Ольга Батлер
Птичка польку танцевала

Действие второе. Звезда

В самом начале тридцатых годов улица Коровий вал, как и прочие улицы Москвы, ещё хранила приметы дореволюционного времени и недавней вольницы НЭПа. На домах висели старые названия с «ерами», всё вокруг было наполнено мелкими кустарно-кооперативными деталями. На первых этажах работали частные магазинчики и фотография. Но их фасады, вразнобой украшенные вывесками, уже начинали отражать происходящий в стране перелом.

Парикмахерская «Жорж» – модные серебряные буквы на чёрном стеклянном фоне – рекламировала окрашивание волос для мужчин, уход за красотой лица и маникюр для женщин, а также художественное исполнение постижа. В её витрине стояло зеркало с большой ромашкой, из центра которой улыбалась румяная упитанная пионерка. Прохожие бросали быстрые взгляды на свои отражения. Женщины сразу выравнивали осанку и на ходу исправляли им одним известные непорядки в причёсках.

Двое мужчин, которые не спеша шли по улице, тоже покосились на витрину. Хотя их мало волновало, как они сейчас выглядят.

Один, полный, изнывал от августовской жары. Он держал в руке свёрнутую трубочкой газету и, разговаривая, то размахивал ею, ударяя по своей ладони, то разворачивал и читал вслух. Что-то в газете огорчало его.

– Задрессировали… И цирк, и оперетта, и чтобы не как заграницей! Ты им и мещанский жанр сломай, и место расчисти для образцового советского зрелища. Да я уже всё, что можно, сломал и расчистил!

Его спутник согласно покивал, проблема была их общей. На ногах у этого мужчины светлели сандалии с перепонкой, похожие на детские.

– Мои девочки вместо бурлеска теперь показывают «снятие паранджи», «военный» и «канцелярский» танцы, – обиженно проговорил он. – Этим сказано, что они настоящие физкультурницы – не объекты эксплуатации. Ну куда ещё дальше?

Мужчины немного замедлили шаг перед витриной галантерейного магазинчика: там в окружении дамских комбинаций висел портрет Энгельса.

– Ладно, чёрт с ним, с этим Блинкиным, – махнул рукой полный, немного успокаиваясь. – Он больше ничего не умеет, как критиковать… А мы всё равно движемся вперед. Пусть и наощупь. Ты только вспомни, что в двадцатых было…

– А что было в двадцатых? – с усмешкой откликнулся его товарищ. – Балаган был с иностранцами… Эльрой, человек без рук. Гладиатор Цаппа. Капитан Гулинг и его морской лев…

– Не просто морской лев, – полный поднял вверх палец, – а в меру дрессированный! Ещё был этот, как его, ну, который курицу усыплял… Тарама? Ратама? И три иностранных девицы с апельсинами и плюшевыми игрушками. Чистый цирк и гросс халтура!

Оказавшаяся на их пути продуктовая лавка была полна товарами по нормальным ценам, и перед ней не стояла очередь. Всё объясняла вывеска – «Закрытый заводской распределитель номер 432». Для приятелей ничего удивительного в этом не было. При их театре тоже такой имелся и рангом повыше.

Оба ненадолго остановились перед витриной, чтобы рассмотреть торт с марципановым лозунгом «Дорогу мировому Октябрю» и портреты коммунистических вождей, выложенные из разноцветного мармелада. У Маркса на глазу сидела муха.

– Хотя насчет цирка было понятно, – снова заговорил полный. – Ведь мы и подчинялись тогда управлению цирков.

– Зато сейчас такой прорыв! – оживился его приятель. – Я имею в виду, в эстрадном плане. Так что не будем слишком строги к себе. Оставим это занятие нашим критикам.

– Критикам? Чтобы этот Блинкин опять написал? – полный развернул повлажневшую газету. – Односторонняя развлекательность и потакание обывательским вкусам!

– Как же это всё надоело, – вздохнул его собеседник. – Не лучше ли просто наплевать на них.

