Норман Смит
Одурманивание Маньчжурии. Алкоголь, опиум и культура в Северо-Восточном Китае

Полная версия

Илл. 4. Открытка. Бар «Саппоро» внутри. Источник: Коллекция автора

В середине 1930-х гг. вслед за наращиванием коммерческого производства алкоголя все чаще отмечались и критические настроения в отношении его потребления. В газете «Харбиншичжи» («Городские ведомости Харбина») приводятся следующие данные: в 1932 г. общие объемы местного коммерческого производства спиртного составили примерно 2155 тонн; в 1935 г. – уже свыше 6090 тонн; в 1937 г. – более 9 тысяч тонн [Ha’erbin]. Судя по имеющимся данным, пик производства алкоголя на дому в Маньчжоу-го пришёлся как раз на 1937 г., поскольку осень 1936 г. была отмечена обильным урожаем зерна. Сообщается, что тогда же коммерческое производство крепких напитков выросло на 50 % [Shengjing shibao 1937i]. Объемы импорта также увеличились. В частности, чтобы поспевать за спросом со стороны японских солдат в Харбине, больше алкоголя начали завозить из Японии: в 1938 г. в город было импортировано около 3 миллионов литров японского спиртного; в 1939 г. – уже 4,5 миллиона литров; однако в 1940 г. произошел спад до чуть более 2 миллионов литров [Ha’erbin]. Все эти цифры ни в коей мере не гарантировали прибыльность отрасли в целом. В октябре 1934 г. цены на сельскохозяйственные культуры выросли примерно на 20 %, а цены на алкоголь примерно на столько же упали. Это привело к тому, что, например, производителям в Ляояне пришлось обращаться за финансовой поддержкой к властям [Shengjing shibao 1934a]. Цены увеличивались и в последующие годы. В 1935 г. 500 граммов байцзю можно было купить за 0,2 юаня; через четыре года – уже за 0,3 юаня [Ha’erbin].

Илл. 5. «Бывшие товарищи». Русская открытка. Источник: Коллекция автора

Начиная с 1937 г., по мере нарастания военных действий в Китае, наметилось еще большее усиление госконтроля над алкогольной промышленностью. Начались перебои с поставками ингредиентов для производства спиртного, а также и с импортом алкоголя, за исключением крепких напитков из Японии. 4 февраля 1938 г. было объявлено нормирование потребления алкоголя. Различным частям общества, в том числе семьям, армии и розничным торговцам (магазинам, ресторанам и барам), выделялись определенные объемы крепких напитков. Средние налоговые ставки выросли вдвое, до 80 % [Ibid.]. Коммерческих производителей алкоголя принуждали к закупке сырья исключительно у контролируемых государством поставщиков. В тяжелом положении оказались розничные продавцы. В 1938 г. прокатилась волна банкротств по причине растущих издержек и налоговых сборов [Shengjing shibao 1938f]. Статья в «Шэнцзин шибао» от 4 октября 1938 г. сообщает о росте прибыльности ресторанов и баров, отмечая при этом как исходящий от напитков странный запах, так и сведения о проблемах со здоровьем у выпивающих, что указывает на заполнение рынка поддельным спиртным [Shengjing shibao 1938c: 5]. Производство алкоголя на дому официально было под запретом, однако де-факто продолжалось как для личного пользования, так и для незаконных продаж.

