Анна обошла съёмочную площадку. Она с любопытством и страхом рассматривала оборудование – кинокамеры, какие-то лампы, подвешенные на тележках. И все это время её песенка следовала за ней.
Появился мужчина в круглых роговых очках, он оказался ассистентом режиссёра.
– Анна Георгиевна, вы утверждены! Поздравляем!
Все, кто находился в студии, сразу заулыбались и окружили Анну.
Она пока не знала, кем были эти люди. Мужчина с тщательно причёсанными волосами – гримёр? А другой, с длинным носом и в тюбетейке – может, оператор? Полная женщина с близорукими голубыми глазами – реквизиторша, или как там они называются у киношников?
Появился, стуча тростью, Бердышев.
– Вы готовы прямо сейчас приступить к работе?
Грим, укладку, платье и парик подбирали целую неделю. Вечерами Анна записывала в своём дневничке: «делали причёску finger wave», «прилизанная тоже не подошла», «лохматая лучше».
Пекарская наконец приобрела облик роковой дивы, но режиссёр нервничал. Он пока не имел понятия, насколько милостивой окажется немецкая оптика к начинающей киноактрисе. Во время съёмок Бердышев хмуро опирался на свою тяжёлую палку, то и дело оттеснял оператора, чтобы всмотреться в видоискатель.
Выдержка, диафрагма, светочувствительность – эти слова не могли объяснить капризы кинокамеры. Оператор и гримёр тоже не знали, отчего она вдруг может невзлюбить какую-нибудь театральную приму, не разрешив её лицу воспринимать свет, как ни освещай. А другую актрису, даже если та невзрачна, вдруг обольёт лучами любви и сделает красавицей. Оставалось разводить руками перед этой метафизикой.
Пекарская нервничала ещё больше. Опытный Иварсон объяснял ей, что магия кино и магия театра – очень разные вещи, и советовал:
– Главное, забудьте об аппарате и не хлопочите лицом. И не волнуйтесь, вы уже столько всего сыграли на сцене.
Он держался перед техникой, словно её не существовало. И вообще был уверен в своей незаменимости. Он даже сорвал первую съёмку. Анна несколько часов просидела тогда в костюме и гриме, дожидаясь Иварсона.
Назавтра не успели начать по другой причине, и на следующий день опять не повезло… Только на четвёртый день вся съёмочная группа наконец собралась на площадке. Анна растерялась, когда к ней повернулся мёртвый глаз объектива. Она долго привыкала к тому, что вокруг висели, стояли, ездили разные приборы, а вместо восторженных зрителей рядом находились несколько очень серьёзных мужчин с напряжёнными, даже недовольными лицами.
– Начали!
Прожекторный луч вырвал из темноты принявших эффектные позы «гёрлс», в следующее мгновение девушки погрузились в темноту. Взорвался новый сноп огня, и ослеплённая светом ламп Пекарская, танцуя, пошла на камеру.
Она запела о далёкой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что её мечта волновала, даже заражала…
Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съёмку. У Анны упало сердце.
– Свет слабый! – рявкнул режиссёр.
Он то и дело требовал яркого контраста – именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссёр успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить, как немец.
Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли наверх. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.
Поедем, поедем поскорей, милый,
В У-руг-вай!
От раскалённых ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает её глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.
И благодарный свет впитал эту женственность, а плёнка сохранила её для всех: и живущих в одно время с Анной, и для ещё не родившихся. Люди будут влюбляться в неё и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.
Бердышев резко поднял вверх свою палку.
– Хальт! Снято!
Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Её глаза слезились. Съёмки шли пятнадцать часов.
Бердышев подошел к актрисе.
– К сожалению, я недостаточно с вами работал…
Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул её Пекарской.
– Но вы хорошо сыграли. Возьмите.
На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.
* * *
В комнате задребезжали все стёкла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он на мгновение закрыл кусок неба. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи.
– Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осовиахим! Крепите! Овладевайте! Даёшь индустриализацию!
Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолёта и большие буквы на крыльях – «Максим Горький».
Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну как-то приглашали полетать на нём. Рассказывали, что внутри всё необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.
Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна пел патефон, а старьёвщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:
– Старьё берем, старьё берём. Костей, тряпок, бутылок, банок!
Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнёт одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.
Пекарская понюхала стоявшие на подоконнике цикламены и улыбнулась. Почему-то именно их аромат вызывал у неё радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они благоухали повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.
Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живёт успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С неё улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошёл по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а её двойник, согласившийся вместо неё принадлежать толпе.
