Ольга Мицкевич
Трое
– Нет, – уверенно отвечает он, – полицию этот трус позовет в последнюю очередь.
– Но вот же мы, как на ладони! Под самым порогом. Вот его кровь на снегу, на твоих руках, на твоей толстовке! – я почти кричу, но ничего не могу с собой поделать.
Чувствую как меня охватывает паника: зрачки расширяются, грудь сжимается, колени слабеют. Я нервно ерзаю, оглядываясь и Никита сдается. Он отъезжает дальше по улице и паркуется в тупике, за старым зданием котельной. Фонарь здесь не горит, салон окутывает полумрак, и я больше не могу видеть его лица. Может, так даже лучше.
Мы опять молчим. С грустью я осознаю, что не представляю о чем бы мы могли теперь говорить. Тишина между нами всегда была уютной, но сейчас я словно подключена к электрическому кабелю.
– Иногда я жалею что уехал, – хрипло произносит Никита, и я замираю. – С тех пор, как взял в руки гитару, это было моей мечтой, и в итоге я получил все что хотел. Но потерял еще больше. – он поворачивается, и я кожей чувствую огонь в его взгляде. – Если бы тогда, у старого сарая, когда ты сказала, что я могу изменить мир при помощи чернил и бумаги, кто-то предупредил меня, что тебя больше не будет в этом новом, измененном мире, я не написал бы больше ни единого слова.
Перед моими глазами – черная пелена за черным стеклом. Я вся обращена в слух, боясь поднять на него глаза, боясь даже дышать.
– У меня ушло два проклятых года, чтобы понять почему у меня потеют ладони и дрожат поджилки, стоит тебе появится в поле зрения. А потом еще год, чтобы набраться смелости и признаться тебе. И, проклятье, именно в тот день вы обе решили свести меня с ума! Одна со своими экспериментами, и ты… – он горько усмехается и трясет головой, а я все еще не уверенна, что помню как дышать. – Ты сказала, что рада за нас. Мать его, лучше бы ты проткнула мне легкое! Черт, что мне надо было сделать? Написать для тебя песнью?
Сердце в моей груди колотится так сильно, что, мне кажется, его должно быть слышно на другом конце города. Он… что он говорит? Мои мысли, словно раненые птицы, мечутся и сталкиваются в моей голове. Возможно ли? Неужели, все эти годы я была такой слепой?
Порыв ветра ударяет в стекло пригоршней снега, и я вздрагиваю, очнувшись. Выругавшись, Никита заводит машину и медленно катится к моему дому. Останавливается, переключает на нейтральную передачу и шумно выдыхает. В темноте я остро чувствую его пристальный, сверлящий взгляд. Мы снова в мягком свете фонаря, он обволакивает нас уютным одеялом, и мне, как никогда, страшно взглянуть на него. Мальчика, которого я знала дольше, чем себя.
– Все, что меня окружало всю жизнь, было сплошной катастрофой. Я сам был катастрофой, и единственное, что держало меня и не давало сдаться – это ты. Ради тебя я всегда хотел быть лучше, чем я есть на самом деле, – не выдержав, Никита дергает меня за руку, с силой развернув к себе лицом. – Тебе вообще нечего мне сказать?
– Я…, – во мне столько слов и эмоций: они пузырятся бурным потоком в моих венах, в сердце, что я боюсь – стоит разомкнуть губы, произнести хоть слово, – и я просто взорвусь. Он застал меня врасплох. Весь этот долгий, безумный день кажется нереальным.
– Ладно, – Никита рывком выбирается из машины, быстро обходит ее и отпирает дверь с моей стороны. Я же просто таращусь на него, словно олень, пойманный в свете фар. – Уже поздно. Или рано. В любом случае тебе пора.
И когда он протягивает руку, я послушно кладу в его ладонь свои пальцы. Холод обжигает.
– Я не знала, – быстро говорю я. Теперь слова рвутся из меня, наскакивают друг на друга. – Я думала, что ты.. что вы.. Если бы я только…
Не знаю что, если бы только. Продолжение он стирает своими губами – шершавыми, настойчивыми. Он пахнет так сладко, а на вкус словно летний вечер и мятный чай: пряный, тягучий. Все мое тело ощущается легким под его руками. Время перестает существовать и мы живем только этим мгновением.
А потом, так же внезапно, он отступает на шаг. Мы оба тяжело дышим. Ветер утих и снег валит крупными, тяжелыми хлопьями. Никита смотрит на меня сквозь эту пелену, не мигая.
