Норман Смит
Одурманивание Маньчжурии. Алкоголь, опиум и культура в Северо-Восточном Китае
Великая война (1914–1918 гг.), которой суждено было стать Первой мировой войной, и революция в России (1917 г.) замедлили рост многих секторов алкогольной промышленности Северо-Восточного Китая. Спад в деятельности обострился кратким запретом на спиртное со стороны России. Так, в 1914 г. продажи байцзю и пива сократились по сравнению с показателями 1913 г. на треть85. Некоторые местные производители – в частности, базирующаяся в Фэнтяне марка «Лаолункоу» (буквально «Пасть старого дракона») – отметились ростом на фоне снижения конкуренции со стороны иностранных компаний после того, как регион покинули европейцы, а маршруты поставок были нарушены [Shenyang 1993: 5–6]86. В 1916 г. руководивший регионом милитарист Чжан Цзолинь, желая повысить доходность отрасли, создал алкогольно-табачную монополию. В результате стоимость товаров увеличилась примерно на 12 %, взимаемых с производителя в виде налогов. При этом никакой единой тарификации налогов в регионе не было выработано87. В августе того же года российская администрация Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) в Харбине88 призвала ввести запрет на производство, куплю-продажу и потребление алкоголя в радиусе 80 км от линий КВЖД, в результате чего возник конфликт с китайскими компаниями розничной торговли и, весьма вероятно, значительным числом потребителей [Ha’erbin]. 12 июня 1917 г. в Цзилине состоялась встреча с участием руководства КВЖД и местных китайских жителей, в результате которой последние обратились в органы иностранных дел с просьбой отказать российской стороне в этой инициативе. Тем не менее, уже 10 июля КВЖД приказала закрыться всем профильным магазинам в пределах ее сферы контроля, в том числе 740 заведениям, собственниками которых были китайцы. Китайские розничные торговцы добивались отмены запрета, который был в конечном счете снят в феврале 1918 г. Производственные показатели постепенно восстановились в последующие три года89.
В начале 1920-х гг. разразился новый скандал в связи с требованиями США предоставить обеспечение кредитов на железнодорожные нужды за счет налоговых поступлений за алкоголь и табак [Shengjing shibao 1919: 1]. Корреспонденты газеты «Шэнцзин шибао» осуждали такие требования как крайнюю форму проявления империализма, которая признавалась тем более отвратительной с учетом того, что в США в то время как раз проводилась политика «сухого закона» (1920–1933 гг.). Почему же, вопрошали китайские авторы, американцы пытаются получить прибыль с продукции, которая является незаконной в их собственной стране? Реакция на американские требования подчеркивает восприятие алкоголя как чего-то весьма существенного и важного. Критики утверждали, что предоставление американцам контроля над спиртным и табаком поставило бы под угрозу местные обычаи и принесло бы страдания обездоленным, поскольку оба продукта составляли часть повседневной жизни людей и по большей части производились местными предприятиями. Несмотря на такие обостренные дискуссии, рост налогов и падение доходов, в 1920-х гг. цены на алкоголь оставались сравнительно приемлемыми. Более того, отрасль переживала рост90. К концу 1920-х гг. только в Харбине ежегодно производилось почти два миллиона литров спиртного, в том числе больше 4,3 миллионов бутылок пива [Ha’erbin].
