Олег Гонозов
Человек с барахолки (сборник)
Человек с барахолки
1
Кто рано встает, тому Бог подает. Латышев всегда, сколько себя помнил, придерживался этой мудрости. А в последнее время, когда стал ходить на барахолку, и подавно.
Чтобы не проспать, по-стариковски заводил сразу три будильника: заклейменную знаком качества советскую «Славу», ходики часового завода «Ереван» и дешевые китайские тикалы без названия. Но просыпался все равно раньше. В полутьме на ощупь совал ноги в сланцы и шлепал на кухню.
Будильники начинали трезвонить на все голоса, когда Петрович, хлебнув чайку, уже одевался. Под зимнюю камуфлированную куртку он поддевал вязаный свитер; на шею наматывал мохеровый шарф, затертый, но еще вполне пригодный; в ботинки для тепла засовывал смятые газеты, а шнурки кроличьей шапки завязывал на затылке. В итоге из пожелтевшего зеркала на Петровича смотрел боец невидимого фронта, а не шестидесятилетний пенсионер из шестого микрорайона.
Во дворе, как всегда, не горел ни один фонарь. Только свет с лестничных площадок высвечивал скользкий, как каток тротуар, по которому неслась снежная поземка. Конец марта, а зима и не собиралась отступать. Уличный термометр показывал минус пятнадцать, а резкие порывы ветра вынуждали отворачиваться и прикрывать лицо рукавицей.
Первая, под завязку набитая пассажирами, маршрутка пронеслась мимо, не останавливаясь. Следующая «Газель» появилась минут через двадцать, и тоже переполненная. Но ехать надо было «кровь из носа» – и Петрович пошел на абордаж. Зацепился пальцами за дверной проём и ужом протиснулся между девицей в наушниках и крупногабаритной мадам средних лет. Маршрутка рванула с места в карьер – и он почувствовал, что в дамочке не меньше центнера веса. Дальше водитель уже никого не сажал – и доехали быстро.
Минут пятнадцать Латышев на автопилоте семенил по узкой в ледяных колдобинах дорожке, зажатой глухими заборами частного сектора. И хотя здешние улицы еще хранили в себе очарование дореволюционных названий: Ямская, Заовинная, Мельничная, вымахавшие на них коттеджи из газобетона и сайдинга рядом с деревянными пятистенками казались инопланетянами. Из-за высоких металлических заборов раздавался неистовый лай цепных псов. На калитках висели предупреждающие таблички «Осторожно, злая собака!». Хотя куда опаснее были сбившиеся в стаи бездомные шавки, которых Петрович от греха подальше старался обходить стороной.
На пешеходном мостике через спрятавшийся под ноздреватым сугробом Тропинский ручей знакомо пахнуло канализацией. То ли еще будет весной, когда со всех сторон зажурчат вешние воды, в том числе и фекальные! Но народ привык, не замечает – живет, строится, осваивая близлежащие пустыри.
В березовой рощице Петрович, оглянулся, нет ли кого сзади, спрятался за деревьями, расстегнул ширинку. Мочиться не хотелось, а надо – потом будет некогда. Он долго стоял, силился, пока прерывистая желтая струйка не пробуравила девственно чистый снежок. Не детский возраст и тут давал себя знать: как не ссы, а последняя капля в трусы.
Наконец-то, показалась барахолка – скопище ржавых конструкций, состоящих из прилавков под навесами. Когда-то эти намертво сваренные железные ряды верой и правдой служили малому бизнесу, но со временем предприниматели перебазировались в торговые центры, а площадку облюбовал живущий поблизости народ. Шустрые бабульки и старички затеяли по воскресеньям торговлю подержанными вещами. И слух о блошином рынке, где два дурака – один продает, другой покупает, разлетелся по городу.
Взгромоздив старую хозяйственную сумку на прилавок, Латышев растер затекшие пальцы, смахнул рукавицей снег, постелил клеенку. Торопиться некуда: на часах полвосьмого, тьма тьмущая, светать начнет около девяти.