– А вот ещё… Вот, оно, вот! – полный ткнул в огорчившую его строчку. – Некритичное заимствование зарубежного опыта!

Так невесело беседуя, мужчины дошли до Калужской площади. Они перебежали рельсы перед длинной «Букашкой» с тремя вагонами и тут же едва не угодили под колёса автобуса. Автобус взвизгнул своими английскими тормозами, трамвай возмущённо зазвенел. К этим звукам добавилась пронзительная трель: стоявший в центре площади регулировщик в шлеме со звездой засвистел в спины нарушителям. Они энергичнее поспешили на другую сторону и затерялись там среди пешеходов.

– Что творится! Ещё лет пять назад везде можно было ходить, не торопясь, – пожаловался полный.

Возле стадиона завода имени товарища Сталина приятели снова перешли дорогу. На этот раз обошлось без происшествий – по улице двигались только несколько гужевых повозок. Мужчины оказались у входа в парк Горького. Главное здание входной группы было увешано плакатами, но это не мешало ему быть похожим на обыкновенный ангар.

– «Организуем весёлый отдых пионера и школьника», – по привычке озвучивать каждое печатное слово прочитал полный. Поблизости как раз гомонили, выстраиваясь в колонну, пионеры.

– «Выставка на шаландах „Ужасы войны“… Карнавал политмасок, перекличка фанфар, затейничество. И хорошее массовое пение». Хотя это не сегодня… Ну что, посетим комбинат культуры?

Он направился к круглому киоску, там продавали входные билеты. Порывшись в кармане, полный достал мелочь, рассмотрел её на ладони и крикнул:

– Костя, у тебя гривенник найдётся?

Купив билеты, они вошли в парк.

– Водички попить… Мозг плавится, – простонал полный, вытирая платком крупные капли на своей лысой голове. У него был диабет.

Он с тоской посмотрел на высокую башню спирального спуска.

– И охота кому-то в такую жару на коврике вниз ползти.

В парке были выставлены портреты Ленина, Сталина и Кагановича из живых цветов. Судя по тому, что вожди выглядели свежее многих отдыхающих, их изображения не только постоянно орошали водой, но и подновляли растениями из ближайшей минималистической клумбы. Там ждали своего часа цветы и листочки для глаз, волос, одежды, а также тёмная мята для фона, и росла грядка иссиня-чёрного сорняка для усов Кагановича.

– М-да, именно в этом направлении, – многозначительно изрёк полный после разглядывания портретов и клумбы, хотя было непонятно, что именно он имел в виду.

Неподалёку раздались бодрые визги – это начался очередной сеанс на параболоиде чудес. Попадая в ловушку его движения, люди оказывались то на стенах, то даже на потолке параболоида. В этой куче-мале мелькали руки, ноги и сумочки, задирались подолы, являя взгляду то какие-то невероятные кружева, то совершенно простецкие изделия «Мосбелья». Некоторые посетители выползали на четвереньках. А рядом, глазея на летающих граждан (больше всё-таки на гражданок), отпускала шуточки толпа зевак и дожидалась своей очереди новая партия желающих испытать удачу.

Приятели поулыбались на это веселье, но газетная статья по-прежнему не давала им покоя. Разговор пошёл по новому кругу.

– Вот ты говоришь не обращать внимания. Так сожрут нас сразу… – вздохнул полный.

– Блинкин первый и сожрёт! – закивал приятель, хотя именно он недавно предлагал наплевать на всё. – Щелкопёры! В газетах писать легко. Попробовали бы они сами что-нибудь создать.

– А знаешь, что… А пошёл-ка он, этот Блинкин! – решительно махнул рукой полный. Он направился к урне, швырнул туда газету и сразу успокоился. – Костя, давай просто отдохнём, без этих разговоров.