Алкоголь был для режима Чжан Цзолиня важным источником финансовых поступлений, однако еще более существенным генератором доходов являлся опиум. Как отмечает Рональд Сулески, «опиум был разводом на деньги, за счет которого Чжан пытался обеспечить свои притязания господствовать над всем Китаем» [Suleski 2002: 207]. Официально Чжан заявлял, что он поддерживает нормы Китайской республики, по которым опиум был вне закона, однако де-факто он «давал своим наместникам свободу в продвижении опиума или запрете его производства» [Jennings 1997: 79]91. В феврале 1927 г. Чжан решил взять под свой контроль опиумный рынок и получать от него прямую выгоду. В региональном центре Фэнтянь было учреждено Бюро общего запрета опиума. В уездах, граничащих с трассами Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД), быстро возросло количество «местных государственных розничных магазинов, которые, по иронии, назывались “аптеками запрета опиума”» [Jennings 1997: 80]92. Еще в 1918 г., а затем и в 1928 г. консул Японии в Фэнтянь предупреждал власти, что по мере расширения рекреационного потребления опиума вовлечение японцев (по сообщениям, до половины всего японского населения в Северо-Восточном Китае) в наркоторговлю формировало резко отрицательное отношение к японцам иных групп населения [Driscoll 2010: 233–234]. В отдельных регионах, в частности провинции Жэхэ, для выращивания мака использовалось так много земли, что дефицит продовольствия приходилось восполнять за счет импорта продукции [Leng 1929: 7]. В некоторых местах были введены жесткие режимы инспекционной работы. Милитарист Тан Юйлинь (1877–1937 гг.) ввел на подконтрольной ему территории настолько неподъемные налоги, что многие крестьяне отказались от выращивания опиума [Nagashima 1939: 26]. Нагасима отмечает, что, когда генерал Чжу Цинлань (1874–1941 гг.) принял на себя командование Армией защиты железных дорог при КВЖД, он внедрил жесткую ограничительную политику, которая поставила на грань выживания предприятия, существовавшие вдоль трасс [Ibid.]. Сообщается, что инспекторы в провинции Аньдун наведывались в опиумные предприятия до четырех раз в день [Shengjing shibao 1927: 5]. Правительство Аньдун даже выдало им специальную униформу: темно-серые брюки и фиолетовый пиджак с вышитыми на плече словами: «запрет на курение». Введение униформы было воспринято положительно, поскольку упрощалась визуальная идентификация инспекторов. Форма также невольно мешала их работе, поскольку теперь они не могли незаметно смешаться в заведениях с обычными посетителями. В отдельных регионах, в том числе Аньдун, проводились кампании по поощрению воздержания от потребления опиума, табака и алкоголя. Однако вся эта продукция оставалась по-прежнему широкодоступной [Shengjing shibao 1931a: 5].
Доходы от реализации опиума обогащали и государство, и частных лиц. Северо-Восточный Китай превращался в один из крупнейших рынков наркотиков Восточной Азии. В 1928 г., после организованного японцами убийства Чжан Цзолиня, контроль над Северо-Восточным Китаем перешел его сыну, Чжан Сюэляну. В 1929 г. он вновь ввел запрет на опиум, чтобы идти в ногу с законодательством Китайской республики. Аналогичным образом Чжан Сюэлян – безрезультатно – запретил выращивание мака [Lu 1993: 445]. По оценкам американских исследователей, в 1920-х гг. в Харбине действовало около тысячи незаконных коммерческих предприятий, связанных с опиумом. Они торговали персидским и японским опиумом, а также синтетическими наркотиками [Dikötter et al. 2004: 170]. Харбин, с примерным количеством наркоманов 10 тысяч среди русского населения и 50 тысяч среди китайского населения [Ibid.: 187], оказался одной из наиболее значимых площадок для реализации наркотиков на востоке Азии. Для обозначения наркоманов здесь даже было в ходу смешанное китайско-русское слово «дамафэнэр», или буквально «помешанный на конопле»93, 94. Столь широкое потребление наркотиков имело значительные социальные последствия. Газеты постоянно трубили об опиумном бедствии. В 1929 г. по оценкам доктора Моринаки, работавшего в Маньчжурском медицинском училище в Фэнтяне, примерно от четверти до половины людей, содержащихся в тюрьмах Северо-Восточного Китая, употребляли наркотики [Dikötter et al. 2004: 170]. В конце 1920-х гг., по мере увеличения цен на опиум, многие потребители перешли на более дешевый и действующий сильнее морфин, «отказываясь от черного в пользу белого» [Shengjing shibao 1916a: 5]. Врачи и другие специалисты по вопросам здравоохранения начали применять инъекции морфина, чтобы помочь наркоманам постепенно отказаться от опиума. Сообщается, что Чжан Сюэлян лично проходил такую процедуру в Пекине, когда японцы вторглись в Маньчжурию в 1931 г. Милитаристы ушли, их сменили иностранные оккупанты, а опиум и алкоголь как были, так и остались.
