Ольга Мицкевич
Трое
6.
На Лиго2 мы уехали в Латгалию3, к маминым родителям. Сидя на поваленном дереве, обозначившим границу бабушкиного хозяйства, я дышала пряным запахом травы после дождя, терпким ароматом сырой земли. Перед моими глазами до самого горизонта стелилось рапсовое поле. Впервые со дня смерти Джека мне не хотелось сбежать. Я просто наслаждалась тихим вечером, а мысли мои витали далеко от всего, что осталось в Риге, когда подошла мама и села рядом.
– О чем думаешь? – спросила она, немного погодя.
– Да так, ни о чем конкретном.
– Он хороший мальчик, – мягко отозвалась мама. – И, возможно, он разобьет тебе сердце, милая, сам того не желая. А возможно – нет. Никому не дано знать. Но вот что ты знаешь наверняка, – она обняла меня за плечи и нежно прижала мою голову к своему плечу, как часто делала, когда я была маленькой, – у тебя есть ни один, а два замечательных, верных друга. И это настоящее богатство. Разве они не стоят разбитого сердца?
Щеки обожгло. Я теснее прижалась к маминому плечу и простила себе тихие слезы.
– Я чувствую себя такой глупой, мам.
– Нет ничего, что не смогла бы исправить чашка какао или зефир, – она погладила меня по волосам, совсем как в детстве. – Просто поговори с ними, они всегда понимали тебя лучше тебя самой.
Это действительно так, и именно это меня и пугало – то, как легко Никите и Ане всегда удавалось читать меня, словно книгу.
Мы вернулись домой через три дня. Я взлетела вверх по лестнице, намереваясь бросить рюкзак и пойти к Ане. Подъезжая, я слышала Никитину гитару из соседнего сада, и с облегчением подумала, что мне не придется повторять свою нелепую историю дважды. Я еще не знала, что скажу. Мне просто надо было все исправить.
Гитара тренькнула и замолчала, оборвав мелодию. Уже выходя, я бросила взгляд в окно, с которого видно большую часть Аниного двора и крыльцо ее дома. На горизонте гремело, чернильная синева затягивала небо с востока, а я хотела успеть до дождя.
Вот они, оба. Никита с гитарой, Аня с книгой. Его рука на ее колене, ее рука зарылась в светлые кудри на его затылке. Их глаза закрыты, а губы соединены поцелуем.
Я отпрянула от окна, будто обжегшись. Пятилась, пока не споткнулась о кровать, неуклюже плюхнувшись на матрац. В комнате медленно сгущались тени, занавески трепал усиливающийся ветер, а я вцепилась в края старой джинсовой куртки, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Пытаясь просто дышать.
Слишком поздно.
Дождь все же прошел мимо, едва зацепив краем. На горизонте полыхали зарницы и зловеще рокотало еще почти час. Когда утих ветер, я спустилась и вышла на улицу. Сидела на крыльце с чашкой чая и наслаждалась душистым, густым вечерним воздухом. Краем глаза подметила, как зажегся свет в Аниной комнате, потом на крыльце ее дома.
В буйной траве у калитки яростно стрекотали кузнечики. Вдалеке ветер шумел в кронах старых тополей, темными стражами охраняющих горизонт с востока. Скрипнула калитка и, спустя мгновение, из тени показалась высокая фигура. Никита молча сел рядом, прислонил гитару к столбикам крыльца и, уперев локти в колени, уставился на свои кеды.
Чай внезапно стал горьким, и я отставила кружку в сторону.
– Привет, – сказала я в темноту.
Он кивнул и потер лицо, избегая встречаться со мной взглядом. Такой чужой.
Я помню, как мы лежали на полу, читали комиксы и предавали по кругу пакет с лакричными конфетами, звуки смеха и глупые, детские шутки. Как Никита учил меня кататься на скейте, а у меня не получалось. Как от него пахло коричным печеньем в детстве, и как это волнительно, что сейчас он пахнет мятой и тайнами. Помню, как Аня вплетала мне ленты к косы и говорила, что я самая красивая девочка на свете, но только после нее. Теплые, крепкие объятья ее изящных рук.
Без них двоих я себя совсем не знаю.
– Слушай, – начал он тихим, измученным голосом, от которого у меня скрутило внутренности и замерло сердце. – Мне надо тебе кое-что сказать. Я хочу… точнее, мне надо… Вот же блин!
Никто не виноват, что меня угораздило влюбится в лучшего друга. Никто не виноват, что с ними двумя случилось тоже самое. Мне осталось решить, стоит ли наша дружба моего разбитого сердца. Прямо сейчас.