Они прогулялись по аллее с бюстами рабочих-передовиков. Там тоже было полно народа. Загорелые, в дешёвых белых брюках и платьях люди счастливо смеялись. Все были одинаково бедны, но в этом парке они чувствовали себя на экскурсии в прекрасном будущем.

Приятели вышли к реке. Шумная жизнь продолжалась и у воды. Там были огорожены бассейны, возле них стояли шезлонги, в которых лежали расслабленные полуобнаженные тела. На реке замер пароходик – ему мешали пройти купальщики и лодки.

Капитан пароходика, срывая голос, уже который раз кричал:

– Товарищи, немедленно освободите путь!

Никто не подчинялся. Наоборот, один нахал даже направился к носу парохода. У него на ногах были две маленькие лодочки, с их помощью он отталкивался длинными палками ото дна.

– Шагает, как водомерка! – заметил полный.

Мужчины нашли киоск «Мосминвод», взяли по стакану газировки, выпили её залпом. Потом купили в стоявшей поблизости кондитерской на колёсах по два пирожка с яблочным повидлом, вернулись к «Минводам», взяли ещё газировки и отошли в тенёк.

Теперь они пили не спеша, их глаза над стаканами с пузырящейся влагой стали спокойно-сосредоточенными. Настроение поменялось к лучшему. Пирожки оказались вкусными, и жара начала спадать – солнечный диск над парком культуры опускался всё ниже. Наступал вечер.

Полный икнул от газировки и вдруг ни с того, ни с сего сказал:

– Марлен Дитрих.

– И что?

– Ей многие подражают, но как-то нелепо получается. И всякие Блинкины говорят, что такая героиня нам не нужна. А ты попомни мои слова – появится у нас своя Марлен, вся страна по ней с ума сойдёт.

Костя хмыкнул. Единственное, что пришло ему в голову при словах о советской Марлен, был юмористический номер Рины Зелёной. Артистка танцевала канкан, изображая кафешантанную певицу: «Мне десять лет, я пионер! Ровесник я СССР».

– Мне нужна Марлен, Костя!

– И что ты будешь с ней делать?

– Хочу поставить такую вещь, чтоб была лучше заграничных. Чтобы вся Москва к нам ломилась! Вот только актрису не вижу. Нет, в мечтах-то я её вижу! Но в жизни…

– Ты это серьёзно? Ну хорошо… А Владимирова?

– Костя… – полный укоризненно покачал головой. – Мария – прекрасная характерная актриса. И всё-таки… Ты же сам всё понимаешь.

Но его приятель не унимался.

– И из «гёрлс» тебе ни одна не показалась? А как же Леночка? Ты её хвалил!

– Не обижайся… Леночка прелесть, но я хочу настоящую звезду… Может, и не найду никогда.

– Да я не обижаюсь, – обиженно поморгал светлыми ресницами Костя.

С той стороны, где находился Зелёный театр, зазвучала музыка и прилетела песенка. Там шёл концерт. Мелодия показалась знакомой. Поющий женский голос влёк к себе.

– Это не из этого ли? Ну, из этого… – полный пощёлкал пальцами и попытался что-то напеть.

Костя первым вспомнил название модного мюзикла.

– «Роз-Мари».

– Точно! Пойдём, посмотрим? – предложил полный. Он уже вернул пустые стаканы в киоск.

– Пойдём… – без особого энтузиазма согласился его спутник.

Полный вдохновлялся всё сильнее.

– Изменим курс нашего корабля, поплывём на голос прекрасной сирены!

Но его друг был настроен скептически. Костя даже усмехнулся:

– Ну что ж, давай сплаваем… Обнаружим очередной мыльный пузырь.

Они пошли, ускоряя шаг, по Нескучной набережной, в дальнем конце которой и находился театр. Там на построенной у воды эстраде играл наряженный в белые брюки джаз-бэнд а молодая актриса с веерами изображала индианку.