У большинства завсегдатаев на барахолке свои, облюбованные места, за которые они глаза выцарапают. Народ собирается тертый, каждый второй с уголовным прошлым. Неудачно брошенное слово, косой взгляд, неуместная шутка заканчиваются драками. Нетрезвые мужики, сцепившись, мутузят друг друга руками и ногами, кусаются и царапаются. Правда, тут же находятся желающие растащить и примирить драчунов, и до смертоубийства дело не доходит. Даже, когда ловят воров. А воровали на барахолке всегда, хотя казалось бы и воровать-то нечего – кругом старье да рванье. Оказывается, есть. У одного поддатого мужика сперли электродрель, у отлучившейся до кустов тетки свистнули хрустальную вазу. Не зевай!
На барахолке очень важно обзавестись надежными соседями, лучше всего людьми пожилыми, советской закалки. Молодятине палец в рот не клади, по локоть откусят. Латышев старался держаться ровесников. На «крутые места» в проходе и у забора не претендовал. Да они и так уже были заняты, о чем свидетельствовали предусмотрительно положенные на прилавки камни и куски картона. Треть торговцев была еще только на подступах к рынку, а то и вовсе тряслась в общественном транспорте.
Первым показался старик Шоломин. Как Дед Мороз он тащил в руке мешок. Правда, не с новогодними подарками, а с разными железяками. На ногах рыбацкие сапоги, зашнурованные проволокой, длинный овчинный полушубок подпоясан ремнем, кроличья шапка. Передние зубы за восемьдесят лет дедушка благополучно сжевал и поэтому не улыбался. Глазки маленькие, на подбородке и шее клочья небритой щетины.
Про таких как Шоломин говорят: сам себе на уме. После смерти жены он остался в квартире один, как перст и теперь больше всего боится, как бы его не пристукнули из-за жилья. Несколько лет назад в городе орудовала банда, убивавшая одиноких владельцев квартир. Находили будущих жертв по газетным объявлениям, вывозили за город, душили и замуровывали в подполье дачного дома. Не щадили ни инвалидов, ни студентов, даже священника, решившего перебраться в столицу, грохнули, как бомжа.
Неразговорчивый Шоломин не вызывал у Латышева симпатии. Зато другой сосед – пятидесятилетний Витя-Митя своей болтовней мог кого хочешь свести с ума. Постоянно шмыгая носом и задыхаясь в кашле, он не скрывал, что лежал в психушке, имеет группу и расшибет башку любому, кто поднимет на него хвост!
«Мне сосед три раза ментов вызывал! – с детским задором рассказывал Витя-Митя. – То я музыку громко врубаю, то песни матерные пою, то в трусах на лестничной площадке курю! Менты приедут, а я им в харю справочку, где черным по белому написано, что имею вторую группу инвалидности. Еще есть вопросы? Нет вопросов. Тогда до свидания. А соседа-стукача я все равно подловил пьяного во дворе и отделал по полной программе. Он, конечно, на меня думает. Но поди, докажи!»
Витя-Митя (на барахолке его кто Виктором зовет, кто – Димкой) – мужик рукастый: из старых пил кухонные ножи делает, самодельные финки, кинжалы – все разбирают. А электромотор от насоса третью неделю таскает – не берут. Две тысячи просит, хотя понимает, что за такие деньги никто не купит. А все равно носится с ним, как с чемоданом без ручки, дураков ищет.
Еще один дедок тоже с железяками таскался – Матвей Михайлович, его за глаза Морфеем звали. Этот сверла да подшипники приносил. На днях, говорят, помер, царство ему небесное. Так место его бабка заняла. Притащила дедовы валенки, лампочки, дверные ручки. Старый, что малый – не понимает, что никому не нужны теперь их пожитки.
У Петровича торговля не задалась. Часов в девять повалил снег, и на спрятанные в полиэтиленовый пакет открытки никто не обращал внимания. Никого не интересовали ни значки с городами, ни советские юбилейные рубли, что он прихватил в тайной надежде продать. Поговорка, что на каждый значок найдется дурачок оказалась не права.
