Нурсултан Назарбаев
Моя жизнь. От зависимости к свободе
Достижения в военных технологиях, выросшие до очень высокого уровня, абсолютно не применялись на гражданских предприятиях. В результате страна, имеющая технику, позволяющую метко сбивать высокоскоростные самолеты (еще в шестидесятых годах наши силы ПВО сбили самолет-шпион американца Пауэрса на 10-километровой высоте), совсем не научилась выпускать с должным качеством элементарные товары народного потребления. О чем можно говорить, если страна, способная состыковывать космические корабли на орбите, не могла додуматься устанавливать кондиционеры в производимых ею автомобилях? За счет бюджета удовлетворялась любая прихоть военно-промышленного комплекса. Это была своего рода экономика внутри экономики. Но истинное состояние военной отрасли, содержавшейся на таких колоссальных тратах, ярко проявилось в тот момент, когда средь бела дня на Красной площади приземлился спортивный самолет, управляемый молодым любителем с Запада по фамилии Руст. Нельзя сказать, что военно-воздушные силы пожалели этот самолет и этого летчика – они попросту не смогли его сбить. В таких условиях непомерно раздутый управленческий аппарат, естественно, лег на экономику дополнительным тяжким бременем. К 1985 году в СССР численность начальников всех уровней достигла 18 миллионов человек. Получается: один начальник на шесть-семь работающих. На их зарплату, содержание аппарата ежегодно тратилось 10 % бюджета. Да и ряды членов компартии чрезмерно возросли, достигнув 19 миллионов. Само собой понятно, что с увеличением членов партии растет и партийный аппарат. Мне запомнились слова одного из московских товарищей о том, что численность ответработников в аппарате Центрального комитета КПСС достигла 1500 человек.
Не надо было быть ясновидцем, чтобы почувствовать приближающуюся агонию советской экономики. Бывая в любом магазине, нельзя было не думать об аномальности положения, сложившегося в государстве, обладающем такими природными богатствами, такими землями и потенциалом. Именно тогда мы вступили в неприглядную пору, которую позже назвали застоем.
В 1977 году была принята новая Конституция СССР. Ее превозносили как Конституцию развитого социализма. А на самом деле социалистическая система, Советский Союз, считавшийся ее лидером, уже лишились своего развивающегося характера. В 70–80-е годы бюджет страны оставался затратным. В этот период динамика роста национального дохода снизилась до 2–3 %, тогда как в предыдущие десятилетия обеспечивался его ежегодный 6–7 %-ный рост. В новой Конституции эта реалия не учитывалась. Наоборот, Основной закон страны закрепил, задокументировал закоренелую внутреннюю и внешнюю политику брежневской системы, узаконил строгий идеологический контроль партии над всем обществом, еще дальше отодвинул, завуалировал без того обострившийся национальный вопрос. В те годы сельское хозяйство работало в основном в затратном формате. Завоз продуктов питания из-за рубежа стал обычным делом. В 80-е годы Советский Союз ежегодно закупал в среднем 30 миллионов тонн пшеницы. Это ли не позор? А ведь мы знали, что до революции Россия продавала Европе мясо, пшеницу. В годы независимости мы доказали, что можем экспортировать и зерно, и мясо. К тому же в результате своей бесхозяйственности на виду у всего человечества стали терять Аральское море, а под видом его спасения пытались повернуть сибирские реки в Казахстан, в республики Средней Азии.