Зрители, а их на скамьях собралось множество, уже успели проникнуться необычными ритмами. Они с удовольствием слушали, как мяукает кларнет, как выбивается в солисты фортепиано, как томно постанывает азиатский барабан. Звуки вибрировали в густом воздухе, зависали в кронах старого ботанического сада и таяли там медленно, словно сладости в жаркий день. Но настоящий восторг вызывала «индианка» – обладательница лукавого сопрано и точёных ног.

– Костя, давай сюда! – позвал полный, тяжело плюхаясь на свободные места.

– Товарищ, вы мешаете, – прошипел веснушчатый морячок с большим биноклем. Он возмущённо отодвинулся от запоздавших зрителей.

Летний театр обычно не располагает к формальностям, но приятели послушно притихли. Они помнили содержание мюзикла, он был донельзя напичкан американской романтикой о ковбоях, золотоискателях, лесорубах и голубоглазых героинях. От слащавости сюжет спасала именно колоритная индианка. Шутка ли, эта краснокожая зарезала своего мужа Чёрного Орла. Убила его из-за белого любовника!

В сценарий дивертисмента убийство не входило. Артистка просто исполняла зажигательные песенки о вигвамах, о дикой девушке, о весеннем празднике тотема. О том, как всю ночь племя резвилось и кружило вокруг тотемного столба.

Каждый индеец обжёг своё горло огненной водой, после чего они ещё быстрее полетели над землёй. На этом месте барабан утробно загудел: «тотем-том-том, тотем-том-том», учащая пульсы и не давая передышки ни артистке, ни публике. Боже, что эта молодая женщина выделывала своими стрельчатыми ногами, всем своим безупречным телом! Даже принёсшийся с реки ветерок не смог охладить этот накал чувственности.

Её большие веера сделались похожими на крылья, а сама она – на экзотическую птицу, по какой-то счастливой ошибке прилетевшую в эти места. Зрители были взбудоражены. Она всех подчинила себе.

Полный тоже не сводил глаз со сцены. Профессионал в нём подмечал, что девушка хорошо владеет образом даже во фрагменте. Но при этом он погрузился в этот праздник, словно мальчишка! Такого с ним ещё не случалось.

Выступление закончилось, артистка раскланялась.

– Кто она? – спросил он, когда аплодисменты стали пореже. Только теперь у него на лице появилось то отстранённое выражение, с которым он обычно оценивал своих собратьев по цеху.

Костя одолжил программку у веснушчатого морячка и вслух прочитал имя солистки.

– Анна Пекарская.

Полный выхватил листок из его рук, чтобы убедиться лично.

– Пекарская. Первый раз о ней слышу… Вот Костя, вот скажи мне, только честно. Ты сейчас думаешь то же самое, что я думаю?

– Мог бы и не спрашивать.

– Уф, подо мной аж сиденье раскалилось… Мистика какая-то. Будто сама судьба нас подслушала, пока мы с тобой в кустах газировку пили.

Полный обмахнулся листком, жадно подставляя лицо движению воздуха.

– Товарищ, верните программу! – возмущённо потребовал морячок. – Купите себе свою и махайте, сколько пожелаете.

Публика пошла на выход, а полный и Костя двинулись в обратном направлении, к эстраде.

– Тотем-том-том, тотем-том-том… – замурлыкал полный, с неожиданной пластичностью пробираясь между рядами. – Уже вижу эту Пекарскую на нашей сцене. Ух! И «гёрлс» рядом с ней на подтанцовке!

– Конечно, на подтанцовке, – как-то бесцветно ответил Костя. – Я понимаю. Просто Леночка…

У него ещё теплилась надежда на карьерный взлёт талантливой Леночки. Но он услышал:

– Всем нашим звёздочкам придётся потесниться, потому что появится настоящая звезда! Впервые у меня сомнений нет! Только мандражирую я что-то… – признался полный, когда они проходили на задворки сцены. – Прямо, как будто снова гимназистом стал. Как будто известную приму иду уговаривать.

Они уже приблизились к грим-уборным, когда на их пути возникло неожиданное препятствие. Это был один из музыкантов.