Совсем другая картина была напротив, где торговали узбеки. Муж с женой, которую Петрович сначала принял за дочку азиата. Прямо на снегу они расстелили выцветшую клеенку и расставили на ней игрушечные джипы, машинки, вездеходы с пультовым управлением. Естественно без батареек, так что в исправность техники покупателям приходилось верить на слово. Были у них еще какие-то детские телескопы, коробочки с домино и одежка для новорожденных. Но все это для видимости, потому что основной «бизнес» они организовали на пирожках и горячем чае.
Без всяких санитарных книжек выходцы из Средней Азии поставили на прилавок коробку с пирожками и вывесили написанные фломастером ценники. Лепешка – 10 рублей. Самса – 30. Чай в пластиковом стаканчике – 10. И сразу выстроилась очередь. Из узбеков. Земляки причаливали компаниями по два-три человека, стояли, с достоинством пили чай, жевали треугольной формы пирожки и чирикали на одним им понятном языке.
Собираясь домой, Петрович тоже отважился прикупить пирожков, слишком аппетитными они ему на морозе показались. Подошел – а лепешки и самса кончились. Остался только кипяток в термосе и пакетики чая. Но чаю он и дома напьется.
2
Обидело Петровича родное государство, взяло за горло на старости лет. Да так цепко, что он и пикнуть не успел. И дело даже не в том, что назначили ему совсем смешную по нынешним временам пенсию – 5558 рублей 28 копеек, а в том, что заставили собирать кучу справок! Он понимал, что много не отвалят, но зачем было требовать бумаги о зарплате со всех мест работы?
Даже девушка, выдавшая пенсионное удостоверение, голубоглазая, с короткой стрижкой, сочувственно промолчала. Видно, совсем позорную пенсию ему насчитали. Как уголовнику с трудовым стажем в полторы пятилетки.
– Николай Петрович, а вы работаете? – бросила спасательный круг голубоглазая, когда Петрович, поджав от обиды губы, засеменил на выход.
– Нет…
– Неработающим у нас положена доплата к пенсии до прожиточного уровня пенсионера – в нашем регионе это 5835 рублей.
Спасибо, утешила старика.
Стариком Николай Петрович себя, конечно, не считал. Старики – это те, кто, едва шевеля ногами, сидят на лавочке во дворе, седые, с желтыми, морщинистыми лицами, эдакие гномики, от которых за метр воняет мочой.
Какой он старик, если нет у него ни внуков, ни детей? И жены нет. Хотя по молодости лет была. Учительница. Каждый день уши продувала, что для советского человека в семейной жизни нет ничего важнее взаимной любви, а в постели бревно бревном. Завучем назначили – вообще с головой в работу ушла. Спать порознь стали. А потом и вовсе разошлись, как в море корабли.
Видел Николай Петрович не днях этого отличника народного образования: вылитая Надежда Константиновна Крупская в редакции газеты «Правда». Не признала дура! Прошла мимо. Он-то еще мужчина хоть куда! И если бы швейная фабрика «Парижская коммуна», где он двадцать лет отбарабанил электриком, не накрылась медным тазом, то был бы сейчас и на его улице праздник. Что-то вроде советского Первомая! Многие незамужние женщины да и семейные тоже смотрели на него в ту пору с интересом. А он, высокий, в длинном плаще из кожзаменителя, гладко выбритый и наодеколоненный, шагал с красным знаменем впереди фабричной колонны. Ветер трепал его густые, смоляные волосы. А руки крепко держали увесистый бархатный стяг с вышитым золотом портретом Владимира Ильича Ленина.
Не выстояла «Парижская коммуна» в войне с дешевым китайским ширпотребом, как саранча хлынувшим на наш рынок. В начале девяностых предприятие перешло на сокращенную рабочую неделю, и за долги осталась на зиму без отопления. Потом мужские и детские сорочки, всегда считавшиеся дефицитом, вообще перестали пользоваться спросом. Высококвалифицированные швеи, измученные беспросветным безденежьем, встали за прилавки, кинулись в малый бизнес, поехали за товаром в Турцию, Арабские Эмираты, Китай.