– Я ходячая катастрофа. И ты должна разобраться с тараканами в своей голове. Потому что, черт, я знаю что все испоганил и сделаю это еще ни один раз, поверь. Но мне больше не пятнадцать. И я хочу все эти «если» и «возможно» с тобой, но для этого, ты должна выбраться из проклятой раковины, в которую забралась с головой и наблюдаешь за миром, сквозь щель. Я не скажу, что буду ждать тебя вечно. Я никогда не смог бы тебе врать. И как бы там не сложилось, я всегда буду рядом, если нужен. Но, черт возьми, даже не думай, что то, что мы сейчас начали, так легко закончится.
И, прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Никита прижимает меня к себе в быстром, жадном поцелуе, потом отстраняется, идет к машине, садится и уезжает. Я наблюдаю, как стоп огни красными маячками мигнули и погасли на повороте с нашей улицы. Остались только я, снег и фонарь.
Меня не оставляет ощущение, что все это сон.
13.
В следующий раз я увидела Никиту уже в больнице. Меня мучила совесть и я решила навестить тетю Марину. Никто не любит лежать в больнице, в одиночестве.
Ей досталась отдельная палата – синие стены, белые жалюзи, высокое окно с видом на промышленную зону. Через окошко в двери видно Никиту: он сидит, ссутулившись, и держит мамину руку. Тетя Марина выглядит маленькой и очень бледной в безжалостном свете флуоресцентных ламп. А он кажется нелепо-большим на пластмассовом стуле. Они спорят, и мне не хочется мешать. Поэтому я спустилась в фойе и взяла себе кофе в автомате, попутно изучая плакаты на стенах: прививки от клещей, легкие курильщика, наркомания среди подростков, улыбчивые беременные девушки. А где мужик в халате и с ремнем? Большая, грозная тень в ярком проеме окна. Ему тоже найдется место на этой стене.
Когда я вернулась в палату, тетя Марина спала, а Никиты нигде не было. Поэтому, я просто оставила на тумбочке маленькую записку, книгу, принесенные яблоки и пачку маминого любимого чая.
Проходя через фойе я вновь рассматриваю плакаты. Почему-то они никак не идут у меня из головы.
Не знаю о чем они говорили с сыном, но тетя Марина все же написала заявление на мужа. Почти месяц после выписки она жила у нас, в соседней со мной комнате, где обычно останавливаются мамины родители. Комнатка небольшая, заставленная лакированной мебелью, но единственное окно выходило на восток, и все, что из него видно – восход солнца и шоссе, по которому мой папа каждый день добирается до работы. С глаз долой, как говорится.
Тетя Марина первоначально напоминала тень женщины, всего лишь бледное свое подобие. Она много читала и мало разговаривала, а если и говорила, то только с моей мамой.
– Ей очень стыдно, – однажды сказала мама, и эти три слова меня поразили, – я пытаюсь помочь ей с этим.
Наверно, она чувствовала свою вину. Или же мне просто хочется так думать. В конце концов, каждый из нас просто человек, и мы не идеальны. Важно не какие ошибки мы допускаем, а как их исправляем.
Александра задержали спустя три дня. За повторным приездом полиции я наблюдала с крыльца, открыто и немного с вызовом. Мне хотелось увидеть его глаза, страх в них. Вероятнее всего, его оштрафуют и выпустят. Система не безупречна, колеса правосудия старые и ржавые. И он вновь вернется на свой диван, в дом номер девять. Но в тот момент, я торжествовала. Я сняла на телефон видео, как Александра выводят из дома – помятого и вяло сопротивляющегося, – которое потом переслала Никите. Он заслужил это увидеть.
С той ночи он пишет мне каждый день. Он не шутил, говоря, что так просто все не закончится.
Не знаю, как там будет дальше. Его карьера в самом начале, и своих планов я не отменяла. Мы все еще разделены километрами дорог, часовыми поясами, невыполненными обещаниями и миллионом «если». Но меня это больше не пугает.
Аня
Жизнь короткая, говорила мне мама. Нет смысла тратить ее на страхи и сомнения. Будь смелой, ставь себе высокие цели. Всегда слушай свое сердце.
И я смотрела на мир огромными, жадными глазами. Мне хотелось всего – все успеть, все увидеть, все попробовать. Зелено-голубые, прозрачные моря и белые песчаные пляжи. Восход солнца над шумным, многомиллионным городом и в тишине покрытых снегом гор. Научиться играть на рояле и совершить полет на воздушном шаре. Всего. Чем бы я ни занималась, я отдавалась этому максимально, целиком. Иначе не умела.
Поэтому и в дружбе я была честной, дерзкой. И мне повезло с друзьями, очень. Эти двое делали меня сильнее.
