Ольга Мицкевич
Трое
10.
Перемены не даются легко. Отпускать больно. А страхи жалят словно пчелы, но я им больше не поддаюсь.
Когда перед Рождеством я сказала родителям, что не намеренна возвращаться в университет на второй семестр, мама долго ругалась, а папа долго молчал. Решение было сложным, у меня поджилки тряслись, стоило мне подумать что же я буду дальше делать, но я настояла на своем. И родители сдались.
Длинный был вечер.
Легко сказать – найди себя. Я не представляла даже с чего начать. Искать работу? Другой университет и поступать на зимнее зачисление? Но на какую программу? И где я буду жить? Что я умею делать? Что я хочу делать?
Вопросы, словно рой мух, жужжали в моей бедной голове. Сказал бы мне кто-нибудь когда это уже закончится. Воистину, жизнь – боль.
Помощь пришла неожиданно. Моя одноклассница, такая же непутевая студентка как и я, в марте собиралась в Англию. Ее дядя предложил ей работу, раз уж она сидит на шее у родителей, и всем было бы спокойнее, если бы Алиса (родители – большие фанаты Кэрролла) поехала туда не одна. Я согласилась быстрее, чем успела подумать.
Квартира маленькая, дорогая и тесная для двоих; работа простая, требования минимальные. Подтянуть язык, посмотреть мир, набраться впечатлений. Так во мне проснулась отчаянная авантюристка, которая готова была паковать чемодан, хотя до вылета еще два месяца.
И я забыла о них. И о той жизни, что мы делили и потеряли. И больше ни о чем не сожалела.
Почти.
А потом, в феврале, сразу после маминого дня рождения, самой снежной зимой на моей памяти, когда пласт снега во дворе доставал до верхнего края моих сапог, ветер гонял белые вихри за окном, а деревья прятались под белыми одеялами – тихой ночью, под чистым звездным небом, к нам в дверь робко постучала женщина.
Босая, с красными пятнами на голой коже и разбитой губой. Из под старой кофты выглядывала мятая ночная рубашка, под носом запеклась кровь, а в углу глаза наливался синяк. Правая рука у нее была выгнута под странным, неестественным углом. Весь ее образ и поза были жалкими, но хуже всего был взгляд некогда ярких, голубых глаз – затравленный и обреченный. Мне не верилось, что эти же глаза горели на другом, знакомом мне лице.
– Я думаю, мне нужен врач, – прошелестела тетя Марина разбитыми губами.
Мама быстро отступила, пропуская ее внутрь, пока папа стоял, пораженный и немой, сжимая в руках бесполезную старую биту – Никитин прощальный подарок.
11.
Тетю Марину оставили в больнице. У нее оказалась сломанной правая рука и врач в приемном отделении подозревал сотрясение мозга.
Рано утром к дому напротив подъехал наряд полиции в сопровождении социальной службы. Они долго стучали в дверь, потом обошли дом и проверили окна. Папа объяснил мне, что если тетя Марина не напишет заявление, а Александр откажется открыть дверь, полиция ничего особо не может сделать.
Они покрутились еще, потом разделились и обошли соседей. Я пряталась в темноте на лестнице, когда родители рассказывали полиции, методично и подробно, что им известно о доме номер девять на другой стороне улицы и его обитателях. Оказывается, я много не замечала. Или не хотела замечать?
Когда женщина из социальной службы (узкое лицо, жесткий свитер, грубоватые пальцы яростно сжимают ручку, когда она пишет в разлинованном блокноте), спросила почему до сего времени никто ничего не сообщал, мама, не колеблясь, ответила:
– Мы считали, что это не наше дело.
Мама отвела глаза (надо отдать ей должное), когда женщина в жестком свитере перестала писать и одарила ее долгим, тяжелым взглядом.
– Понятно, – сухо сказала она и вернулась к своему блокноту.
Позже, у себя в комнате я заняла наблюдательную позицию на подоконнике. Трескучий ветер бросал снежинки россыпью в стекло, холодил кожу. Когда стемнело, а в соседних домах погасли огни, я все еще вертела в руках телефон, раздираемая сомнениями. Стоит ли звонить Никите? А вдруг, ему уже сообщили? Или его мама не хотела, чтобы он знал? Он все равно ничего не сможет сделать. Боже, да я даже не знала где он сейчас!
Меня переполнял гнев, досада на полицию, которая уехала ни с чем, но в большей степени – на себя. На весь наш глухой тупик: мы жили здесь, сколько себя помню, как и большинство наших соседей. И мы так долго закрывали двери, зашторивали окна и молчали, поджав губы, что очерствели.
Вот он, герой дня – темные силуэт в пустом окне, в бледном свете телевизора. От беспомощности мне хотелось рыдать, и тогда я поняла, какая сила толкнула Никиту в день, когда умер Джек.