Эти киносъёмки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принёс богатые плоды.
Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчёты! После сложения получилось четырёхзначное число. Её доход за прошедший месяц был больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.
Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?
Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в комоде и шкафу Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские… «Где вы шьёте свои платья?» – спрашивала её одна парижанка. – Ou faites vous vos toileltes?
Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики – удивительно, как это Борису удаётся приезжать минута в минуту.
Она ещё раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трёхколесного велосипеда, на котором нёсся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка – тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.
– Добрый день, Акимушка.
– Здрасьте, Анна Георгиевна.
Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное:
Соловей, соловей, пташечка!
Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером».
До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было своё предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с чёрным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.
А всего в коммуналке проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьёй: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни. После «Священного Байкала» затягивали «Из-за острова на стрежень». Голоса были сильные. Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости – все, кто стеснялся петь в одиночку.
Женщины стремились слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению – это был совсем не её репертуар.
Кухня пахла керосином и дешёвым ширпотребным мылом. На плите кипело бельё, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. В этом чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг друга. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни соседу, который делал на продажу пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался), ни семейству портного, чей глава тоже подрабатывал дома.
При появлении Анны обе женщины уважительно примолкли. Пекарская подошла к крану, налила себе воды. В своём домашнем кимоно она выглядела инопланетянкой на этой коммунальной кухне.
– Анна Георгиевна, я вчера вдобавок окно ваше помыла, – сказала жена портного.
Соседка сидела, расставив ноги над тазиком с перьями. У неё было румяное миловидное лицо и крепкие крестьянские щиколотки.
– Спасибо, Дуся. Я заметила, что сразу стало светлее!
– Пожалуйста! Вот только я рамы замучалась развинчивать. В кровь разодралась… – женщина показала свой обмотанный марлей палец.
– Ох, я должна доплатить вам.
Дуся скромно потупила глаза.
– Ну… если чуть-чуть.
Раздались звонки в дверь. Короткий и длинный – как точка и тире. Как первая буква имени Анна в азбуке Морзе.
– Анна Георгиевна, к вам! – объявила Дуся.
– Да-да, – Пекарская поспешила к входной двери. – Это мой шофёр продукты привёз.
Борис явился с корзинкой и двумя книжками.
– Добрый день, Анна Георгиевна.
На нём были неизменные сапоги из шевро, галифе из «чёртовой кожи». Его волосы разделял идеальный блестящий пробор, а глянцевая кожаная куртка попахивала касторкой. Он, как всегда, был полон достоинства.
– Привез, что вы заказывали – апельсины, шоколад, крекеры, сыр… Ещё забрал детективы… Никэд Мат и ещё эта… Баскер… Баскерильская собака. Вот, – шофёр торжественно протянул книжки. – Я обожду тогда в автомобиле?
– Спасибо, Боря, я сейчас спущусь.
Через пятнадцать минут она уже легко сбегала по обшарпанной, пропахшей кошками лестнице. На каждой ступеньке зеленели патиной кольца для ковров. Они давно сделались ненужными – никаких ковров и в помине не было. А ведь когда-то этот дом был вполне респектабельным. Его большие цветные окна и чугунные решётки пока сохраняли остатки своей дореволюционной красоты. Но теперь на всех дверях уродливо торчали под лепниной разнокалиберные звонки и пестрели таблички с фамилиями и указаниями: «звонить три раза», «два долгих звонка», «стучать четыре раза – сильно».
Навстречу Пекарской поднималась семейная пара. Соседи заспешили уступить Анне дорогу. Она их опередила, быстро оторвав свою руку от перил.
Мужчина подобострастно поклонился, приподнял шляпу.
– Здрасьте, – произнёс он сквозь одышку.
Его жена поедала Анну глазами: и где эта Пекарская покупает вещи? Наверное, в каком-то заоблачном распределителе высшей категории. Там её встречают похожие на херувимов продавцы и, хлопая крылышками, увлекают в благоухающий зал. В том зале есть всё, что женской душе угодно, от парижских платьев и туфелек разных цветов до хрустальных флаконов с духами и сумочек из бархатистой замши.
И, конечно, фильдеперс. О, этот шелковистый «филь де перс», скользящая и упругая персидская нить, ни складочки на ноге! Ради него можно и от собственной души отказаться, выбросив её вместе с бесформенными советскими чулками, которые только и умеют, что собираться в гармошку.