А потом, мы превратились из детей в подростков и впервые влюбились. И в любви я была столь же яростной и жадной, столь же бесстрашной, как и во всем остальном.
В него нельзя было не влюбится. Прекрасный юноша с раненой душой и ледяными глазами. Мальчик с мечтой. Он мне снился, постоянно, будто наваждение. В пятнадцать, когда дела у него дома пошли совсем плохо, Никита стал ускользать, словно туман сквозь пальцы, пугающе быстро. Я запаниковала, решила, что время заканчивается, и поцеловала его. Тогда-то все и переменилось.
И пускай отныне нас было двое, но в жизни за все надо платить. Моей ценой стала лучшая подруга. Жалею ли я о ней? Обо всех тех утраченный моментах, которым не суждено стать былью? Каждый день. До сих пор, каждый раз, когда со мной случается что-то потрясающе-хорошее, она – первый человек, с которым мне хочется этим поделиться. Потому что никто не умеет так радоваться чужим успехам, как она.
Бывало – и довольно часто, – меня нестерпимо тянуло взять телефон, позвонить и просто спросить как у нее дела. Или написать сообщение, мейл, старомодное бумажное письмо – да все что угодно! Но я сожгла мосты, потопила корабли, обрезала все нити.
И мне отчаянно хотелось верить, что все это того стоит, потому что у меня есть Никита. Куда бы нас не кидало, мы всегда находили друг друга, словно связанные невидимыми нитями.
Я принимала его любым. И любила его разным: злым и помятым после бессонных ночей, когда слова не складывались в тексты так, как ему хотелось. Уставшим, липким от пота, но счастливым после выступления на сцене. Любила его руки, огрубевшие от струн кончики пальцев на моей коже, запах его маек – табак и мята. Спящим. Смеющимся. Грустным. Злым. Я просто любила его.
Однако, со временем, я начала осознавать, что, пускай мы порой и просыпались под одним одеялом, он все еще ускользает от меня, словно туман.
Ошиблась ли я? Я задавала себе этот вопрос миллионы раз и не находила ответа. Тянулась к нему, а Никита смотрел на меня своими ясными, обжигающими глазами и молчал.
А потом ему позвонили из больницы, из прошлой, оставленной позади жизни, и все закончилось. Только вот осознание беды пришло не сразу. Ведь я любила его так яростно и сильно, отдаваясь без остатка, что совершенно не оставила в душе места, чтобы полюбить себя.
Он уехал и вернулся спустя три долгих дня. Не позвонил. Нас разделяли города – я в Дрездене, он в Амстердаме. Через неделю их ждали три дня фестиваля в Штутгарте, и мы договорились встретится в Кельне, по дороге.
Город встретил меня проливным дождем. На вокзале я взяла такси и добралась до отеля. У администратора меня ждал букет цветов и приглашение.
Я собиралась особенно тщательно, чувствуя непонятный трепет. Все карты сыграны, финальный акт.
И вот она я, в красивом платье, с томным взглядом и переполненная искрами волнения. Ресторан дорогой, в таких мы еще не бывали. Никита предпочитает пиво и простых людей, с которыми можно перекидываться шутками вдоль барной стойки, и это – одно из многого, что мне в нем нравится.
Цветы на столе прекрасны, столик на двоих в укромном уголке, скрытый мягкими тенями: тихая музыка, изысканный ужин, искры хрусталя под потолком – все великолепно.
Но ощущается так неправильно.
Никита отложил вилку, долгим глотком отпил вина и, потянувшись через стол, взял меня за руку. Мягко повернул ладонью вверх, словно изучая узор на коже, а потом посмотрел мне прямо в глаза открытым, честным взглядом.
– Ты помнишь время, когда я был безумно влюблен в тебя?
Холод волной спускается у меня по спине. Мы никогда не произносили эти три слова вслух. Мне казалось, что в этом нет необходимости. Поэтому, я шепчу:
– Нет.
– Хорошо, – он отпускает мою ладонь и откидывается на спинку стула. Кожей запястья я ощущаю бархатную прохладу скатерти. – Потому, что я никогда тебя не любил.
– Что? – он тянется через стол, но я отдергиваю руку. – О чем ты говоришь?
– Послушай, я не хочу тебя обидеть. Никогда не хотел, правда, – его глаза – бездонные озера искрящейся воды. Чистой, честной. Я хочу ему верить, но его слова жалят. – Когда я был с тобой – я был только с тобой. И все между нами было правдой. Я не знал, как ты ко мне относишься, потому что не хотел. Это все усложнило бы. И да, это не честно. Мы начали детьми, а потом просто… просто продолжали.