Нельзя сказать, что совсем не рассматривались пути выхода из стагнационного тупика. Рассматривались. Этот вопрос обсуждался и на самом верху. В 1979 году, когда я был избран секретарем Центрального комитета, мне стало известно, что в Москве готовится аналитический доклад об экономическом положении в стране. Руководил этой работой заместитель председателя союзного Совета Министров академик В. А. Кириллин. Сведущие люди сообщали, что в докладе открыто говорилось о тяжелом состоянии советской экономики, об отставании в использовании передовых технологий, о невозможности решения обостряющихся с каждым днем финансово-экономических проблем без коренных изменений, структурных реформ. Однако этот доклад вызвал гнев у членов Политбюро. Вскоре Кириллина освободили от должности, а доклад, подготовленный под его руководством, оказался за семью секретными замками. А ведь этот документ был подготовлен по поручению Косыгина. В конце концов Алексей Николаевич не выдержал этого удара. Вскоре он получил инфаркт, в 1980 году был снят с работы и в конце того года скончался от болезни сердца. Пришедший на это место Николай Тихонов больше заботился о личном спокойствии. Все вернулось на круги своя. После смерти Брежнева генеральным секретарем был избран Андропов, и в первое время мы на многое смотрели с надеждой. Помнится, его статья «Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР» произвела встряску в сознании граждан. Кстати, о встряске, уже в первый год правления Андропова во многих отраслях был замечен определенный подъем. В качестве доказательства достаточно сказать о том, что в 1983 году объем промышленной продукции по сравнению с предыдущим годом возрос на 4 %, национального дохода – на 3,1 %. В целом Андропов явился крупным интеллектуалом, каких давно не было видно среди руководителей СССР. В мемуарах Александра Бовина и Евгения Чазова приведено немало примеров, иллюстрирующих широкую эрудицию этого человека. Но, к сожалению, его дни были сочтены. У руля страны он пробыл один год и три месяца, причем шесть-семь месяцев из этого короткого срока провел на больничной койке. В начале 1984 года он умер после тяжелой болезни. Занявший его место Черненко оказался еще более болезненным человеком. Но самое прискорбное было в том, что, даже обладая богатырским здоровьем, он не смог бы управлять этой гигантской страной.
Кстати, в силу своих должностных постов я в разные годы участвовал в церемониях похорон в Москве, у Кремлевской стены: Брежнева – в 1982 году, Андропова – в 1984 году и Черненко – в 1985 году. Тогда по лицам и в глазах членов делегаций из многих стран мира приходилось видеть не сострадание по поводу трагедии страны, а жалость, сочувствие государству, которое каждый год занималось похоронами дряхлых руководителей. За каких-то три года уход из жизни друг за другом трех генеральных секретарей воспринимался как предупреждение о ближайшем уходе с исторической сцены самого Советского Союза. Евгений Чазов в своей книге «Здоровье и власть» писал о том, что после избрания Черненко генеральным секретарем врачи 4‐го Главного управления, ответственные за здоровье кремлевских деятелей, говорили: «Мы вступили в период трех “П” – пятилетку пышных похорон». Эти слова, конечно, не объяснить только цинизмом, присущим представителям врачебной профессии.
Вскрывая недостатки
Время моей работы в качестве секретаря Центрального комитета Компартии Казахстана и председателя правительства республики совпало со сложным периодом в жизни страны, в том числе и Казахстана. Было немало и радостных моментов, и моментов нервного напряжения. Я оценил преимущества и недостатки методов партийного руководства, прошел и школу координации работы правительства.
На посту секретаря Центрального комитета партии я набрал определенный опыт и в депутатской работе. Когда был избран в республиканский парламент от Меркенского района Жамбылской области, мне выпала возможность оказать конкретную помощь населению в строительстве ряда объектов. И тут добрую службу сослужила непосредственная работа с союзными ведомствами. Так же я поступил и будучи избранным депутатом Верховного Совета СССР по Ленгерскому избирательному округу Южно-Казахстанской области.
Болезненное состояние экономики страны я ощутил еще пуще прежнего, когда весной 1984 года был назначен Председателем Совета Министров Казахской ССР.
Но прежде хотел бы рассказать о том, что пришлось увидеть при назначении на эту должность.
По заведенному порядку кандидатуру республиканского главы правительства должен одобрить генеральный секретарь. А для этого надо пройти собеседование с глазу на глаз. Так я поехал в Москву.
Пришлось безвылазно сидеть в гостинице и ждать звонка с информацией о времени встречи с Генсеком. В этом ожидании прошло три дня. Наконец, позвонили: «Пока принять не может – болен. Летите обратно».
Через неделю снова вызвали в Москву. Опять сижу в гостинице. На третий день раздался звонок: «Пока ждите, Константина Устиновича в Москве нет, кажется, отдыхает в своей загородной резиденции. Ожидайте, возможно, поедем в ту резиденцию». Спустя день все повторилось: «Принять не может, возвращайтесь в Алма-Ату». Это были слова М. С. Горбачёва. В то время он был вторым секретарем.