– Я знаю, – мы оба вздрогнули от звука моего голоса. Никита выпрямился и устремил на меня недоверчивый взгляд. Синие угли на бледном лице. Теперь он, не мигая, смотрел мне в прямо в глаза. – Прости, так уж вышло, что я вас видела. Я не хотела.
– Нет, подожди… – его рука легла на мою коленку. Он всем телом подался вперед и, с непонятной смесью недоумения и отчаянья, вглядывался в мое лицо, словно ища чего-то и не находя.
– Все в порядке, – я накрыла его теплую ладонь своей холодной. Он озадаченно посмотрел на наши сплетенный пальцы. – Я за вас рада. Правда.
Почти правда. И я даже улыбнулась, чем, похоже, удивила обоих. Когда я обняла его, Никита вздрогнул, а мышцы на его спине казались жестче досок крыльца.
– Прости, что вела себя как полная идиотка с самого начала лета. Я, правда, не знаю что со мной было.
Казалось, прошла вечность, пока он обнял меня в ответ, и я смогла наконец выдохнуть. С того момента все вернулось на круги своя, и уже никогда не было как прежде. Мы уже никогда небыли прежними.
7.
Каждое лето, с тех пор как Никите исполнилось шестнадцать, на время каникул он уезжал в деревню, на заработки, и всегда возвращался на пару сантиметров выше, с отросшими, выбеленными солнцем, волосами и темный от загара. Платили мало, но он говорил, что там его окружали только поля, стога сена и облака в просвете тонкой листвы. На короткий период времени он переставал быть мальчиком, которого бил отчим.
Мы часто созванивались, но редко говорили о чем-то серьезном. И никогда не упоминали Аню.
После случая с машиной, Александр больше ни разу не поднял руку на пасынка, но урон уже был нанесен. Никита взрослел, по-прежнему оставаясь молчаливым и замкнутым, недоверчиво-осторожным в отношении окружающего мира. Девочки в школе считали его угрюмую натуру весьма интересной. Он вел себя так, словно ему нет дела до мнения окружающих, что только добавляло его образу таинственности и шарма. И, да – он хорошел.
В шестнадцать старший брат его одноклассника сделал ему первую татуировку, (к выпускному классу их было уже пять). Он все чаще дрался, завел друзей среди ребят со слишком длинными волосами, громкими голосами и резковатыми шутками. С ними же впервые напился, отмечая свое семнадцатилетние, и потом два дня ходил больной и бледный.
В старшей школе у него появились друзья среди парней, я же стала чаще общаться со своей двоюродной сестрой и девочками из класса. Наши пятничные вечера вернулись, но стали реже, и теперь диван мы делили только с Аней. Никита садился на пол, разделяя наши колени своей спиной. Аня лениво перебирала его волосы, а я сосредоточенно жевала попкорн. Сухой, похожий на пенопласт, он застревал в горле и тяжелыми комьями скользил в желудок.
Я знала, что Никита иногда провожал Аню домой со школы. Сама же я записалась в школьный комитет, сделав все возможное, чтобы наше с ней расписание больше не совпадало. Я проиграла бой со своей собственной душой, и сдалась. Я видела какими глазами она смотрит на него, когда думает что никто не замечает – тем особенным, наполненным обещаниями, взглядом.
И как он смотрит на нее.
Между десятым и одиннадцатым классом, на скопленные деньги, Никита купил еще одну гитару, а позже собрал у себя во времянке на заднем дворе еще троих ребят с барабаном и прочими инструментами из разряда «у кого что нашлось». Так родилась «Сизая Моль» – четыре подростка в слишком узких джинсах с дырявыми коленями и растянутых майках.
Бывало, весной, в выходные дни, я сидела на старой лавке под окном его дома с книгой или просто с бутылкой минералки, грела лицо под первыми лучами солнца, и слушала, как ребята бренчат на своих инструментах. Если когда-то все эта затея казалась мне баловством, то мое мнение изменилось, стоило впервые услышать, как они играют вместе. Как Никита поет. Их тексты были неумелыми, рифмы простыми и неточными, они сбивались с ритма, откровенно перебарщивали с басами, но в них был голод, кусачий и безжалостный. Он толкал вперед, хватал за пятки. А в музыке чувствовалась душа, и страсть, и так много боли.
Кое-как записав первые пять песен, ребята разослали демо везде, куда только смогли придумать. Никите едва исполнилось восемнадцать, когда им отказали в первый раз. Тогда он только посмеялся. Несколько месяцев и примерно дюжину отказов спустя, я нашла его на заднем дворе, с обратной стороны времянки, что служила им студией: гитара, обрывки листов из блокнота и злой, обреченный взгляд.