Николай Петрович после банкротства фабрики полгода проторчал в центре занятости, а по вечерам, чтобы не дать дуба, собирал пустые пивные бутылки на остановках. Их брали по рубль двадцать. А буханка черного стоила четыре рубля. Сдавая в день по рюкзаку стеклотары, на пособие по безработице можно было прожить. Тогдашний премьер-министр, пухленькое лицо которого не вмещалось в телевизоре, призывал россиян затянуть пояса потуже.
3
Выход на заслуженный отдых не принес Латышеву жизненных перемен.
Как зомбированный он до глубокой ночи смотрел телик, с надеждой на что-то достойное переключая каналы. Но Останкинскую башню захватила свора воющих на один мотив поп-звезд и скалящих зубы юмористов, при появлении которых ему хотелось запустить в них пультом от телевизора. Интересные сериалы, вроде «Оттепели», показывали редко – и приходилось смотреть всякую белиберду, от «6 кадров» до шоу «Уральских пельменей».
Потом Петрович, как младенец дрых часов до десяти утра. И снова врубал зомбоящик: по первому начиналась программа «Жить здорово», по второму «О самом главном». Елена Малышева и доктор Агапкин учили его жить, объясняя, что нужно исключить и из питания, а что ограничить. Сахар, соль, сливочное масло, колбасу, майонез… А потом шла реклама про школьницу Верочку с бутербродом, который ей сделал папа, а следом за ней артист Пореченков с улыбкой наворачивал ложкой майонез.
Когда от телевизора становилось совсем невмоготу, Петрович подходил к книжному шкафу и выдергивал что-нибудь из классики. Чаще всего это был Достоевский. «Преступление и наказание» можно было читать бесконечно и всякий раз, словно впервые. Из четырех томов Лермонтова Николай Петрович брал только один – прозу. Любил поваляться с Чеховым. Вот уж у кого краткость – сестра таланта! Но прочитав с десяток рассказов, Петрович вспоминал сюжеты от силы трех-четырех.
Из зарубежных писателей книжный шкаф гордо хранил полные собрания сочинений Бальзака и Мопассана. В советское время томики любвеобильного француза приходилось прятать за Чехова – мужики с работы обязательно просили дать им почитать. «Чего не жалко», – настаивали они, что означало «с концами». Петрович не давал. «Это – память деда, – говорил он самым назойливым книголюбам. – Из дома не выносится! Если хотите, читайте здесь!» И интерес к книгам сразу испарялся.
Вглядываясь в знакомые переплеты, Петрович частенько задумался над превратностями жизни писателей. Скажем, Бальзак прожил 51 год, а оставил после себя 24 увесистых тома собрания сочинений. Чтобы стать Наполеоном в литературе он писал по шестнадцать часов в сутки, а когда засыпал с пером в руке, совал ноги в тазик с холодной водой. Может, поэтому Петрович и одолел только треть из написанного им. А вот Ги де Мопассана прочитал все двенадцать томов. Тот, может, больше бы написал, да из-за врожденного сифилиса не дотянул и до сорока трех лет.
Хотя, если взять нашего Лермонтова – тот вообще прожил с гулькин нос, но своим творчеством ознаменовал расцвет русской литературы. И было бы у Михаила Юрьевича не четыре, а четырнадцать томов, если бы он прекратил издеваться над Николаем Мартыновым. В желании досадить майору в отставке поэт цеплялся к каждому его слову. А досадил самому себе. А после смерти и вовсе началась мистика: в год столетия со дня рождения поэта грянула Первая мировая война, в год столетия смерти – Великая Отечественная. А после стопятидесятилетия со дня смерти рухнул Советский Союз.
Выйдя на пенсию, Петрович частенько примерял свои шестьдесят лет на жизни великих. И результат частенько был в его пользу. Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством в пятьдесят шесть. Дедушка Ленин не дотянул до пятидесяти четырех! А Наполеон Бонапарт отправился на тот свет в пятьдесят один.