Только третья попытка достигла цели. К Черненко меня привел Е. К. Лигачёв. Естественно, я к этой встрече тщательно готовился, старался, чтобы не ударить в грязь лицом, предусмотреть все возможные вопросы по состоянию дел в республике. Когда вошли в кабинет, Константин Устинович сидел за своим столом утомленный, с совершенно отсутствующим, потухшим взглядом. Вид у него был очень болезненный: сам весь седой и на лице ни кровинки. Вяло протянул руку.
Е. К. Лигачёв стал рассказывать обо мне, упомянул, что я буду самым молодым из всех премьеров союзных республик. Черненко сидел молча, была громка лишь его жуткая одышка. Когда Лигачёв закончил свой монолог, тот наконец задал первый и единственный вопрос:
– Сколько ему лет?
– Сорок четвертый пошел, Константин Устинович. Будет самым молодым премьером, – вынужден был повторить Егор Кузьмич.
Неожиданно Черненко поднялся и направился в мою сторону, но вдруг как-то весь покосился, и находившийся рядом здоровенный помощник едва успел его подхватить.
– Вернетесь, передавайте привет товарищам.
Аудиенция, которая произвела на меня столь гнетущее впечатление, окончилась.
После подобных встреч невольно задумаешься: и такой человек стоит у руля крупнейшего государства! Начинали терзать горькие мысли: «Куда же мы катимся?»
Хотя мне приходилось сталкиваться с самыми различными ситуациями, не раз находиться в плену серьезных раздумий, но до приезда в Алматы, до близкого ознакомления с делами республиканского значения, я никогда не предавался сомнениям о правильности нашего общественного строя. Да и причин для этого не было. Потому что сразу после окончания школы я стал испытывать на себе заботу государства: оно направило меня на учебу в далекую Украину, после получения специальности металлурга устроило на самое мощное предприятие, где получал очень хорошую зарплату, заслужил авторитет, был назначен на большие должности на городском, областном, республиканском уровне – и все это происходило по нарастающей, своим чередом. Поскольку я систематически получал идеологическое воспитание тоталитарной системы, было вполне естественно, что был человеком, твердо верящим в преимущества социализма. Мы выросли и воспитывались в этой системе, прошли комсомольскую, партийную школу. Не верю словам людей, которые как будто уже в то время видели болезни общества, прозрели и поумнели еще тогда. Не говорю и о людях, что, подобно хамелеону или флюгеру, обладают поразительной способностью преображаться в мановение ока в зависимости от перемены начальника и обстановки. Все же сведения, которыми я располагал в силу своей должности, и дела, свидетелем которых становился сам, не могли не тревожить душу.
Хозяйственная система Советского Союза иногда зависела от случайных факторов. Имеются основания утверждать, что в той стране плановая экономика не укоренилась в полном смысле. В целом плановое ведение работы – дело неплохое. Вопрос в том, насколько качественно это планирование. Стоило накопиться в том или ином городе трудовым ресурсам, там строили огромные предприятия на 10–15 тысяч рабочих мест. При этом особо голову не ломали, что оно будет производить, будет ли пользоваться спросом его продукция, будет ли эта продукция реализовываться или нет. Потому что заранее определялось, продукцию какого предприятия в каком месте будут брать. Поскольку у получателя не было возможности выбора, у производителя не было стремления улучшать качество. Ибо все знали, что будут покупать именно этот товар, именно в том месте, именно по установленной цене. Решение больших вопросов зависело от того, сумеешь ли попасть к человеку, который занимался этим, или добиться того, чтобы он позвонил нужному человеку, от авторитета республиканских руководителей перед Москвой, от человеческих взаимоотношений.