Все в доме знали, что живут рядом со звездой. Соседи привыкли и к её шикарным туалетам, и к машине, и к часто приезжавшему велосипедному фургончику «Цветы на дом» (посыльный парнишка давно запомнил адрес артистки). Но никто не удивлялся, что она ютится в коммуналке. Да она сама не удивлялась – ни Акимушке на сундуке, ни кухне с кипящим чаном, ни летающим по квартире пушинкам. Вся Москва так жила. Неприхотливые люди теснились под общей крышей, и никто никому не мешал.
На улице Пекарская улыбнулась дворнику – он, прервав работу, наблюдал, как Борис открывает дверцу перед своей нарядной пассажиркой.
– Здравствуйте, Ринат.
Дворник уважительно кивнул головой в бархатной тюбетейке.
Когда машина выехала на бульвар и набрала скорость, Анна подставила лицо ветерку: весна! Москва наконец сняла свою тёплую шапку, размотала пуховый платок, сбросила надоевшее пальто и спрятала зимние вещи в пронафталиненные сундуки, подальше от глаз и моли.
Улица была увешана флагами и первомайскими лозунгами. Но праздных лиц в толпе не наблюдалось. Москвичи были постоянно озабочены добычей пропитания и других благ. Девочка-подросток, перекосившись, волокла чемодан. Молодая женщина замерла возле своих больших сумок, делая передышку. Бабуля из последних сил тянула за собой внука, другой рукой прижимая к груди кульки с продуктами.
Приезжие из Средней Азии шли с мешками на спинах, тяжело переставляя ноги в мягких кожаных ичигах. Мимо них, тоже в тюбетейке, бежал белобрысый московский мальчишка со связкой книг. Только какой-то военный и его жена шагали почти налегке, держа за руки маленькую девочку в светлом летнем комбинезоне. Они подняли её вверх, и она счастливо замельтешила в воздухе пухлыми ножками.
Анна любила разглядывать московские лица, подмечая, как они меняются с каждым годом. Столица быстро прирастала людьми, все лики бывшей империи смешались в толпе.
Трое нищих показались принесёнными сюда каким-то злым ветром. Измождённые мужчина, женщина и похожий на старичка мальчик отрешённо брели, сами не зная куда, не прося ни у кого подаяния. В Москве не первый месяц ходили смутные разговоры о страшном голоде на юге, о вымерших селах и людоедстве. Трудно было в такое поверить. Газеты ничего не сообщали, а приезжих из тех мест в столицу не пропускали. Наверное, и этим недолго идти оставалось, до первого милиционера.
Борис вёл машину молча. Анна уже привыкла к тому, что её шофер становился разговорчивым только к концу поездки. Он лихо обогнал обвешанный пассажирами трамвай, но ему пришлось притормозить возле кинотеатра «Межрабпом»: впереди ползла лошадиная повозка с поднятым верхом.
Анна привычно покосилась на знакомую афишу на фасаде «Межрабпома». «Смотрите у нас полит-сатиру режиссёра Бердышева! Перед показом актриса Пекарская с джазом исполнит в фойе свою знаменитую песенку». Из-за этой песенки Анне приходилось каждый день бегать из «Аркады» на противоположную сторону Садовой.
Борис требовательно погудел извозчику.
– Эй, посторонись, пережиток!
Тот немного поартачился, но уступил. Дни его транспорта и вправду были сочтены. В Москве прорыли метро, со дня на день все ждали открытия станций.
– Боря, отвезёте меня вечером в «Националь»?
Шофёр кивнул. Он никогда не отказывался от дополнительного заработка и дорожил своим местом. Тем более, что автомобиль принадлежал Пекарской.
– Подождать вас там?
– Нет, это не нужно. Не хочу вас снова мучить, – ответила Анна. В прошлый раз она и Маша Владимирова веселились на вечере джазовой музыки в «Национале» до четырёх утра.
– Но вот завтра приём в американском посольстве, оттуда попрошу меня забрать.
Борис снова кивнул и, вспомнив что-то, показал на газету, которая лежала на сиденье.
– Анна Георгиевна, в «Вечёрке» про ваш новый спектакль написано.
– Хвалят или ругают? – оживилась Анна, протягивая руку за газетой.
– Ни то, ни другое, – ответил Борис. – Пишут, что американки с вами выступают. Одеты во фраки и цилиндры.
Интерес в глазах Анны пропал. Она мельком посмотрела на картинку с иностранными артистками и бросила газету обратно.
– А, это просто американских циркачек добавили! По сценарию у нас с ними соревнование.