– Я начинаю думать, что этот мудак прав, и я ни на что не годен.
Я села рядом и положила голову ему на плечо. С некоторых пор мне было гораздо легче говорить с Никитой, не видя его глаз. Трусость меня не красила, но тут я была бессильна.
– Чего ты хочешь? Не прямо сейчас, а вообще.
– Прямо сейчас я хочу напиться и поспать. В любом порядке.
Я пихнула его в плечо и получила такой же шутливый тычок в ответ. Мне хотелось его обнять, но я не стала. Мне хотелось спросить почему он тут один, не с Аней, но и этого я делать не стала.
Жесткая, прошлогодняя трава колола спину и бедра через джинсы, в воздухе стоял терпкий запах прелой листвы и дождевых червей. Небо затянули серые тучи, а на заборе напротив делили добычу вороны. Антураж вполне себе в духе драматического кино.
В тот момент я четко понимала, что мне надо забыть о своем глупом, девичьем сердце и просто быть хорошим другом, прямо сейчас. Ведь в моей жизни не было ничего – ни единой вещи, – которая доставляла бы мне хотя бы толику той радости и удовлетворения, которое приносит Никите музыка. Я просто плыла по течению, в ожидании того, что же жизнь мне подкинет за следующим поворотом. Да, есть книги, но я любила читать истории, а не создавать их. Никита же создавал и проживал целые жизни через свои тексты, когда я – просто подглядывала из-за занавеса.
Именно поэтому то, что делал он, казалось мне удивительным. Хотя, если быть совсем честной, все что делал Никита казалось мне удивительным.
– Я бы хотела чувствовать мир, как его чувствуешь ты, – нарушила я тишину, тщательно подбирая слова. – Так же резко, страстно. Я жалею, что не могу.
– Чаще всего я не чувствую ничего, кроме гнева.
– Я в это не верю.
– Зря.
– Ладно, как скажешь. Тогда ты можешь смириться и продолжать сидеть тут, в веселой компании гитары и меня. Ты можешь сдаться, и твои стихи не увидит никто, кроме бумаги, на которой они написаны.
– Слушай, это не так легко, как кажется!
– Сдаться проще всего. Но ты не такой, я знаю. Я верю в тебя. Почему же ты – нет?
Он напряженно замер, словно теперь действительно слушал. Какое-то время, в звенящей тишине наступающего вечера, было слышно только наше дыхание. Потом он нашел мою ладонь и сжал пальцы. Это придало мне смелости продолжить, ведь я боялась, что сказанные мной слова звучат как высокопарный бред.
– Для тебя музыка – это дом, в котором живет твоя боль. Так возьми ее, всю эту ярость, весь гнев, и заполни ими страницы. А потом подари эти страницы миру и будешь услышан. Лист бумаги и ручка. Просто говори правду.
– Так просто?
– Черта с два это просто! – фыркнула я. – Правда требует смелости. Любой может быть угрюмым мальчиком в черном худи и с битой. Но далеко не каждый сможет поделиться кусочком своей души.
– Ты так говоришь, будто эта бита стала определяющим вектором в моей жизни.
– В некотором роде, так и есть.
Я потянулась, взяла гитару и положила ему на колени.
– Зачем?
– Затем, что когда ты станешь богатым и знаменитым, забудешь меня и весь этот глупый, сонный район с нашей тупиковой улицей, – Никита закатил глаза и ухмыльнулся. Почти улыбка, так что я засчитала себе маленькую победу, – помни, что никакие деньги не смогут увести меня туда, где я оказываюсь, когда слушаю, как ты своими неловкими пальцами перебираешь струны этой старой гитары.
Он долго смотрел на меня, нахмурившись, потом прижал к своему теплому боку и прошептал:
– Я никогда не смогу забыть тебя. Даже не надейся.
Спустя год неудачных прослушиваний, школьных дискотек, концертов в третьесортных клубах и барах, им наконец повезло – их заметили. Все четверо едва закончили школу, потому, что практически ее не посещали. Математика и химия больше не играли в их жизнях никакой роли.
В самом начале июля, когда тягучий воздух пьянит липовым ароматом, а у ночи вкус жасмина и меда, ребята получили приглашение от западно-европейской звукозаписывающей компании. Всего неделю спустя Никита и «Сизая Моль» уехали в европейское турне, выступать на разогреве у чуть-более известных команд и на коллективных рок-фестивалях.
Нас с Аней в сентябре ждал выпускной класс.
Прощание получилось скомканным. Пожалуй, это был последний раз, когда все мы трое были вместе. Больше мы не созванивались. Поначалу, я писала длинные мейлы, потом короткие смски, и порой Никита даже отвечал.