Общая ситуация, установившаяся в стране, естественно, была присуща и Казахстану. Поскольку требовалось выполнение плана любой ценой, руководителей хозяйств больше заботила цель вовремя отрапортовать наверх; поэтому был типичным сценарий, когда в отдельные годы совхозы и колхозы до последнего зернышка сдавали урожай государству, а потом были вынуждены втридорога закупать это же зерно, чтобы производить корма для животноводства. До прихода в правительство я никогда не занимался непосредственно вопросами сельского хозяйства. Когда же, вступив в должность Председателя Совмина, стал глубже знакомиться с отраслью, я понял, насколько погрязла аграрная отрасль в болоте отставания. Мы забили тревогу. В совхозах жилье практически не строилось, мало кто из аульных детей посещал детский сад. Очковтирательство, особенно в животноводстве, перешагнуло все мыслимые пределы. Пастухи выпасали скот с личных подворий вместе с общественным стадом, и это давно стало привычным делом, на которое многие попросту перестали обращать внимание. Так, в Западно-Казахстанской области (раньше она называлась Уральская область) личный скот 27 директоров совхозов, председателей колхозов, их заместителей пасли чабаны, получающие зарплату от государства; животные кормились за государственный счет. Такого личного скота было настолько много (запомнилось: в одном совхозе было выявлено около девятисот неучтенных голов), что при подсчете это поголовье прибавляли к общественному, и в итоге значительно увеличивалась численность приплода, полученного от ста овцематок. В этом плане иметь неучтенный скот было выгодно руководителям хозяйств. А на самом деле государственный скот расхищался, его поголовье стремительно уменьшалось. Так, при проведении повторной переписи только в одной бывшей Семипалатинской области была выявлена недостача 330 тысяч голов скота.
Решив положить конец этому давнему скрытому обману и тем самым сделать доброе дело для страны, я поднял эту проблему перед Бюро, внес предложение провести ревизию всего скота республики. Первоначально оно не получило поддержки, поэтому сделал повторное письменное предложение. Но вот парадокс: на выяснение сути вопроса был наложен категорический запрет. Не разрешалось никаких действий, способных опровергнуть официальные сведения о положении в республике, направляемые в Москву. Но мы с помощью Комитета народного контроля все равно тайно провели эту работу и вскрыли очень много неприглядных вещей. Была заменена почти половина директоров совхозов, председателей колхозов, причем каждый третий из них был снят за халатное отношение к исполнению своих обязанностей. Накануне очередного Пленума Центрального комитета я получил согласие выступить перед первыми секретарями обкомов и председателями облисполкомов. И выложил все. Первый секретарь Д. А. Кунаев, который вел это заседание, ничего не сказал, ограничился лишь репликой: «Информация принята к сведению. Приглашенные товарищи могут быть свободны». Я не ожидал этого. Верил, что все приведенные сведения будут обсуждены и будут сделаны соответствующие выводы, а лица, допустившие такие из ряда вон выходящие случаи, наказаны.
После совещания Кунаев оставил меня одного и сказал следующее: «Наша республика на хорошем счету у Москвы. По итогам пятилетки мы завоевали Красное знамя Центрального комитета и Совета Министров. А то, о чем ты сегодня рассказал, какой авторитет нам прибавит? Или ты против республики?» Я ответил, что у меня вовсе не было такой мысли, да и не может быть, наоборот, я сделал это ради того, чтобы поправить нашу экономику. «Ты оставь это», – сказал «первый».
Теперь, видимо, настал момент рассказать о моих взаимоотношениях с Кунаевым.
Отношения с Кунаевым: сложности и их преодоление
«В истории казахского народа было немало выдающихся людей, которым приходилось нести тяжелую ношу, взваленную на их плечи самой эпохой. Человеком такой судьбы был видный государственный и общественный деятель Динмухамед Ахмедович Кунаев», – так я начал свой доклад на торжественном собрании в Театре оперы и балета имени Абая, посвященном 100-летию Д. А. Кунаева. Да, Динмухамед Ахмедович – влиятельнейшая фигура в нашей истории до обретения независимости.
Не понимая сложность эпохи, в которой он жил, невозможно с полной объективностью оценить его заслуги перед страной. Будучи сыном своего времени во всей совокупности его преимуществ и недостатков, Кунаев остался в тисках централизованной системы и не смог проводить самостоятельную политику. Это было закономерно. В том и драматическая противоречивость личной судьбы Кунаева. Но и находясь в этом жестком кругу, Динмухамед Ахмедович сделал для республики все, что мог. Уже за это наш народ питает к нему огромное уважение. Знаем, как он по мере возможности боролся за территориальную целостность республики. Например, выступил против предложения Хрущёва, который считал уместным, чтобы нефть Мангышлака осваивали туркмены, имеющие в этом деле большой опыт. И в конце концов отстоял свою позицию. Затем он также не согласился с Хрущёвым о необходимости передачи хлопковых районов Южного Казахстана Узбекистану, располагающему мастерами возделывания этой культуры, и за это был снят с поста руководителя республики, а вернулся на свое место только после прихода к власти Брежнева.