– Мои сестра и шурин всё мечтают на ваше представление попасть. Надоело, говорят, влачить скучное существование. Вдруг захотелось им чего-то непостижимого, большого и впечатлительного. С меня пример берут, – сказал Борис, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. – Ведь я им всё время говорю – поднимайте свой кругозор!
Пекарская улыбнулась и в который раз дала себе обещание записывать за своим шофёром. Нельзя быть ленивой, когда такие жемчужины сами в руки сыплются. Вот Серёжа Иварсон давно украл бы у Бориса парочку-другую выражений.
– Если ваши родственники так сильно хотят, то надо осуществить их мечту.
– Так к кассе вашей не подступишься! А если подступишься, отвечают, что всё ушло ко всяким там льготникам-мульготникам, работникам-ударникам, культурникам-физкультурникам.
Новый спектакль про цирк шёл уже пятый месяц, но, Борис не преувеличивал, попасть на него было очень сложно.
Шофёр с досадой хлопнул по рулю.
– Культпоходы у них, понимаешь. В общем, никак не возможно без блата!
Пекарская опять улыбнулась.
– Хорошо, будет вам блат.
– Ой, спасибо, Анна Георгиевна! То-то мои обрадуются! Я думаю, пусть они развиваются. А то прежде настроение у них было какое-то полуобывательское, ни к чему не заметно инициативы.
Машина развернулась на благоухающей грушевым цветом Большой Садовой, пересекла трамвайные пути и притормозила у музыкального холла. Там, как обычно, змеилась очередь, возле неё топтались барышники. Борис подрулил поближе к входу и, повторив ритуал с открыванием пассажирской дверцы, помог Пекарской выйти из авто. Она надеялась быстро проскользнуть в театр, но рядом возник гражданин в косоворотке и с парусиновым портфелем.
– На этот что ли очередь? – он показал на афишу гала-представления с «участием живых артистов, живых и нарочных животных, цирковых аттракционов и многого другого».
Фамилия Пекарской не выделялась в списке исполнителей. По дореволюционной ещё традиции уважающие себя театры перечисляли имена актёров одинаковым шрифтом и по алфавиту. Но вся Москва и так знала, кто теперь настоящая звезда мюзик-холла.
– Вполне может быть, что и на этот, – не сразу ответил мужчине Борис.
Прохожий не отставал.
– Пекарская в главной роли, – тоном знатока заметил он и только после этого всмотрелся в Анну. – Ох, да это вы!
Борис сразу выставил вперёд руки, ограждая свою хозяйку. Он знал, что через мгновение народа станет больше. Подбежали любители автографов.
– В сторонку, в сторонку! Товарищи, да что вы толкаетесь, совсем мораль потеряли!
Анна на ходу подписала протянутую кем-то карточку, оставила автограф на чьей-то согнутой пополам открытке и, вежливо помахав всем, скрылась за дверью служебного входа. А толпа ещё некоторое время стояла, запоминая прекрасное видение.
* * *
В новом спектакле Пекарская исполняла роль иностранной циркачки Полин. Посреди сцены стояла огромная пушка, жерлом направленная к куполу. Старый цирковой зал немного перестроили, добавив широкую эстраду и разместив на арене ряды кресел для публики.
Ни одно из этих кресел теперь не пустовало. Зрители завороженно смотрели на Полин, когда она, в белой шёлковой накидке и таком же белом трико, раскланивалась на сцене.
– Не знаю, чем всё закончится, прощайте!
Партнер отправлял её в пушку, но перед выстрелом артистка высовывалась из жерла и сладким голосом пела, что улетает на Луну.
I’m gonna fly to the Moon,
I’m leaving everyone soon.
For better or worse I can`t tell,
I`m waving to you farewell.
Раздавался выстрел. Дублёрша Пекарской взлетала под купол и, совершив сальто в воздухе, пробивала сделанную из папиросной бумаги Луну. Зал ахал, но восхищение и страх вскоре сменялись безудержным хохотом в сцене, где Ножкин-Иварсон сталкивался со львами.
– Сто львов! А-а-а! – испуганно метался он по эстраде. У него в руках был букет.
Шпрех-шталмейстер в отчаянии приказывал, чтобы львов не выпускали, но было уже поздно. Звучал бодрый марш, и раздавался звериный рык. Прибегала Зоечка-Владимирова, она пока ни о чём не догадывалась.
– Негодяй! Кого ты дожидаешься у кулисы?
– Львов, Зоечка, львов! – вопил Ножкин. – Спасите меня!