Илл. 6. Харчевня времен династии Цин. Источник: Коллекция автора

Контроль японцев над алкогольной промышленностью вызывал беспокойство и гнев как со стороны тех, кого исключали из отрасли или обманывали, так и тех, кто настаивал на запрете спиртного. Однако критические настроения в отношении крепких напитков никогда не достигали размаха порицания опиума. Японцев осуждали за создание под видом Опиумной монополии «контролируемого бюрократией легитимного [средства] для сокрытия тайных планов империи». Торговля опиатами, по всей видимости, воспринималась как доходное дело, которое к тому же способствовало легитимизации участвующих в нем [Meyer 1995: 187]. Имевший самое скромное происхождение Нитанъоса Отодзо превратился в регионального опиумного барона. Ямаути Сабуро учредил Южно-Маньчжурскую фармацевтическую компанию, через которую он и другие производители пожертвовали Императорской армии Японии целых 50 тысяч юаней в обмен на получение знаков отличия на официальных военных церемониях; Ямаути даже заявлял, что сколотивший состояние на наркоторговле Фудзита Осаму профинансировал создание Маньчжоу-го¹¹¹. Под управлением японцев находящийся по соседству портовый города Далянь трансформировался в «центр контрабанды опиума», в котором фиксировались самые высокие ежегодные показатели потребления морфина и кокаина во всем мире¹¹². Критически настроенные китайцы называли закон «Об опиуме» аморальным «убийством людей без следов крови» [Qu 1993: 688]. Газеты часто публиковали статьи, порицавшие продажу мужьями собственных жен с целью поддержания своей пагубной зависимости от опиатов¹¹³. Например, в декабре 1933 г. пристрастившийся к морфину Хань Вэньмин из Харбина продал за 110 серебряных долларов Сунь Ханьчжуну свою супругу Ли, брак с которой дал ему сына и дочь¹¹⁴. В статье говорится, что Хань был обезображен следами от уколов и что от него исходила нестерпимая вонь. Все деньги, полученные от продажи жены, наркоман оставил в опиумном притоне. Особенно трагически выглядит «груда праха», образовавшаяся за западными воротами Мукдена: в нее без лишних церемоний стаскивали тела умерших или погибающих наркоманов. Представляется, что это было наиболее наглядное проявление неудач политического курса в области наркотиков во времена Маньчжоу-го (см. иллюстрацию 7)¹¹⁵.

Правители Маньчжоу-го лично признавали, что опиум играл ведущую роль на всех уровнях государства, от жителей сельской глубинки до высочайших придворных чинов. В своей автобиографии «От императора к рядовому гражданину» (1964 г.) Пуи позже заявит, что одна шестая доходов Маньчжоу-го была получена от опиума¹¹⁶. Опиум принес императорскому двору процветание, отняв при этом у него в конечном счете жизнь. Сообщается, что супруга Пуи «Элизабет» – представительница почтенного маньчжурского рода Гобуло Ваньжун (1906–1946 гг.; гг. прав. 1934–1945) к 1943 г. была столь зависима от наркотиков, что не могла стоять без посторонней помощи [An 1994: 156]. Ее курильню, воссозданную для дворца в городе Чанчунь, можно посетить в наши дни. Императрица фактически символизировала собой подчиненное положение Маньчжоу-го по отношению к Японской империи и демонстрировала масштабы влияния опиумной индустрии режима. По имеющейся информации, спрос на опиум был настолько значительным, что продукт приходилось импортировать, в том числе из Кореи, которая в период с 1933 по 1941 г. поставляла в регион около 75 % производимого наркотика [Jennings 1997: 84]. Исследователи пытались найти способы увеличить процентное содержание морфия в маке и повысить производство морфина для импорта в Японию, чтобы сократить зависимость Маньчжоу-го от поставок из Германии¹¹⁷. Распространяясь по всем слоям общества, опиум становился одновременно и дешевле, и мощнее – комбинация качеств, которая не сулила ничего хорошего.

Илл. 7. «Груда праха» в Мукдене. Источник: Ассамблеи Бога, Департамент зарубежных миссий, «Свет Евангелия в Маньчжоу-го» [Assemblies of God 1937: 19]

В ответ на критику директор Совета по общим вопросам Маньчжоу-го¹¹⁸ Хосино Наоки, в полной мере осознавая дурную славу, которую завоевала Монополия, заявил в 1936 г., что его правительство признает, что вред от опиатов перевешивает их пользу¹¹⁹. Официальные лица рьяно отвергали обвинения по поводу того, что государство получало от существования Монополии какую-либо выгоду, и настаивали, что доходы от последней составляли даже по самым высоким оценкам менее 10 миллионов юаней в год¹²⁰. Эта цифра, доказывали они, не слишком значительна, ведь ежегодный объем реализации опиатов в Маньчжоу-го составлял примерно 180 миллионов юаней¹²¹. К тому же, по официальным данным, налоги на алкоголь приносили в государственную казну больше. Чиновники приводили подсчеты, показывающие, что ликвидация зависимости от опиатов позволит высвободить на промышленное развитие до 300 миллионов юаней в год, и провозглашали свое намерение добиваться достижения этой цели. Их критиков, впрочем, все эти доводы не останавливали. Комментаторы не прекращали говорить, что продолжение прибыльной наркоторговли под руководством японцев – свидетельство планов режима претворять в жизнь геноцид. Потребление опиатов стало, как никогда прежде, крайне политизированной темой.