– Товарищи, а вы куда?

Он стоял с банджо в одной руке и брезентовым чехлом в другой. В стороне другие участники джаз-бэнда тоже убирали свои инструменты.

– Здравствуйте, товарищ, – полный заговорил деловым тоном. – Нам бы с Пекарской побеседовать.

– Она не может выйти, она переодевается, – предупредил музыкант, сверля их взглядом. Он сжимал своё банджо, как меч.

– Мы подождём! А… подскажите-ка нам, будьте так любезны, как её по отчеству называть?

– Георгиевна… – не сразу сообщил банджоист, словно это был секретный код, и вдруг задал вопрос в лоб. – Вы случайно не собираетесь украсть нашу Аню?

Незваные посетители заулыбались, только усилив его подозрения. Он принялся сердито запихивать банджо в чехол.

– Приходят тут разные, пытаются разбить наш дружный коллектив, – громко сказал музыкант, обращаясь к своему инструменту. – Да только уходят ни с чем! Потому что предложить ничего приличного не могут. Зато у нас – популярность и напряжённый график! Гастроли по всей стране.

Его уверенность была напускной. Прежние незваные гости имели повадки мелких ловкачей, а за этими двумя – он сразу это почувствовал – стояло нечто серьёзное, в их умных глазах сквозила привычка к власти.

Неожиданно из актёрской кабинки появилась сама Пекарская. Она оставалась в костюме Ванды. Вблизи актриса была даже красивее, чем на сцене. Гармония её облика казалась охранной грамотой, выданной самой природой. И при этом в её лице было что-то от мудрой совушки, которая ничего не упускает в людских повадках.

– Анна Георгиевна, позвольте представиться, – подошел к ней полный. – Семён Федорович Турынский, режиссёр. А это, – он кивнул на своего спутника. – Константин Владиславович Степнович, наш балетмейстер.

Анна сразу узнала хореографа. В годы революции он выступал в артистическом подвале в Киеве. Но он, конечно, не помнил робкую девочку с леденцами и морковным чаем.

– Ну вот! Я не ошибся! – вмешался исполнитель на банджо. Его голос взял высокую ноту и зазвучал, как в древнегреческой трагедии. —Анна, они хотят украсть вас у нас!

Остальные музыканты, поняв, что происходит нечто чрезвычайное, тоже подошли к ним.

Директор рассмеялся.

– Не украсть, а… Анна Георгиевна, мы просто хотим вам сцену покрупнее предложить.

Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским пёрышком.

– И где же эта ваша сцена?

– Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».

Её ироничные глаза осветились радостью.

– Приглашаете меня на прослушивания?

– Нет, – покачал головой Турынский. – Я приглашаю вас работать с нами.

* * *

Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдо-ампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нём размещался музыкальный холл «Аркада».

В полуподвале, если смотреть из сада, работали художники и декораторы. Перед их окном рядом с чахлым кустом шиповника обычно стояли мальчишки и взрослые бездельники. Склонив головы, они завороженно наблюдали, как после нескольких уверенных мазков на девственных листах будущих афиш появляются необычные шрифты, огромные лица с белоснежными улыбками и фигуры в разлетающихся одеждах.

В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шёл уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.

– Что означает сей сон в книге живота нашего? – спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.

– Тэк-с, Владимирову в отставку.

Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.

– Но ведь Владимирова огонь! Сплошной ба-бах! На трёх сковородках подогретая. И кто же будет вместо?

Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.

– Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!

Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул её в чёрную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.

– Ан-на, – прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.

– Пе-карская… Графит и акварель. Ручеёк журчит, камушки блестят. В какую речку ты бежишь? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье – хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!

Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.

– Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?

Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.

– Всё… – отбросив палку, захрипел он. – Всё!

Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные верёвочные тапки, потрёпанные штанины и лишь потом – их обладателя. Ещё один бывший.

– Дед, ты чего?

Старик откашлялся, плюнув шиповником.