Чтобы хоть на минуту отсрочить свою гибель, он прятался в клетку. Под музыку выбегали львы. Их изображали овчарки с надетыми на них львиными головами и в замшевых шкурках на молнии.
Собаки кидались на Ножкина, а он, совершенно обезумевший, атаковал их, комично размахивая букетом и высоко вздёргивая свои виртуозные ноги.
– Пошли вон! Брысь! Кш-ш! Пшли, пшли!
«Львы» убегали обратно, поджав хвосты.
Зрители, кто попроще, от хохота сползали на пол. Даже автор сценария Риф улыбался собственному замыслу, и пенсне поблёскивало на его странно выгнутом лице. А сидевший в правительственной ложе великий пролетарский писатель, так тот просто рыдал от смеха.
– Чистое удовольствие! Вот чертяки… – повторял он, промокая глаза большим белым платком.
Хотя он часто плакал по самым разным поводам.
Смотреть пьесу приходил весь цвет Москвы. Знаменитый кинорежиссёр Никандров тоже посмеивался, оценивая происходящее на сцене озорство. Рядом с ним улыбалась его главная актриса Соколова. В жизни она выглядела намного старше. Это только на экране она была вся соткана из лучиков. Говорили, что Никандров подолгу мучал осветителей и операторов, добиваясь нужной подсветки её лица.
Иварсон-Ножкин выбежал на арену и сделал комплимент. Публика заревела от восторга, аплодируя в сотни рук.
– Я уже беспокоюсь за их ладошки, – со смехом сказал Иварсон Анне.
Во время антракта костюмерша Рая подала Пекарской чай с молоком.
– Ваш любимый. В этот раз молока поменьше, как вы просили.
– Спасибо, Раечка.
– Ох, неспроста всё это! – сказала Рая.
– Что именно?
Костюмерша стала делиться своими наблюдениями.
– Да Никандров этот, мастистый, четвёртый раз на представление приходит. Смотрит в оба, ничего не пропускает. Неужели взаправду собирается снимать кино по нашей комедии? Поговаривают, вы будете у него главную роль исполнять.
– Он Соколову может взять.
– Ну уж нет! Она шармантна, но лучше Пекарской ему не найти! Соколова, кстати, тоже глаз с вас не сводит. Как ученица на уроке сидит.
Анна улыбнулась. Конечно, ей хотелось сняться у Никандрова.
Из-за стенки доносился глухой стук ног о пол – это акробаты молча прыгали, тренируясь в поддержках. А с другой стороны был слышен баритон партнёра Анны. Он распевался перед заключительным действием.
Пекарская отдыхала, попивая чай и рассеянно переставляя белые и красные резиновые фигурки на шахматной доске. Она везде носила с собой эти карманные австрийские шахматы. Плоская коробочка, если её сложить, была чуть больше портсигара.
Рая подошла к одной из цветочных корзин, вытащила из неё конвертик.
– Почитать?
– Обязательно!
Это было их любимое развлечение. Записки поклонников, как на подбор, оказывались глупыми. Предвкушая веселье, костюмерша впилась глазами в листок.
– «Прекрасная Анна Георгиевна, неужели вы будете так жестоки и не подарите мне свою фотографию в полный рост? Хочу каждый день любоваться на ваши ноги. Ваш до гроба. А.А.»
Ещё одна записка белела в огромном букете сирени, который был воткнут в высокую корзину из-под вина.
– «Аня, давай без всяких там цирлих-манирлих. Разденься голой, а я буду тебя лепить, лепить, лепить». Без подписи… Вот ещё! Размечтался, скульптор. А приличный букет купить пожадничал. У людей куст обломал под окнами! – возмутилась костюмерша.
Пекарская потянулась к другой корзинке и тоже достала записку.
– «Я простой бухгалтер и внешностью совсем не Амадонис. Но вы не пожалеете. Я не загружу вас бытом. Мы станем жить культурно. Будем по вечерам играть в политфанты, петь под мандолину и каждую неделю сдавать бельё в прачечную. Жму вам крепко правую руку. С коммунистическим приветом, ваш С. И. Борзяк».
Бросив этот листочек в ворох других, Анна поставила на ладонь миниатюрную шахматную фигурку и погрозила ей пальцем, словно это и был тот самый Борзяк.
Все эти послания ожидала одинаковая судьба. Собрав достаточную кипу, Рая относила их в театральную уборную, в место, не имевшее отношения к гримированию и вообще лишённое какой бы то ни было поэзии. Там на длинном гвозде среди обрывков газет всегда было полно бумажек с подобными мольбами и даже угрозами.