К хору критиков присоединились и голоса с Запада, которые также порицали производство и торговлю опиатами в Маньчжоу-го. В 1934 г. известный американский синолог Эдгар Сноу поделился своими впечатлениями о ситуации в Маньчжоу-го на страницах Saturday Evening Post. Сноу подчеркивал, что Монополия «активно потворствовала как производству, так и потреблению» опиатов [Snow 1934: 84], и обвинял японцев в том, что «некогда прекрасный» Харбин превратился в «обитель живых мертвецов» [Ibid.: 81]. В 1938 г. итальянский секретный агент и наемник Веспа Амлето отмечал, что в Харбине «нет улицы, где не было бы опиумных притонов или магазинов по продаже наркотиков» [Amleto 1938: 102]¹²². По его оценке, в Харбине действовало 56 «опиумных притонов» и 194 «лицензированных наркомагазина» [Ibid.: 102]¹²³. Хотя 250 специализированных заведений – значительная цифра, особенно для города с населением в полмиллиона с лишним человек, сомнительно, что такие притоны или магазины работали буквально на каждом шагу. Желая подтвердить свою аргументацию о намерении японцев «отравить весь мир», Амлето цитирует буклет, распространявшийся военным командованием Японии:

Таким высшим расам, как японцы, негоже потреблять наркотики. Лишь такие недостойные расы, как склонные к декадентству китайцы, европейцы и восточные индусы, демонстрируют склонность к потреблению наркотиков. Именно поэтому им суждено быть нашими слугами и с течением времени просто исчезнуть¹²⁴.

Подобная расистская риторика находит место и в публиковавшемся японцами «Ежегодном альманахе Маньчжоу-го», на страницах которого утверждалось, что маньчжуры и монголы в равной мере «исторически унаследовали» зависимость от курения опиума. В 1943 г. французский писатель русского происхождения Александр Перников указывал, что японцы стремятся к «моральному уничтожению» Маньчжурии посредством распространения наркотиков среди крестьян бесплатно или по искусственно заниженным ценам (в том числе «наркотики на пробу» для собственников и «юниорские дозы» для детей, которые были более доступны, чем хлеб), а также за счет дешевой проституции и разрушения семей [Pernikoff 1943: 105]. Перников уверяет, что такая тактика был «изощреннее и эффективнее» тюремного заключения, пыток и расправ [Ibid.: 173]. В 1949 г. писатель Фрэнсис Джонс замечал, что, несмотря на «благовидную обеспокоенность о здоровье и улучшении условий жизни народов, которые оказались подчинены их армиями», именно доходы от опиума были «основной целью» чиновников Монополии [Jones 1949: 134–135]. Джонс заявляет, что

частые уклонения от уплаты налогов со стороны фермеров и торговцев, работавших вне Монополии, необходимость извлечения прибыли и возможности для официальных лиц «Маньчжоу-го» получать личную выгоду приводили к тому, что опиум по-прежнему выращивался повсеместно и был так же широко доступен, как и раньше [Ibid.: 132].

Критики указывают, что «Маньчжурию медленно травили и доводили до смерти под надзором и при потворстве японских вооруженных сил, которые гребли с этого огромные барыши» [Pernikoff 1943: 106]. На фоне утверждений, что Япония на тот момент производила 90 % нелегальных наркотиков в мире, большую часть членов Консультативного комитета по опиуму при Лиге наций удалось убедить, что Монополия Маньчжоу-го существовала «для поощрения, а не контроля злоупотреблений наркотиками» [Jennings 1997: 77, 89].