Это должно быть такое хорошее чувство – разбить, разрушить что-то, чем дорожит твой враг. Одна только мысль об этом делала меня слегка пьяной. Ярость клокотала внутри с такой силой, что я испугалась. Для меня она мимолетна, а Никита жил с этим едким ощущением постоянно, каждый день, много лет. Оно выжигала его изнутри и не удивительно, что и все, чего он когда-либо хотел – это сбежать.
Ветер выл, усиливаясь, кружил белый пух хороводом и я, убаюканная его напевами, сама не заметила, как задремала.
Меня разбудил резкий хлопок, и, от неожиданности, я чуть не упала с подоконника. Потянулась, разминая, затекшую от неудобной позы, шею. И только тогда посмотрела в окно, ища источник звука, разбудившего меня.
В тусклом свете фонаря, прямо напротив ворот дома номер девять, блестя черными, лакированными боками и изрыгая из своих недр сизый дым, был припаркован незнакомый внедорожник. Водительская дверь открыта и дорогой, кожаный салон заносило снегом. Поискав глазами, я увидела что калитка распахнута, а на толстом слое снега на крыльце свежие следы. Лампочка над крыльцом не горела и я практически прилипла носом к холодному стеклу, чтобы разглядеть что за тени копошатся под карнизом.
Когда вспыхнул свет сначала в гостиной, потом на крыльце, а мгновение спустя Александр отворил дверь (старый халат, всклокоченный волосы, босые ноги), я увидела высокую фигуру в черном. Сердце замерло, а затем понеслось галопом.
12.
Десять секунд. Столько времени мне понадобилось, чтобы скатиться вниз по лестнице, запихнуть босые ноги в сапоги, и выбежать в мягкую тишину ночи. Ветер с силой ударил в лицо, я почти потеряла сапог в сугробе у калитки, но даже не притормозила.
Меня накрыло странное, сюрреалистичное чувство дежавю.
Я была уже на середине дороги, ровно на разделительной линии, когда Александр осел на колено, держась одной рукой за разбитый нос, а второй вцепившись в правую штанину Никитиных джинсов, чуть ниже бедра.
Никита похудел, стал выше и шире в плечах, а его движения утратили резкость и мальчишескую угловатость. Было что-то завораживающе-прекрасное в том, как он заносит кулак для удара, а потом опускает его на плечи, голову, торс мужчины у его ног.
Время опять загустело, как тем весенним вечером много лет назад, превратившись в рваные лоскуты.
Тихое кантри из салона автомобиля, до нелепости неуместное в окружающем безмолвии ночи.
Белые хлопья снега в пронзительно-желтом свете фонаря.
Глухой стук распахнутой калитки о деревянный столбик – хлоп, хлоп, хлоп…
Холодный, обжигающий воздух в моих легких, на моей коже, в волосах.
Никита бьет отчима: плавно, методично, так бездушно и отстраненно, что почти красиво. Бах, бах, бах… Снова и снова.
Не раздумывая, я взлетаю по ступеням и хватаю его за руку, практически повиснув на ней. Тяну вниз и, застигнутый врасплох, он даже не сопротивляется. Нам удается преодолеть почти три ступеньки, когда Никита выдергивает руку и оборачивается ко мне. Под капюшоном черной худи, на узком, бледном лице, горят синевой знакомые глаза – два арктических озера, два океана ярости.
Яркие капли на снегу. Кровь на его костяшках и кровь на лице Александра.
– Пусти, – говорит Никита, выдергивая руку. Но я только усиливаю хватку и продолжаю тянуть его вниз, к машине, в снежную пургу.
– Ты разбил мне нос, маленький ублюдок! – хрипит Александр и Никита дергается вперед, почти освободившись.
– Нет, не надо, – уговариваю я. – Он того не стоит. Давай уйдем. Пожалуйста, давай просто уйдем!
Свет над крыльцом вспыхивает и гаснет, будто, подающий сигналы бедствия, маяк. Александр пытается подняться на ноги, но оступается и со шлепком приземляется на пятую точку. Его халат распахивается, являя миру бледные, варикозные ноги и несвежее белье. Он нелеп и жалок, и я почти сочувствую ему. Почти.
Оставайся на земле, думаю я.
Никита дергается вновь, но уже гораздо слабее. Он тяжело дышит, белый пар клубами вырывается из его рта и тает. У машины мы останавливаемся и он с силой пинает колесо. Потом глушит двигатель, запирает дверцу, сцепляет пальцы замком на затылке и устремляет взгляд в темное небо.
Над нами кружатся в танце белые хлопья, в просветах темных туч мелькает серебром бледная луна. Зимняя ночь упоительна, бесконечна.