В смутную пору перестройки и в начальные годы независимости многим прежним руководителям ряда республик давали другую оценку, в некоторых местах даже сносили их памятники. Как это бывало и раньше. Новое руководство подбирает новых подчиненных, а на старых валит все недостатки. Дошло до того, что в отдельных странах выкапывали останки таких деятелей. Страна казахов не поддалась этому поветрию. Этого не допускал и я. Однако полагаю, что мое уважение к Кунаеву не может служить основанием того, чтобы я видел только светлые стороны этого человека, а на темные закрывал глаза.
С Кунаевым я близко познакомился в 1977 году. В один свой приезд в Караганду Динмухамед Ахмедович тепло побеседовал со мной и обратил внимание на то, что мы оба вышли из большой производственной среды, по специальности являемся металлургами, работали в Центральном Казахстане. Но это была лишь одна сторона вопроса, причем не главная. Вторая и основная причина, считаю, заключалась в том, что для республиканского руководства нужен был кадр, прошедший горнило промышленности, несколько ступеней партийной работы, верный во всех отношениях. Да, я с юных лет стал знатным металлургом, был признанным комсомольским вожаком, обо мне немало писали в средствах массовой информации. Ничем себя не скомпрометировал. Если в жизни допустишь серьезную ошибку, то партия не прощала этого и путь к карьерному росту закрывался. Видимо, учитывалось и это. К тому же меня с симпатией воспринимала Москва. Кунаев наверняка не забыл телефонный звонок Суслова с теплым отзывом в мой адрес после моего доклада на секретариате Центрального комитета КПСС. А значит, было весьма уместным, если на рассмотрение Суслова будет представлена кандидатура человека, которого тот знает лично. В то время, если кандидатуру не поддержит Москва, это считалось большим минусом для республиканского руководства, его вопиющей ошибкой в кадровой политике. Повторяю, если других отраслевых секретарей республиканских центральных комитетов утверждали быстро, без проволочек, то вопрос о должности секретаря, отвечающего за отрасль, производящую стратегически важное для страны сырье, являлся нерушимой прерогативой Москвы.
Конечно, на должность секретаря Карагандинского обкома партии, секретаря Центрального комитета, главы правительства – на все эти посты мою кандидатуру выдвигал Кунаев. Об этом он писал в своих мемуарах: «Отраслевым секретарем обкома предполагалось избрать местного товарища. Я дал соответствующее задание отделу партийных органов ЦК, и вскоре на этот пост была предложена кандидатура Н. Назарбаева, работавшего в Темиртауском горкоме партии, а затем секретарем парткома Карметкомбината. Горком партии характеризовал его положительно. Я решил позаботиться о дальнейшей судьбе молодого коммуниста и на бюро ЦК поддержал его кандидатуру. Через некоторое время он стал вторым секретарем обкома. В один из своих приездов в Караганду вместе с Акулинцевым, Досмухамедовым и Назарбаевым мы совершили поездку в Каркаралинск. Тогда я с ним познакомился поближе. Н. Назарбаев, признаюсь, мне понравился, и, когда пришло время, я рекомендовал его на должность секретаря ЦК КПК по промышленности». В целом забота о людях, о кадрах была замечательным качеством Динмухамеда Ахмедовича.
Он давал человеку возможность раскрыться со всех сторон. Зная, что я часто бываю среди ученых, писателей, людей искусства, давал мне поручения, не имеющие отношения к моей основной деятельности. Один раз говорил, что удивительный композитор нашего народа Нургиса Тлендиев достоин стать народным артистом СССР. Другой раз он хотел, чтобы я подготовил прием в Алматы президента Академии наук СССР Анатолия Александрова, сопровождал его от приезда до отъезда. Хотя все это входило в обязанности секретаря ЦК по идеологии.
Д. А. Кунаев был человеком жизнерадостным, любил народную музыку. Помню, как он хвалил Нургису Тлендиева за его музыку и игру на домбре. Он любил слушать анекдоты за столом. К спиртному не был пристрастен, но любил, чтобы гости хорошо пили.