Однако СМИ все же превозносили отдельных официальных лиц за неукоснительное исполнение закона «Об опиуме». Отмечается, что в 1936 г. Сунь Ин из города Фэнчэн настаивал на одинаковом статусе для всех точек розничной торговли опиумом и на отсутствии вмешательства в их деятельность [Shengjing shibao 1936b: 12]. Сунь требовал проведения незамедлительного следствия и судопроизводства в отношении нарушителей. Официально зарегистрированные торговцы опиумом благодарили Суня за скорую расправу над людьми, которые работали нелегально или обходили законодательство посредством личных связей. В сентябре 1936 г. директор Лю Юйань и руководитель его службы безопасности Ай Цзинпу в Синфэне провели встречу с розничными торговцами и обозначили жесткие правила в отношении опиумных заведений, от которых требовалось поддерживать отвечавшую санитарным требованиям инфраструктуру для раздельного потребления наркотиков мужчинами и женщинами. Резко пресекались осуществление открытой торговли опиумом, сторонние сделки, реализация дополнительных объёмов и снабжение клиентов инструментами [для потребления наркотиков] [Shengjing shibao 1936g: 12]. Следовало своевременно предоставлять ежемесячные отчеты по продажам. Нарушителям закона грозило юридическое преследование. В августе 1938 г. 80 сотрудников полицейской службы Харбина были уволены по причине употребления опиума – поразительно драматическое подтверждение действенности мер по соблюдению нормативных положений [Nagashima 1939: 21]. Искренние устремления таких официальных лиц, как Сунь, Лю и Ай, а также беспокойство по поводу ситуации, высказываемое медицинскими работниками (о них мы более подробно поговорим в следующей главе), позже будут решительно отвергнуты критиками как голословные утверждения по поводу недостатков Монополии, которая воспринималась как придаток японской армии и источник дохода от наркоторговли для некоторых японцев.

Негативный информационный фон вокруг Монополии потребовал от реформаторов и официальных лиц, стремившихся к сокращению или усилению контроля над опиумной промышленностью, внесения поправок в закон «Об опиуме». Изменения расширили систему государственного контроля, чем еще более упрочили доминирование японского присутствия в отрасли. В декабре 1937 г. был издан Имперский указ № 487, который учредил Государственную систему розничных продаж для искоренения «чрезмерных спекуляций», которые имели место в частной торговле. Контроль над опиумом, кокаином, героином и морфином был передан в ведение властей на уровне муниципалитетов, уездов и хошунов¹²⁵. Уменьшение площади земель, предусмотренных для выращивания опиумного мака, должно было привести к соответствующему снижению количества наркозависимых¹²⁶. Ключевым достижением обновленной программы под контролем государства стало рассчитанное на 10 лет постановление о запрете, по которому в 1938–1939 гг. наркоманы должны были быть выявлены и незамедлительно отправлены на реабилитацию. Предполагалось, что к 1947 г. рекреационное потребление опиума будет полностью ликвидировано как явление. В городе Фэнтянь видели основной оплот всей этой операции: «Политический курс правительства на запрет опиума – его успех и провал – целиком зависит от Фэнтяня» [Shengjing shibao 1941i]. Именно в этом значимом городе «Шэнцзин шибао» продолжала публиковать критические обзоры состояния дел в опиумной отрасли. 1 января 1938 г. была введена в действие Государственная система розничных продаж. 1867 частных предприятий были поглощены или распущены, в результате осталось 1363 лицензированных точки по розничной торговле опиумом¹²⁷. Правительственные опиумные магазины открывались, имея зачастую при этом небольшие запасы товара сомнительного качества, что способствовало развитию подпольного рынка [Jennings 1997: 101]. Нелегальные сделки стимулировали и низкие уровни оплаты сырья. Судя по имеющимся данным, с 1938 по 1941 г. объемы производства и продажи государству опиума сократились с 50 % до 25 % [Ibid.]. Опиумная отрасль сталкивалась со значительными сложностями, однако это не мешало директору Монополии Ло Чжэнбану в 1939 г. утверждать, что правительство Маньчжоу-го учредило Монополию из благих намерений для «последовательного искоренения пагубной привычки, которая пронизывает все общество» [Lo 1939: 71].