4
Соседка Капа, узнав от Петровича, какую пенсию ему отвалили, долго качала головой. А потом как всякая сердобольная женщина стала давать советы. Мол, надо идти в собес, хлопотать удостоверение ветерана труда.
– Под лежачий камень вода не течет, – толковала бабка Капа, шамкая беззубым ртом. – У ветеранов большие льготы по оплате жилья, да и четыре сотни рублей социальной доплаты в месяц лишними не будут.
Век живи – век учись. Если бы не Капитолина Федоровна, так Латышев не скоро узнал, что ему положено. Почистил Петрович вечером ботинки, стрелочки на брюках навел и с утра пораньше двинул в отдел социальной защиты населения.
А там вавилонское столпотворение – по всему коридору старики стены подпирают. Присесть негде – на полсотни человек три скамейки. Спросил Петрович, кто крайний и сам спиной к стене привалился. Думал, часа два придется стоять, не меньше, но очередь двигалась быстро. По причине отсутствия «необходимого пакета документов» старики выскакивали из кабинета, как пробки из шампанского.
Попав за дверь, Петрович не успел толком осмотреться, передохнуть, как был взят в оборот сидящей за крайним столом работницы.
– Фамилия, – не отрываясь от компьютера, словно в нем решалась судьба всего человечества, спросила женщина. И по выражению ее лица, заплывшего, с пухлыми накрашенными губами, Петрович понял, что эту стену ему не пробить. Чтобы не тратить зря времени ему хотелось развернуться и уйти, но, вспомнив слова соседки про лежачий камень, он отважился пройти свой путь до конца.
– Латышев, – ответил он. – Николай Петрович.
– Год рождения?
Он назвал.
– Место постоянного проживания, – стучала по клавиатуре толстыми, как сосиски пальцами чиновница. – Государственные награды имеете?
– Что? – переспросил Николай Петрович, чем вызвал недовольный вздох собеседницы.
– Медали, ордена, почетные звания, грамоты, благодарственные письма министерств и ведомств? – перечисляла женщина, словно наперед знала, что ничего подобного у стоящего перед ней пенсионера нет.
– Не имеется…
– В таком случае, Николай Петрович, вы не можете претендовать на звание «Ветерана труда» федерального значения.
– А регионального? – не уходил Латышев.
– Регионального? – будто спохватившись, уткнулась в монитор сотрудница. – Для присвоения звания Ветерана труда нашей области пенсионер должен иметь сорок лет трудового стажа, а у вас, Николай Петрович, только тридцать девять с половиной. Поработайте еще полгодика – и приходите. До свидания!
– До свидания, – пятясь к двери ответил Николай Петрович, не понимая, как так получилось, что за всю свою жизнь он даже не заслужил звания ветерана труда.
Домой вернулся как оплеванный. И так ему больно и обидно стало, что он задумался о самоубийстве. На Олимпиаду у государства деньги есть, депутатам и министрам зарплату разогнали до заоблачных высот, а на пенсионерах решили сэкономить! Живите, как можете. А если мало, идите в дворники, уборщицы, санитарки. Метите дворы, мойте полы, выгребайте говно из-под лежачих больных. За шесть тысяч рублей в месяц.
Нет, просто так, по-стариковски незаметно, Петрович прощаться с белым светом не собирался. Уж если и хлопнуть крышкой гроба, так, чтобы всем чертям тошно стало. Пусть начальство из пенсионного фонда и собеса на всю оставшуюся жизнь запомнит пенсионера Латышева! Научит он их, гадов, Родину любить! И старость уважать!
Доделав бутылку водки «Рыбацкая язь» и опустошив банку килек в томатном соусе, Петрович уже рисовал в голове картины одну другой страшнее. Вот он открывает конфорки газовой плиты, плотно занавешивает на кухне шторы и уходит в комнату, закрыв за собой дверь. Где-то через час, полтора, когда запах газа станет невыносимым, он зайдет на кухню и чиркнет спичкой. Рванет так, что его подъезд разнесет как карточный домик. По телевизору такое уже показывали, только списывали на утечку бытового газа. А тут будет не утечка, тут будет гром и молния и тысяча чертей!