– Ничего! Всё равно не поймёте. А девочку жалко!

Он поднял свою трость и побрёл восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.

В «Аркаде» началась репетиция. Пекарская солировала, «гёрлс» были на подтанцовке, как и мечтал Турынский. Директор сидел в третьем ряду почти пустого зала, не скрывая своей радости. Волшебство, которое он задумал в один жаркий летний вечер в Зелёном театре парка культуры, теперь сбывалось на сцене его музыкального холла.

Пекарская приняла главную роль, как будто всегда ею владела. Никто ещё не видел такую Джинни – с ломаными линиями танца и роковой отстранённостью. И сразу стало ясно, что прежняя солистка была простоватой и тяжеловатой. А кордебалетные девушки с их полными короткими ногами вдруг показались обычными физкультурницами. Облик Анны на их фоне стал ещё более точёным и… совершенно инородным.

Бывшая Джинни сидела тут же, через несколько кресел от директора. Её глаза под резко изогнутыми бровями выразительно поблёскивали. В случившейся замене была огромная несправедливость. Унижение Марии Владимировой происходило на людях. Публичные пощёчины, как она прямо сейчас убеждалась, оказались самыми звонкими. Но Мария не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала.

Она была умницей и понимала, что просто надо делать на сцене то же самое, что делает Пекарская, только лучше. И тогда она обязательно победит эту заразу, этот проклятый «цветок душистых прерий», распускающий свои лепестки на глазах у всего театра. Не в танце победит, так в чём-то другом. Потом…

А пока ей приходилось изображать великодушие. Ведь талантливые люди восхищаются друг другом, не правда ли? Подобная высокопарная белиберда приводила Марию в бешенство и при этом не выпускала из плена. Глупо, глупо, глупо! До чего противно притворяться!

Аплодировать на репетициях считалось плохой приметой. Дотерпев до конца, Владимирова первой воскликнула:

– Очень хорошо!

Услышав её, Турынский грузно заворочался в кресле.

– Анна Георгиевна! – многозначительно сказал он Пекарской. – А наша предыдущая Джинни высокого мнения о вашей игре. Это дорогого стоит.

Владимирова дёрнула мыском туфли, как рассерженная кошка дёргает кончиком хвоста.

– Роль словно создана для Анны, – не без усилия выдавила она.

– Конечно! И это только начало! – воодушевился Турынский. – Хочу объявить вам, девушки, что у нас с Рифом и Ивановым родился замысел спектакля про цирк. Вторым режиссёром станет Рафаил Григорьевич Дорф. Думаю, представлять известного актера ТОЗК, театра общественно злободневной комедии, нет необходимости, – он улыбнулся сидевшему рядом с ним розовощёкому сангвинику, и тот энергично закивал.

– О чём новый спектакль? – спросила Владимирова.

– Это будет мюзикл про борьбу советских аттракционов с заграничными. Там тоже иностранка, и она полюбит советского человека. В этой роли мы оба видим Анну.

Пекарская стояла на сцене, веря и не веря своей удаче. У неё начиналась настоящая карьера в столичном театре! Неужели больше не придётся ходить на актёрскую биржу? И не будет больше гастролей в наспех сколоченных труппах, с ночёвками в дешёвых гостиницах, где кишат клопы? И даже не понадобится покупать на собственные деньги сценическую одежду?

Обычно зоркая, в этот раз Анна не обратила внимания на то, что творится с Владимировой. А Мария с вызовом вскинула свои крылатые брови.

– Для других актрис остаётся что-нибудь?

– Маша, ну конечно же! Как вы можете сомневаться… – Турынский укоризненно покачал головой. – Будете играть советскую циркачку, Иварсон станет вашим ухажёром. Роли второго плана очень интересные!

– Не сомневаюсь, что интересные. Второй план полон скрытых возможностей, – усмехнулась Владимирова. – Эта моя героиня что делает? Впрочем, неважно. Я могу сыграть хоть циркачку, хоть её собачку.