Попытки добиваться жесткого следования закону «Об опиуме» и регистрировать наркоманов не увенчались успехом. Статья в номере «Шэнцзин шибао» за 11 июня 1938 г. указывает, что регистрацию прошли всего лишь не более 3 тысяч человек, или около 10 % наркоманов Харбина – города, где, как считалось, было больше всего зависимых от опиума. Причем даже среди этих 3 тысяч человек свыше 10 % были японцами – редкое свидетельство тому, что в Маньчжоу-го страдали от наркотиков не только китайцы [Shengjing shibao 1938f]. В 1941 г. колониальные чиновники уверяли, что во всей стране «живет около миллиона наркоманов, однако это лишь по примерным расчетам, никаких полноценных исследований на настоящий момент еще не проводилось» [Manchukuo 1941: 722]. Ресурсов на проведение значительных антинаркотических мероприятий не имелось, и даже самые идейные реформаторы были вынуждены мириться с сопротивлением как со стороны лиц, которые извлекали из наркоторговли прибыль, так и со стороны людей, которые от наркоторговли страдали. В СМИ критиковали «одержимых опиумом» как аморальных, физически слабых людей, всеми силами подпитывающих свою «зависимость от наркоты», лишая трудовой рынок рабочих рук [Nagashima 1939: 20; Manchukuo 1941: 727, 730]. Наркоманов – людей, «пристрастных к еде, но не любящих работать», – осуждали как потребителей, которые транжирят ресурсы, но ничего не производят¹²⁸. Считалось, что пропорционально доле наркоманов в сообществах возрастали показатели преступности. Исследования на Тайване приводились как свидетельство того, что среди наркоманов было в два-три раза больше преступников, чем среди воздерживавшихся от интоксикантов. С наркоманами постоянно ассоциировались самые различные преступления, от воровства до убийства, с торговцами же – уклонение от уплаты налогов, азартные игры и изнасилования [Wang 1936: 5]. Обострившаяся антипатия к наркоманам и наркоторговцам свидетельствует, по крайней мере, о наличии пусть только и риторической, но борьбы против опиатов и империализма, который ассоциировался с их распространением.

Попытки реабилитировать японцев за их участие в опиумной торговле принимали самые различные формы, в том числе эссе, индивидуальных историй, отчетов о преступности и песен. В тексте песни 1941 г. «Бросай курить» автор Цзин Чунь недвусмысленно связывал опиумную проблему в регионе с Англией:

Опиумный дым протянулся от Англии.

Он ослабил наши народы и по ветру пустил наши капиталы.

Сто лет уже течет яд, чей желтый дым приносит одни разрушения.

Печальны помыслы о нем.

Опиумный дым добрался до Азии.

Вот уже какую осень он вредит странам и губит людей.

Солдат не выставишь против него, а налогов с него не собрать.

Источник катастрофы – ненавистная Англия [Jing 1941: 7].

Несмотря на схожие названия, это не та песня, которую мы уже упоминали ранее в связи с Ли Сянлань. В этом произведении англичане признаются виновными в нанесении чудовищного вреда народам всей Азии. Опиум вплетается в общую канву продолжавшейся уже более ста лет иностранной интервенции. При этом Маньчжоу-го оказывается частью «страны» в целом, не выделяясь в отдельное государство. Поэт Чжан Няньхуэй в опубликованной всего через десять дней после «Бросай курить» песне «Сезоны отказа от опиума» также порицает англичан за торговлю опиумом:

Англия завезла опиумный дым.

Линь Цзэсюй, губернатор Гуандун и Гуанси,

сжег опиум и пустил в дело армию, мечи и орудия.

…Англия по собственной воле первой ниспослала бедствие

[Zhang Nianhui 1941: 8].

Чжан также возлагает вину за опиумную торговлю на Англию и превозносит чиновника эпохи Цин Линь Цзэсюя как патриота, ведущего борьбу против иностранных деспотов. И Чжан, и Цзин порицали англичан, однако четко не указывали, какие роли играли в наркоторговле другие народы, включая китайцев. Чжан лишь отмечает, что Англия «первой» положила начало распространению наркотиков. Оба автора также никак не комментируют тот факт, что на момент выхода обеих песен англичане уже давно вышли из наркоторговли, в которой к тому времени доминировали японцы, корейцы и китайцы.