Терять Петровичу нечего. Страна, где молодым была везде у нас дорога, а старикам везде у нас почет, канула в лету. А жить в формате 3D (донашивать, доедать, доживать) – надоело! Сколько можно бегать по городу в поисках подсолнечного масла, что на пять рублей дешевле, чем в соседнем магазине? Питаться сосисками, на которые соседский кот даже не хочет смотреть, а не то что нюхать? Зашивать кордовыми нитками расползающиеся по швам ботинки? В ближайшем супермаркете продавщицы уже давно узнают «дедушку» в лицо. Говорят, когда завозят недорогой творог или рыбные консервы. И провожают к «пенсионерской» полке, заставленной банками с зеленым горошком и бычками в томатном соусе, которую местные алкаши называют «закусочная».
Но на трезвую голову разбуженному теплыми лучами проклюнувшегося в окно солнца Петровичу расхотелось покидать этот прекрасный и яростный мир раньше времени. Здоровьем его Бог не обидел, сила есть – живи да радуйся! Это в школьные годы, нахватав полный дневник двоек, он представлял, как заболеет и умрет. Но не по настоящему, а в понарошку, чтобы посмотреть, как заплачут возле гроба его близкие и учителя. Тогда о нем наверняка бы зарыдали. Но кто, скажите, пожалеет склеившего ласты шестидесятилетнего старика?
Мужики во дворе только посмеются: «Помер Максим и х. р с ним!» Скольких ровесников Харон уже перевез на лодке на другой берег! Володьку Макарова, Серегу Новожилова, Генку Борисова – это только из одноклассников. Кольку Старостина и Сашку Забелина – ребят со двора, с которыми в детстве он, как умалишенный, гонял по двору велосипедный обруч, а став постарше, ходил зимой на каток зажимать девчонок.
На прошлой неделе сыграл в ящик сосед по дому Борис Васильевич Дыбенко, подполковник в отставке, красавец мужчина пятидесяти двух лет. Все хвалился своей военной пенсией, собирался свозить супругу на отдых в Таиланд, показать ей трансвеститов. Но тяпнул инфаркт. Как говорил булкаговский Воланд: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»
И тогда всем врагам назло, и в-первую очередь опустившим его на дно нищеты олигархам, губернаторам и депутатам, Петрович решил жить. И прожить столько, сколько Господь позволит. А может еще и за границу съездить. В Турцию или Египет. Посмотреть, как другие народы живут. Ведь нигде кроме Черного моря Петрович не был. А если с каждой пенсии откладывать по тысяче, то через год можно увидеть египетские пирамиды.
5
Любил Петрович, лежа на диванчике, поразмышлять о жизни. Не о своей, а вообще. Зачем она придумана? Кем? Всевышним?
Над этой загадкой Латышев частенько задумывался в армии, когда один на один с трескучей морозной ночью стоял в карауле. В накинутом на шинель тулупе, заиндевелой шапке-ушанке и серых солдатских валенках он накручивал круги возле деревянных складов со средствами радиационной и химической защиты. Что находится за огромными металлическими воротами он не знал. Говорили, противогазы, общевойсковые защитные комплекты и медицинские аптечки на случай ядерной войны.
На политзанятиях постоянно твердили о милитаристской политике США, которые в любой момент готовы развязать третью мировую войну. «Вот поэтому мы должны быть на чеку, – внушал заместитель командира роты. – Обязаны держать порох сухим!» Армия в те времена считалась школой жизни, после которой молодые люди становились морально и физически окрепшими.
Но занятия в Ленинской комнате не давали ответов на вопросы, которые мучили Латышева в карауле. Он подолгу смотрел в звездное небо, выискивая знакомые созвездия, словно именно в них скрывалась недоступная ему тайна мироздания. Космос, вселенная, бесконечность – от одних слов ему становилось жутко. Николай не мог представить себе бесконечность. И конечность – тоже. Не хватало воображения.