Подняв волосы и изобразив на своей голове звериные ушки, она растянула губы в сардоническую улыбку. Её не зря называли ведьмой.

– Ну вот и славно! Собачки у нас тоже будут, – подвёл итог директор. – Товарищи, все свободны!

Но артисты не спешили расходиться. Они разбились на группки, чтобы поделиться впечатлениями и посплетничать. Времени не нашлось только у приглашённых звёзд. Даниил Полотов, Катерина Зелёная (это была её настоящая фамилия), уходя, доброжелательно улыбнулись Анне. В обоих было что-то детское, очень притягательное. Особенно – во взъерошенном, словно воробей, Полотове. Этих любимцев публики ждали в других местах. Они находились в постоянном движении, ветерок славы овевал их щёки.

Мимо пронёсся Дорф. Он тоже торопился.

– Слышал, слышал! – не замедляя шага, многозначительно бросил он Пекарской. Она так и не поняла, что именно слышал. – Силы собрались великие!

Перед тем, как совсем исчезнуть, Дорф сцепил руки над головой, в знак их с Анной предстоящих побед.

Остались те, кто никуда не спешил. Обслуживающий персонал в том числе.

– Силы-то есть, ума не надо… – дыхнул перегаром суфлёр. – Как пить дать, прикроют заведение. Будет тогда всем и хи-хи-хи, и ха-ха-ха.

Ему было нечего терять. На прошлой неделе, проснувшись посреди спектакля и закричав несуразное, он стал вышвыривать страницы с текстом из своей будки прямо на сцену. Приказ о его увольнении уже был отпечатан и теперь лежал на подписи у директора.

– Опять пьеса про иностранку, – повернулся к Владимировой эпизодический актёр, чёрная полоска его усиков надменно скривилась.

Но Владимирова не собиралась примыкать к неудачникам.

– А вы что хотели? – недобро спросила она.

Вечный статист растерялся.

– Я в том смысле, что опять меха, вечерние платья, буржуазный шик.

– А нужно, чтоб платье штопаное и туфли, закрашенные чернилами? У бедной вдовы – ни дров, ни воды? – как грозный воин, наступала на него Владимирова.

Он уже был не рад, что начал разговор, и жалко пробормотал:

– Ну зачем такие крайности. Примадонны – разве это наше?

– Было их, станет наше! Красотка исполнит песню про вождя, и все будут хвалить наперебой, – отрубила Мария. У неё был смелый язык.

Анна терпеливо дожидалась окончания их спора.

– Маша, спасибо за поддержку, – сказала она. Ей чудилось обещание дружбы с грубоватой, но искренней Владимировой.

– Поддержку в чём?

– С Джинни.

– А, это! Не стоит благодарности, я всего-навсего подтвердила очевидное.

Бывшая ведущая актриса машинально потянулась к Пекарской, углядев на её платье какую-то едва видимую ворсинку. Мария Владимирова была патологической чистюлей и добивалась того же от других. Но в последний момент она так и не дотронулась до Анны, словно решив, что чёрная метка должна остаться на сопернице.

– Анна, нам тоже очень понравилось!

Это за спиной у Пекарской раздался голос ещё одного баловня судьбы, Иварсона.

– Правда ведь? – обратился он к стоявшей рядом с ним маленькой девочке.

– Позвольте представить вам мою Анну Сергеевну! – гордо произнёс актёр, подталкивая дочку вперёд. Казалось, что он танцует, даже стоя на месте. Иварсона не зря называли «королём походок». Танец жил внутри него.

– Посмотрите, какая выросла красивая барышня.

Девочка была очень похожей на отца, с такими же глубоко посаженными глазами и острым носом. Она застеснялась.

Пекарская протянула ей руку.

– Здравствуй. Я тоже Анна. Мы с тобой тёзки.

Иварсон приобнял дочку.

– Вот, захотела посмотреть, где папка всё время пропадает.