В начале 1940-х гг. «Шэнцзин шибао» неоднократно указывала на рациональную необходимость введения запрета на опиум. В 1940 г. директор Отдела по делам опиума при Управлении по запрету опиатов Юн Шаньци указывал, что при введении чрезмерно жестких государственных мер против торговли опиумом возрастет число контрабандистов [Yong 1940: 5]. Он призывал тех, кто продолжал продавать или потреблять опиум, положить распространению порока конец, поскольку нарастающие связи между континентом и Японией могли бы привести к растеканию проблемы по всей империи [Yong 1940: 8]. Юн также утверждал, что уголовные наказания потребителей опиума вынудили бы последних уйти в подполье или стать жертвами шантажа со стороны отдельных лиц. Ни одна из этих ситуаций не работала бы на благо общества, заключал чиновник. Описанные сложности делали исполнение закона «Об опиуме» проблематичным и требовали осуществления 10-летнего проекта, который позволил бы выйти из ситуации. В октябре 1940 г. Управление здравоохранения городского округа Цицикар потребовало более активно проводить в жизнь антиопиумные кампании, в том числе посредством организации конференций, театрализованных выступлений и студенческих движений, которые бы повысили осведомленность общественности об опасности применения наркотиков и способствовали бы более эффективному соблюдению законодательства среди населения [Shengjing shibao 1940k: 4]. Глава местной полиции Ван Дашань отмечал, что было не так просто наложить на опиаты запрет, однако это было нужно сделать как во имя здоровья отдельных лиц, так и ради мира и развития страны и Азии в целом [Wang 1940: 8]. Директор Института здоровой жизни в Синьцзине доктор Кудо Фумио настаивал на том, что следует удвоить усилия по внедрению закона и успешной реабилитации наркоманов. Ведь каждый наркозависимый был потенциальным работником, которого теряла страна, что стало для национальной экономики невыносимым бременем [Xin Manzhou 1941: 28].

По большей части все эти обращения были адресованы мужчинам, однако их авторы апеллировали и к женщинам, зачастую в крайне патерналистском тоне. Например, в опубликованной 5 сентября 1941 года статье «Пробудитесь, женщины-наркоманы!» заявлялось, что общество ослабевает от значительного числа пристрастившихся к наркотикам женщин [Shengjing shibao 1941d: 5]¹²⁹. Автор живописует последних, которые сидят по домам с грязными волосами и неумытыми лицами, забывают о своих обязанностях по дому и, «покрывая лица плотным слоем косметики», расходятся по притонам, чтобы, возлежа на ложах, «потворствовать своему порочному увлечению». Таких особ именовали «павшими» бесстыдницами, которых устраивает роль «бытового мусора». Статья осуждает их за разбазаривание средств, добытых их мужьями потом и кровью. Женщинам напоминали, что такое поведение приносит боль их родным. Цитируется исследование, в котором отмечались молодость наркоманок и их стремление безостановочно тратить деньги, а также, если их мужья были особенно строги, втайне посещать ломбарды или торговать своими талонами на продукты. Кроме того, женщин критиковали за то, что они посещали притоны наравне с мужчинами. Такие дамы, пишет автор статьи, дома ведут себя респектабельно, однако полностью утрачивают самоуважение при пересечении порога притона. Впрочем, комментатор винит не столько женщин, сколько их «от природы слабую натуру» и неспособность самостоятельно оставить пагубные привычки. Мужчинам надлежит уберечь своих женщин от распущенности, к которой приводит наслаждение опиумным дымом. Автор уверяет, что мужчинам следует быть с женщинами более непреклонными, даже когда те начинают плакать или становятся невыносимыми, желая получить доступ к опиуму. Далее следовала рекомендация мужьям воспользоваться имеющимися у них правами и отправлять жен на реабилитацию. В главе 5 мы отметим, что женщины-литераторы противостояли подобным нарративам, описывая, как их героини самостоятельно осознают и преодолевают свою зависимость. Как вымышленные, так и основанные на реальных событиях истории подчеркивали сложность лечения наркозависимости по причине условий социальной коммуникации, а также физиологических и психологических факторов.