Самый надежный вариант: об этом вообще не думать. Но как не думать, если думается? Кажется, еще философ Декарт сказал: «Я мыслю – значит существую». И поэтому, выходя в караул, Латышев много думал о своем существовании, но сводил все к физиологии. Мол, пока гоняет сердце кровь по сосудам – он шагает с карабином СКС за плечом, любуется звездным небом, думает о грядущем дембеле, а перестанет – и все закончится.
Вступив в партию, Николай Латышев стал идейным атеистом. Он не верил ни в Бога, ни в черта, считая религию опиумом для народа, а рассказы о вечной жизни – поповскими сказками, придуманными для их безбедного существования и угнетения трудящихся. Как молодой коммунист, Латышев получил на фабрике партийное поручение отслеживать факты участия комсомольцев в проведении религиозных обрядов. Раз в месяц он ходил в горком ВЛКСМ и просматривал списки, замеченных в крещении новорожденных. Комсомольцы были обязаны вести решительную борьбу с религиозными предрассудками, и вопрос их участия в обряде крещения рассматривался сначала комсомольской организацией, а затем на бюро горкома. В конечном счете, осознавшие ошибку отделывались строгим выговором с занесением в учетную карточку, а не осознавшие – исключались из комсомола.
Чем тогда грозило исключение из ВЛКСМ? Клеймом на всю жизнь! Молодой человек не только терял шансы на успешную карьеру, но и занятие руководящих должностей, работу в органах власти, даже на выезд за границу. Скольким Латышев испортил жизнь – теперь не вспомнить. Что было, то было. А теперь сам обзавелся нательным крестиком и, выходя из дома, крестился и шептал: «Господи, благослови!».
И Бог услышал его. Не сразу, конечно, как только Петрович повесил себе крестик на шею, а когда, уподобившись вонючим бомжам, стал Петрович по утрам копаться в мусорных ящиках. Но пустые бутылки и жестяные банки из-под пива – смешная прибавка к нищенской пенсии. Все равно, что таблетка анальгина больному раком. Один позор да зараза! Но именно, когда он опустился ниже некуда, Господь или какая-то другая высшая сила в один прекрасный день ниспослала ему чемодан.
Чемодан был из советского прошлого. Коричневый, с металлическими креплениями по углам и двумя сломанными замками. Из любопытства Латышев поддел находку ногой – и на снег вывалилась стопка ученических тетрадей, записных книжек и открыток. Петрович присел на корточки, не глядя, откинул тетрадки в сторону и взялся за открытки. Судя по почтовым штемпелям, им было лет по пятьдесят, не меньше.
«Дорогая Мария Николаевна, поздравляю Вас с Новым годом! Желаю Вам здоровья, успехов в работе и долгих лет жизни. Учащаяся 3-го класса Смирнова Таня», – прочитал он на одной из открыток и улыбнулся. Вспомнилось школа. Его одноклассницы из года в год тоже старательно поздравляли классную с Новым годом, Женским днем 8 марта, годовщиной Великого Октября.
Он уже хотел было выбросить открытки обратно в разинутую пасть чемодана, но вдруг вспомнил, что на барахолке они пользуются спросом. Встав на колени, Петрович собрал все, что представляло интерес. Стопка получилась внушительная – штук двести.
Дома, надев очки, Латышев внимательно просмотрел все открытки, среди которых оказалось несколько новогодних, навеявших детские воспоминания. Несущие елку Буратино с Медвежонком; нарядный Снеговик; мальчик-почтальон в звездолете. Их Петрович отложил в сторону. А с остальными в ближайший выходной решил сходить на барахолку. Чего стесняться? Это давным давно, молодой да красивый, он ехал на ярмарку, а сегодня старый и больной, возвращается с ярмарки.
6
Барахолка в городе существовала вечно. После войны в обнесенном деревянным забором закутке процветала торговля поношенными вещами, самодельной мебелью и кустарными ковриками с русалками. А еще разной мелкой домашней живностью: кроликами, цыплятами, козами. Ну и, конечно, голубями.
