Ольга Михайловна Шурупова
Острова памяти
Бабушка была скуповатой. Даже скупой. Конфеты покупала редко. Сахар к чаю выдавался в небольшом количестве. Сахар тогда был колотый. Внушительного размера пирамида – сахарная головка – разбивалась на куски. Эти куски и продавали на вес. Я еще застала. Такой кусок можно было к столу разбить на два кусочка, на три, на четыре, даже на десять. Бабушка могла спокойно разделить на десять. И каждому по кусочку. Моя мама, как на грех, была страшной сладкоежкой. Вот представьте картинку: бабушка достала из сундучка мешочек с колотым сахаром, достала кусок, отвернулась, чтобы завязать мешочек, а в это время Мария хватает этот заветный кусок, несется во двор, макает его в кадку с водой, приготовленной для полива – и на целый день на улицу, пока к вечеру бабушка не остынет.
В это же самое время в подполе и в погребе на леднике хранились крынки с вареньем из лесной клубники и земляники, из малины, моченая брусника и клюква в бочонках, мед в туесочках. Но и это тоже выдавалось в скромных количествах. Как-то родители уехали в Новосибирск, и Мария задумала авантюру: из каждой крынки (а их было не три, и не пять, и не семь) набрать две-три деревянных больших ложки – так, чтобы было незаметно, и наесться до отвала. Поля боялась, но делала. Наелись действительно до отвала, до больных животов и температуры. Вернувшаяся бабушка в лечебных целях положила девчонкам и медку, и малинки, но те кричали: «Смотреть на это не можем». Васса Ивановна полезла в погреб с проверкой и все поняла. «А, холера вас побери!»
В городской школе на девчонок из села посмотрели вначале косо. Хотя девчонки были не из бедствующих. Одеты хорошо. Многие и в городской школе выглядели победнее.
–Подумаешь, вошь деревенская, – скривилась одна девчонка. И в ответ – вихрем налетевшая Мария. Подрались. Наказали обеих. А через день подружились и дружили до самой войны. Потом уже война их разбросала, судьбы у девушек оказались разные. Кстати девушку тоже звали Мария. Две отчаянные Марии нравились ребятам, ходили они за девушками гурьбой.
Ну, отчаянные были девчонки. Сидели на первой парте и сигналили, глядя в журнал, кому какую оценку поставили или точку, к примеру. Один учитель, которому эти сороки с первой парты изрядно надоедали, подходил к учительскому столу и сразу отодвигал его от первой парты. И что удумали! Привязали учительский стол к парте шалями. Учитель тянет стол, а девчонки едут за ним вместе с партой. Класс, конечно, умирает от смеха. Какой уж там урок. Бабушку в школу вызывали. Она только руками развела: такая вот Мария.
Про школьные парты того времени нужно сказать особо. Тяжелая конструкция, в которой единым целым был наклонный учебный стол и скамейка. У стола откидная крышка на скобах, как у двери. Вечная вещь. По ним можно было бегать, их можно было переворачивать на бок при уборке, а потом с грохотом опускать на пол. Можно было хлопать крышками. В ящик под крышкой стола помещался портфель, спортивная форма, интересная книжка, которую можно было открыть на уроке и тихонечко читать. И булочка при необходимости, от которой можно было отщипывать кусочки.
Одноклассником Марии Тараниной был симпатяга Ваня Дорофеев. Сильная личность. В Марию он был влюблен. Она сначала отвечала ему то книжкой по светловолосой голове, то линейкой по спине. Ну, а потом, как водится, «открылись очи, она сказала: это он…». А если без шуток, то первая школьная любовь. До самого 22 июня 1941 года, когда вернувшиеся откуда-то с реки или из леса молодые люди (мама помнила –в руках охапка полевых цветов) замерли у репродукторов. И все. Мальчики 1923 года рождения. Их призывали первыми. По статистике вернулось три процента. Ваня даже до фронта не доехал. Разбомбили эшелон. Из его семьи на фронт ушел отец и еще три брата. Не вернулся ни один.
Мы с мамой в Барнаул ездили часто. Вначале ехали на станцию Повалиха. После войны бабушка с дедушкой вернулись туда, только не в село, а именно на станцию; в колхоз их больше не звали, зато приглашали деда шить сбрую для лошадей – шорничать. Лошади в семье были всегда, и дедушка стал умелым шорником (забытая профессия). Потом уже ехали в Барнаул к маминой старшей сестре тете Лизе. А дом ее был все там же, за песками. И мы встречали старую женщину, никогда не снимавшую черное платье. Мама с ней здоровалась. И опускала глаза. Потом моя мама рассказала мне, что эта женщина – мама Вани. Почему опускала глаза и боялась остановиться поговорить? Это трудно объяснить. Ведь те, кто с войны вернулись…Они не виноваты, что живы, что ведут по улицам за ручки девочек с косичками. Но, как у А. Твардовского, «все же, все же, все же».
Еще про дедушку. Зачем его отдавали в духовное училище? У него были золотые, очень мастеровые умные руки. Бабушка держала и коз, и овечек. А дедушка катал пимы. Так у нас, в Сибири, называют валенки. Тот, кто не носил самокатных валенок, никогда не поймет этого счастья. А я носила. Дедушка катал мне пимы. И вот уже у всех на улице, когда с санками часа три, ноги замерзли даже в валенках. А у меня – как в горячей печке. Носки не нужны. Просто на чулочек.