В марте 1941 г. директор Управления по борьбе с опиумом провинции Жэхэ Ван Шаосянь замечал, что главная проблема на пути антиопиумного движения – социальная среда, которая стимулировала потребление наркотиков [Wang 1941: 8]. Он приводит данные о том, что 48 % потребителей опиума находились в возрасте до 39 лет, 27 % – 39–49 лет, 17 % – 40–59 лет, 8 % были старше 60 лет. По мнению Вана, по меньшей мере половина наркоманов были людьми среднего возраста, что приводило к сдерживанию экономического и культурного потенциала Маньчжоу-го. Он призывал государственные структуры разрешить выращивание опиума, дабы лишить иностранные державы возможности извлекать прибыль от его продаж для лечебных и иных целей. В то же время Ван сетует на негативные последствия, к которым приводит употребление опиума. В опубликованной в том же году статье «Осознавая причины запрета» утверждается, что если народ смог отказаться от таких практик, как бинтование ног и ношение косичек, то таким же образом следует отринуть и опиум, дабы иностранцы прекратили видеть в подданных Маньчжоу-го дикарей и деревенщину. Китайцы должны покончить с восприятием «варварства как отрады, а уродства как красоты» [Shengjing shibao 1941f: 7]. В том же 1941 г. Ли Шисюнь, глава одного из отделов при Центральном управлении распределения, которое занималось опиумом в первую очередь, выступил с речью, содержащей критику инициированного Китайской республикой Движения за новую жизнь и, в частности, его постулата об искоренении опиума всего за шесть лет [Li 1941: 8]. Ли утверждал, что применение в отношении наркоманов пыток и смертной казни обречено на провал. Правительство и население Маньчжоу-го – как китайцы, так и японцы – должны были совместными усилиями искать более разумный выход из ситуации. Ли также предупреждал, что выступающим против опиума официальным лицам и полиции нельзя скатываться к контрпродуктивным бюрократическим интригам и раздорам.

Все громче звучали призывы к ликвидации рекреационного потребления опиума. В июне 1941 г. Новое движение граждан за избавление от опиума сконцентрировалось на выработке стратегии, основанной на моральных принципах кампании по сокращению потребления наркотиков [Xin Manzhou 1941: 26]. Руководитель этого движения Мураками указывал, что борьба против опиума – своеобразная форма войны, успех в которой сдерживался двумя факторами [Ibid.: 27]. Во-первых, государство было совершенно неспособно оказывать воздействие на сердца и мысли граждан Маньчжоу-го, а во-вторых, запрет не мог быть введен оперативно, как это уже отмечал Ли Шисюнь. Мураками винил японцев за недостаточно действенные, по его мнению, меры в данном направлении, поскольку они считали, что проблема напрямую не затрагивает их самих или их здоровье. Помимо этого, он признавал, что японцы не смогли добиться в Маньчжоу-го лояльности народных масс. Мураками отмечал разницу в ситуации в Маньчжоу-го и на Тайване. По его словам, поначалу тайваньцы не верили в то, что опиум вредит им, и поэтому противостояли запретам. Жители Маньчжоу-го, напротив, не имели подобных иллюзий, а нуждались в серьезной последовательной поддержке мер по ликвидации наркоторговли. Чжуан Кайшуй добавляет, что людям следовало воспринимать незаконную перевозку и продажу опиума как более тяжкое преступление, чем даже сексуальное насилие, ведь в последнем случае, считал он, страдает один человек, а опиумная торговля затрагивает все общество в целом [Ibid.: 31]. Чжуан также критиковал антиопиумную социальную рекламу, публикуемую в таких СМИ, как «Шэнцзин шибао», за чрезмерное, с его точки зрения, внимание к индивидуальному потреблению опиума и влиянию наркозависимости на семьи отдельных людей [Ibid.: 30]. Чжуан призывал покончить с такой агитацией, поскольку она лишь подталкивала любопытную молодежь к тому, чтобы попробовать наркотики, фактически не объясняя, какой опасный для всего общества бизнес стоит за ними. Комментатор полагал, что более эффективным было бы описание тайных перевозок и продаж опиума как формы умерщвления населения. Кудо Фумио отмечал, что в борьбе против интоксикантов стоит взывать к любви к обществу, а не к мести в отношении тайных торговцев, в которой доктор видел основную причину сообщений о правонарушениях [Ibid.: 31].