Его супруга Зухра Шариповна была гостеприимной хозяйкой. У них не было детей. Но взаимная любовь у них сохранилась до последних дней. У него была хорошая память. Помнил многое. Уважал Сталина, называл его «усатый», любил рассказы о нем и сам много рассказывал. Знал и помнил историю казахов, но строго придерживался линии партии.
К сожалению, большое доверие «первого» ко мне, его склонность иногда делиться со мной сокровенными мыслями порождали у окружающих жгучую зависть. Находились и такие, которые старались сформировать обо мне негативное мнение. Это приняло серьезные обороты после того, как в 1981 году во время неофициальной беседы с членами Центрального комитета Динмухамед Ахмедович выдал следующее: «Никто из вас не станет следующим руководителем республики. Не обижайтесь за такие слова! Только у Нурсултана Назарбаева есть неплохие шансы стать моим преемником. Он достаточно молод и достаточно талантлив». Возможно, это было сказано в эмоциональном запале, но после таких слов мои недоброжелатели ожесточились пуще прежнего. Многим амбициозным деятелям это было явно не по нутру. Тем более что в тот период в обществе широко ходили слухи об особом расположении ко мне со стороны Кунаева.
Почти все противоречия, присущие Кунаеву, связаны прежде всего с его эпохой, с обществом, которому он служил. В то время все республики находились под строгим контролем Центра. Нельзя было шагу сделать в сторону, открыть рот лишний раз. Намного мучительнее были невозможность решения любого элементарного хозяйственного вопроса без согласования с Москвой, отсутствие финансирования, конкретного механизма реализации. Как-то летели мы вместе из Алматы в Северный Казахстан. Мы смотрели в иллюминатор на бескрайнюю степь. У него вырвалось: «Смотри, какая у нас страна! Вот если бы быть самостоятельным». И тут же приложил пальцы к губам и посмотрел на меня. Потом сказал: «Наверное, надо уходить, надоело все». Это был как бы внутренний монолог. Я промолчал.
Во время личных бесед он высказывал ряд таких мнений. Приводил слова Брежнева: «Наша партия сейчас так сильна, что если мы даже не будем работать, партия сама своим авторитетом может руководить страной». Или еще: «Хочешь быть хорошим руководителем – пусть подчиненные боятся тебя». Кунаев не только повторял эти слова, он по-настоящему верил в них.
К Горбачёву он не питал теплых чувств. Даже долгое время не признавал его. Когда особо доверял, просил меня поговорить с ним о кое-каких кадрах, которых Центр требовал уволить. У него не сложились отношения с Горбачёвым, хотя вел себя с ним уважительно (по-партийному). Открыто говорил, что ему не нравится, как тот сразу сделал скачок из Ставрополя в Москву на должность секретаря ЦК. Всегда называл его «этот молодой человек». Оказывается, когда подбирали кандидата на тот пост и спрашивали мнения членов Политбюро, Кунаев назвал первого секретаря Полтавского обкома партии Украины, Героя Социалистического Труда Федора Моргуна, который раньше работал в Казахстане. Горбачёв, скорее всего, был осведомлен об этом. Динмухамед Ахмедович, бывая в Москве, вообще не заходил к Горбачёву, все вопросы решал через Брежнева. Понятно, что от этого у Михаила Сергеевича, занятого активным самоутверждением, кипела злость в душе. Естественно, поэтому Кунаев особо не радовался, когда генеральным секретарем стал Горбачёв. Апрельский пленум 1985 года и начавшуюся сразу после этого политику перестройки он воспринял как старт добрых дел, но, увидев первые шаги Горбачёва, вскоре разочаровался в нем. Как-то в личной беседе он сказал: «Это новоявленный Хрущёв».
Д. А. Кунаева никак нельзя характеризовать как одностороннюю личность. Утверждать, что своим авторитетом он обязан исключительно Брежневу, означало бы непростительную профанацию и времени, и людей, порожденных этим временем. По моему мнению, главная причина трагедии Д. А. Кунаева – его сформированная десятилетиями глубочайшая вера в незыблемость и могущество партийной машины, в то, что традиции партийного руководства никогда не могут быть ошибочными.