Девочка мило улыбнулась щербатым ртом, у неё не было двух передних зубов.

– Ты на гастаролях пропадаешь…

– Моя лапушка! – растрогался Иварсон. – Гастаролях! А я скоро опять уеду. Знаешь, куда? В Ленинград. Я там родился, когда он Петербургом назывался… Потом вернусь и долго-долго буду с тобой в Москве. Меня в кино будут снимать.

– Кстати, вы слышали, что Бердышев замучился искать актрису для своего нового фильма? – спросил он Анну и Марию. – Очень требовательный товарищ, немецкой выучки.

Владимирова, которая до того была равнодушна к разговору, сердито бросила:

– Ах, бедняжка Бердышев. Замучился! Да он сам не знает, чего хочет! Слышали мы про его немецкую выучку – полетели за море гуси, прилетели тож не лебеди.

Она была одной из неудачливых соискательниц. Её утешило приглашение другого режиссёра – правда, не такого известного, как Бердышев, зато съёмки начинались прямо на днях.

– Да, – миролюбиво согласился Иварсон. – Но меня-то он уже утвердил. Поэтому сообщаю вам, что называется, из первых рук.

Тут он заметил, что его дочка чем-то расстроена.

– Ты чего губы надула?

– Не хочу, чтобы ты опять на гастароли уезжал, – пробурчала девочка, не поднимая глаз. Её рот изогнулся обиженной подковкой.

– А я тебе подарочек привезу! – пообещал Иварсон.

Перед Пекарской возникла полутёмная прихожая в киевской квартире: вернувшийся домой папа так же обнимает свою маленькую Аню, спеша обрадовать подарками.

Иварсон начал допытываться у дочери:

– Хочешь новую куклу? Или, может, тебе…

Он не договорил. По проходу между креслами не спеша шла молодая женщина. Для всех в театре эта красавица была Лялей или, если называть по настоящему имени, Леной, а для Иварсона она была благоуханной любовью. Ему казалось, что её слегка вывернутые балетные ножки ступают не по облезлому паркету, а по облакам. И он точно знал, что среди самых прекрасных ангелов на небе обязательно встречаются именно такие, с косинкой в глазах.

– Лялечка!

Иварсон устремился к возлюбленной, увлекая за собой дочь.

Владимирова с усмешкой посмотрела ему вслед.

– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру… Всё, пропал наш Серёжка!

– Наверное, любовь именно так выглядит, – сказала Анна.

– Да у нас тут каждый день любовь… И вечная весна. Щепка на щепку лезет! – прошипела Владимирова.

Так две совсем юных женщины говорили о чужой любви. Одна была не очень счастлива в раннем браке, а сердце другой оставалось спокойным в своём одиночестве.

Ляля приближалась к ним, благосклонно слушая Иварсона. Капризные губы кривились на её косоглазом лице, обрамлённом ореолом золотистых волос.

– Лялечка, мы везде тебя искали, – суетился перед ней Сергей. – Правда, Анюта?

Его дочь исподлобья посмотрела на папину подругу.

– Ну что ты стесняешься? Ты ведь знакома с Лялей.

Иварсон попытался подтолкнуть дочку к балерине, которая не выказывала к девочке никакого интереса, но Анюта намертво вцепилась в брючину отца.

– Ох, забыл совсем. Я ведь в бухгалтерию должен зайти! – Иварсон суетливо извлёк из кармана свои мозеровские часы, посмотрел на круглый циферблат. – Доченька, побудь пока с Лялей, хорошо? Я мигом обернусь!

Он сделал шаг в сторону и тут же очень комично подвинул свою неспокойную ногу обратно, потому что увидел, как изменилось лицо Ляли.

– Иварсон, ты с ума сошёл? – одним глазом балерина сердито смотрела на своего провинившегося любовника, а другим – мимо него, словно лицо Серёжи Иварсона опротивело ей навеки. – С какой стати я буду за ребёнком приглядывать? Думаешь, мне делать больше нечего?