– Ты ответишь мне за это, поганец! – хрипит с крыльца Александр. Он все еще в снегу, его нос и бровь разбиты и густая, темная жидкость продолжает капать на снег и на халат.
Не двигаясь, Никита закрывает глаза. Постепенно его дыхание выравнивается. Я жду. Смутно осознаю, что замерзла. Ветер треплет мне волосы и они вьются лентами, застилая глаза.
– Почему ты не позвонила? – наши глаза встречаются и я понимаю что он все еще зол.
– Я не знала где ты…
Губы онемели и дрожат, так что я даже не уверенна, что он меня слышал.
– На расстоянии телефонного звонка, мать его! Это просто – набрать восемь гребаных цифр! Ты же еще помнишь мой номер?
Я вздрагиваю. Просто смотрю на него, немая, и чувствую как обида ползет вверх по горлу, сжимая связки.
Скрытый старым забором, кряхтит, пытаясь встать, Александр. Неловко ерзая и отплевываясь, он подтягивает свое обрюзгшее тело ближе к входной двери.
– Погоди, сопляк безродный, – сопит он и что-то (кровь) противно булькает у него в горле. – Я тебе еще покажу… Ты у меня еще получишь…
Медленно, прижав к лицу пригоршню снега, некогда такой страшный, а теперь просто жалкий, мужчина, осторожно ступает за порог дома и закрывает дверь.
Если закрыть глаза, монстр меня не тронет.
В этот раз ему закрывать глаза.
Никита снимает капюшон и устало трет лицо. Он выглядит измученным, гораздо старше своих едва-двадцати, и весь мой гнев испаряется. Он прав, я должна была позвонить. Это парень, который разбил машину из-за собаки, а я не потрудилась сообщить ему о матери.
– Ты прав, – говорю я, дотрагиваясь до его руки. Впервые робко. – Прости.
Сперва мне кажется, что он меня оттолкнет. Я ощущаю себя просителем у ног господина, и это чувство наполняет меня горечью. Порыв ветра ударяет в спину, пробирается под майку, кусая и жаля ледяными иглами, и я уже не могу сдержать дрожь.
– Черт, – приходит в движение Никита, – ты замерзла.
Рывком он стягивает худи и отдает ее мне. Потом вновь отпирает и заводит в машину. Мои руки так закоченели, что я почти минуту не могу расправить на себе толстовку, так что Никите приходится мне помочь. Мы садимся в теплый салон и он включает печку на полную. Нас окутывает запахом дорогой кожи и лимонного освежителя.
Какое-то время оба молчим.
– Ты сдал на права, – невпопад говорю я, когда немного согреваюсь.
– В Германии. Получилось в два подхода.
Я киваю, хотя это совершенно не важно. У меня чувство, что я его больше не знаю. Что мы непреодолимо чужие, разорванные временем и вереницей прожитых мгновений.
– И купил машину…
– Это не моя. Прокатная.
Никита кладет ладони на руль и устало откидывается на сиденье. На его коже слишком много чернил: надписи, замысловатые рисунки, ноты и цифры – они покрывают его, словно броня. Я чувствую слабый запах табака и пряного одеколона, замечаю, что его волосы слишком светлые и так отросли, что завиваются у основания шеи и закрывают глаза. На безымянном пальце – широкое кольцо из темного метала, в брови серьга.
Кто ты, черт возьми, думаю я. Что ты прячешь под всей это темнотой?
– Как там Аня? – глупо, глупо, глупо…
Никита смотрит на меня, и я не могу прочесть его взгляд.
– В порядке, – наконец отвечает он. Я киваю. Мне хочется сбежать из этой машины, от его глаз, умытых синим холодом. – Как давно мы не виделись?
– Около полугода, – вечность и еще миллион лет назад.
– Ты не изменилась.
Ха! Только бы не зареветь…
– А тебя совсем не узнать.
Он огладывает себя, словно не понимает, о чем я. И горько ухмыляется.
– Обстоятельства изменились. Не я. Черт, мне надо покурить! – он хлопает себя ладонями по груди, потом по передним карманам джинсов, и тянется ко мне. – Там, в кармане, должны быть сигареты, поищи.
Получив желаемое, он выходит в ночь. Ветер треплет его майку и путает волосы.
Вся эта ночь – словно вырванный кадр из фильма: слишком яркая, до боли острая. Я включаю радио и прибавляю звук. На меня накатывает и не покидает ноющее, гадкое чувство, что я не хочу тут быть.
Скольжу взглядом по темному дому, притаившемуся в тени силуэту и вдруг вспоминаю, как оказалась тут. Что если Александр вызовет полицию? Я тянусь к окну и зову Никиту, говорю ему.