Упование на авторитет рано или поздно завладевает натурой человека, взошедшего на олимп власти. А власть, основанная на авторитете, чувствует себя уверенно только при наличии у подчиненных постоянного тревожного страха. Быть может, главной драмой Кунаева было бы правильнее считать то, что он не заметил, как партия, которой он беззаветно служил верой и правдой, покатилась на свалку истории, а в целом – что он своевременно не распознал начало поражения системы, избравшей социалистический путь развития, в ее соперничестве с другими общественными системами.
Однако любая исходившая с моей стороны серьезная попытка вскрыть ту или иную причину годами копившихся негативных явлений делала только глуше стену возникшего между мной и Кунаевым отчуждения. Любой шаг, не имевший ни малейшего намека на личные качества и достоинства первого руководителя, стал расцениваться как злоумышленное покушение на его авторитет.
В конце концов мы стали дистанцироваться. Мне пришлось конфликтовать с наставником.
Поскольку это такая тема, о которой и вспоминать, и писать нелегко, но в моей автобиографической книге ее никак невозможно обойти, я использую метод повествования от третьей стороны. В книге «Не шелковый путь» Сергей Плеханов так говорит об этом:
«Прошло всего полтора года после назначения, а отношения “первого” и премьера совершенно переменились. Вместо послушной пешки, каким представлял себе главу правительства Кунаев, рядом с ним оказался человек, способный вынести сор из избы. А сора накопилось предостаточно. За годы застоя, одним из столпов которого был верный сподвижник Брежнева, в Казахстане, как и во всем Советском Союзе, произошли столь значительные перемены, что только слепой мог не замечать и игнорировать их. Кунаев слепым не был, напротив, хорошо знал подноготную каждого из более или менее заметных деятелей республиканской номенклатуры. Но исподволь въевшаяся привычка приукрашивать действительность в угоду кремлевским старикам, пуще всего боявшимся волновать “дорогого товарища Леонида Ильича”, стала второй натурой и самого Кунаева, человека, преданно служившего системе, которая его взрастила. Такова была природа власти, сложившейся за годы, прошедшие после смерти Сталина. Правящий слой больше всего хотел спокойствия, а всякий правдоискатель виделся источником нестабильности системы. “Тебе что, больше всех нужно?” – по-простому говорили работяги своему не в меру шустрому товарищу. Более искушенные бюрократы никогда ни деятельному коллеге, ни друг другу такого не сказали бы, зато чувствовали опасность почти звериным чутьем и без всяких слов, одними биотоками создавали поле солидарности, отторгающее смутьяна. “Не мешайте работать!” – сакраментальная фраза, сложившаяся в тесном мирке советских бюрократических закоулков, дожила и до времен демократии. Только теперь ею, как щитом, стали заслоняться от того, кто пожелал бы нарушить корпоративную благодать.
Несмотря на то что Кунаев явным образом показывал свое намерение разделаться с “молодым да ранним”, Назарбаев не испытывал ненависти к своему противнику. Он даже иногда ловил себя на том, что восхищается старым бойцом. Ведь и в самом деле, удивительный тип деятеля возрос в политической реторте, подогревавшейся чистками и массовыми репрессиями.
Назарбаев всеми своими действиями показывал: во главе республики вполне могут стоять два самостоятельных игрока, если будут не враждовать, а сотрудничать. Это была логика прагматика, но она оказалась неприемлема для того, кто большую часть своей жизни посвятил выстраиванию собственной пирамиды власти. У этой фигуры не может быть двух вершин! Нормальную дискуссию он воспринимал как покушение на собственный авторитет. Его поступками руководила логика схватки. Согласно ей, должен остаться только один из противников…»
Конечно, как писатель Сергей Плеханов немного утрировал это противостояние, описал его чуть ли не как борьбу не на жизнь, а на смерть. Хотя суть дела приближалась к этому. Все же я не согласен с его мнением о том, что в руководстве республики стояли два самостоятельных игрока, потому что у меня и в мыслях не было стоять во главе республики наравне с Кунаевым. Высочайший авторитет трижды Героя Социалистического Труда, члена Политбюро вовсе не позволял допускать такие мысли. Мое намерение заключалось лишь в том, чтобы улучшить по возможности наше общее дело, совместно исправить допущенные в работе перекосы. К сожалению, Динмухамед Ахмедович воспринял это как стремление к власти.