В последние годы существования Маньчжоу-го на фоне тягот Священной войны опиум и алкоголь оказались в фокусе внимания. Статистика, которую приводит газета «Шэнцзин шибао», свидетельствует о том, что с начала Священной войны число наркозависимых сократилось, несмотря на увеличение населения в целом¹³⁰. В то же время Марк Дрисколл указывает, что число наркоманов, потребляющих опиум, героин и морфин, возросло до шокирующих показателей – до 5 миллионов человек, или 20 % китайцев, проживающих в Маньчжоу-го [Driscoll 2004: 245]. Что бы ни происходило с числом «зависимых» – показатели могли оставаться без изменения, снижаться или расти, – в любом случае критика рекреационного потребления интоксикантов обострялась как по тональности, так и по объемам материалов. Производство алкоголя зависело от государственной политики, приоритетом которой были крупные промышленные предприятия, способные оказать поддержку военным действиям. К 1943 г. «практически ничего, если не сказать вообще ничего, в продукции, поставляемой экономикой современного региона, не предназначалось для рядовых потребителей» [Myers 1996: 138]. Начиная с 1939 г. инфляция и нормирование товаров подорвало качество жизни населения. К 1941 г. по сравнению с 1937 г. цены подскочили в два раза, однако аналогичного роста заработных плат не произошло [Kinney 1982: 140]. С 1940 г. в коммерческом производстве алкоголя намечается спад при расширении нелегальной торговли. Все растущие налоги на спиртные напитки сопровождались официальными требованиями к «недостойным торговцам» не повышать цены на оставшиеся у них запасы продукции [Shengjing shibao 1940j: 7]. Чтобы предотвратить подпольные продажи крепких напитков и обеспечить соблюдение квот по объемам, налоговыми органами были введены особые формы алкогольной тары [Shengjing shibao 1940l: 7]. В одном только Харбине продолжало работать лишь 10 из 20 коммерческих производителей – меньше, чем до японской оккупации [Ha’erbin]. Несмотря на возросшее давление на отрасль, ожидалось, что в 1941 г. налоговые сборы за алкогольную продукцию станут для казны четвертыми по значимости [Shengjing shibao 1941h]. Перечень налогов на производство алкоголя был весьма обширен: облагались как производство, так и продукция при разливе в бутылки и при отгрузке с фабрики [Ibid.]¹³¹. В 1939 г. налоги подскочили на 50 %, а ожидаемые налоговые поступления, по расчетам, должны были составить 25,5 миллиона юаней – вдвое больше, чем годом ранее [Ibid.]. Повышение налогов происходило при параллельном внедрении системы нормирования товаров. Например, в 1941 г. полиция и правительство Цзилиня установили нормы на пиво, оправдывая это необходимостью равномерного распределения напитка, особенно в жаркие летние месяцы: 48 % пива выделялось на внутреннее потребление, 32 % – на рестораны и гостиницы, 20 % – на «иные» цели [Shengjing shibao 1941e: 5]. Как и в других районах, в Цзилине также вводились механизмы контроля над алкоголем неместного розлива. Импорт осуждался за перенасыщение рынка, понижение цен и провоцирование нестабильности на местах. Официальные лица в отдельных районах даже потребовали возвращать импортную продукцию, в частности в город Фушань провинции Шаньдун, где цены на дистиллированный алкоголь из-за такой продукции упали с 0,96 юаня до 0,86 юаня [Shengjing shibao 1941a]. Производители из Чжичжуна также были вынуждены принимать возвраты, поскольку рынки были переполнены более дешевым товаром из Шаньхайгуаня [Ibid.]. Последние годы правления японцев были отмечены все большей нестабильностью ситуации в алкогольной отрасли.