Николай хорошо помнил, что метров за сто до барахолки, в березовой рощице сидела бельматая старушонка с высохшим как у мумии лицом. Бабка Настя. На коленях у нее лежала книга для слепых, водя по которой кривым пожелтевшим пальцем она предсказывала людям судьбу. На вопросы о суженом, свадьбе или детях бабка отвечала, конечно, не просто так, а за деньги. Брала недорого, отчего вокруг нее беспрестанно толпилась очередь.
Второе дыхание барахолка обрела в годы перестройки, когда все в стране вдруг превратилось в дефицит. Одежда, обувь, посуда, моющие средства, книги, сигареты. Пользующиеся спросом промтовары отпускались только по талонам и книжкам покупателей, но по завышенным ценам их можно было найти на барахолке. Спекулянты предлагали из-под полы джинсы «Ливай Стросс», кроссовки «Адидас», финские женские сапоги, косметику.
«Памада! Памада, девачки! Тушь для ресниц! Тени! – еще на подходе к толкучке зазывали прохожих смуглые, в пестрых платках цыганки. – Жувачка! Сигареты! Зимние сапаги, девачки!» Пока одни цыганки торговали дефицитом, другие, с грудными детьми на руках или в почтенном возрасте, просили «позолотить ручку», обещая предсказать судьбу или снять наложенную порчу.
«Вижу, человек ты с добрым сердцем, – заводили они долгоиграющую пластинку. – Но нехарошие люди задумали против тебя плахое. Заверни рубль в бумажную денежку – все как есть тибе расскажу». Доверчивые прохожие лезли в карман, доставали денежку. Одну, другую, третью – и сразу пропадал сглаз, исчезали болезни и, само собой, деньги в кошельке.
Предприимчивая дамочка средних лет приходила с огромным персидским котом по кличке Маугли. Рыжий красавец, словно король восседал в корзине, и вся проходящая мимо детвора невольно тянулась к курносому мурлыке. Но натыкалась на табличку «Погладить кошечку – рубль. Сфотографироваться – пять».
А рядом, на небрежно брошенном на землю картоне разворачивалась забава посерьезнее: «игра в наперстки». «Кручу, верчу – запутать хочу!» – бандитского вида паренек предлагал прохожим угадать, под каким из трех наперстков находится шарик. Он добродушно скалил металлические фиксы и демонстрировал публике болтающуюся на шее золотую цепь и выколотые на пальцах перстни. И казалось, что вся страна, потеряв разум, крутилась с ним в одном хороводе, где мерилом всему были деньги, а человеческая жизнь не стоила и ломаной копейки.
В двухтысячные годы рынок носильных вещей сломался под натиском предпринимателей, торгующих автомашинами. Ржавые металлические ряды с глаз долой убрали, и на их месте развернулась бойкая купля-продажа подержанных авто и запчастей. О барахолке, казалось, позабыли на века. Кому нужны поношенные вещи, старые подушки, одеяла, годами валявшийся в сараях инструмент?
Но оказалось, нужно. Толпы приехавших на заработки таджиков, узбеков и других мигрантов днем с огнем искали, где бы по подешевле одеться, обуться, обзавестись добротной ножовкой, рубанком, молотком. И барахолка возродилась. Потянулись на нее живущие поблизости бабули и дедули, таща на продажу свое барахлишко. Детские игрушки, лыжи, пластинки, одним словом, все, что пылилось на антресолях и чердаках. Видя, что здесь можно недорого прибарахлиться, волна за волной пошли гастарбайтеры. Потом объявились скупщики антиквариата, коллекционеры и барахолка возродилась, как птица Феникс.
7
На картонную коробку с ёлочными украшениями Латышев наткнулся случайно. Но видно снова благодаря Божьему промыслу. Дело в том, что лежащая за мусорным контейнером коробка была завалена сверху разным тряпьем, на которое пенсионер давно не реагировал, потому что брезговал. Не хватало какую-нибудь заразу домой притащить. А тут его как будто подтолкнул кто глянуть на валяющуюся солдатскую шинель.