Руководители Маньчжоу-го публично заявляли, что политика по борьбе с токсическими веществами связана с их «осознанным и смелым научным экспериментом» (цит. по: [Yamamuro 2006: 4]) с целью установления, как выразился Прасенджит Дуара, «прогрессивной современной политической системы» [Duara 2003: 75], в которой не будет места милитаризму, коммунизму и западному империализму. Они также говорили о намерении покончить с «махинациями англичан» по отравлению [населения] интоксикантами [Liu 1941: 4]. Поборники Маньчжоу-го видели в нем самое современное государственное образование в мире, где лучшие восточноазиатские традиции, в особенности конфуцианская идея вандао – буквально «путь правителя» или философия добродетельного правления, – сопрягались с западной наукой и материализмом. Учреждение в 1932 г. Маньчжоу-го сулило экономические преобразования, в том числе в области коммерческого производства и потребления интоксикантов. Хроническое недофинансирование Японией своего империалистического проекта, согласно исследованиям Майкла Барнхарта, Алана Баумлера, Мириам Кингсберг и Ямада Гоити [Barnhart 1987; Baumler 2007; Kingsberg 2009; Yamada 2002], делало контроль за этими интоксикантами еще более притягательным источником доходов. При Маньчжоу-го местная алкогольная промышленность была подвергнута укрупнению сначала на неформальном уровне, а потом и в соответствии с государственными распоряжениями. В 1932 г. был введен закон «Об опиуме», который зафиксировал нормативные рамки для реформирования опиумной торговли под руководством японцев. Оккупанты хотели поскорее взять под свой контроль «традиционные отрасли, которые в наибольшей степени отвечали интересам китайцев». «Тем самым японцы усиливали свое влияние на экономику в целом» [Sun, Huenemann 1969: 76]. Правительство Маньчжоу-го реализовывало политику поощрения роста в отдельных отраслях – в особенности в строительстве, которое за несколько лет обеспечивало восстановление экономики. Кан Чао замечает, что в 1930-е гг. производство «под японской опекой» представляло собой «весьма динамичный сектор» [Kang 1983: 15]. В середине 1930-х гг. британский консул даже говорил об «увеличении благосостояния населения в целом» [Wright 2004: 1105]. Однако Герберт Бикс замечает, что если кто-то во времена Маньчжоу-го и процветал, то это было не местное население и даже не японские переселенцы, а такие крупные госпредприятия, как, например, ЮМЖД [Bix 1972: 438].
После японского вторжения Квантунская армия95 взяла под свой контроль Северо-Восточный Китай. Маньчжурия с ее обширным производством интоксикантов представляла собой крайне сложный для управления регион. Официальные лица Маньчжоу-го пытались обосновывать создание нового государства с позиций спасения народа от различных напастей, в том числе зависимости от токсичных веществ. По расчетам сотрудников ЮМЖД, по состоянию на октябрь 1931 г. «примерно 5 % от общего населения [региона] в 30 миллионов человек, то есть 1,5 миллиона человек, злоупотребляли опиумом и другими наркотиками» [Jennings 1997: 83]. Новейшие оценки свидетельствуют о том, что в первые годы в Маньчжоу-го было гораздо меньше наркоманов: Люй Юнхуа называет цифру в 200 тысяч, Цзяо Жуньмин – около 30 тысяч [Lü 2004: 40; Jiao 2004: 283]96. На данный момент мы опустим подобные разночтения в статистике. Редакторский состав «Ежегодного альманаха Маньчжоу-го» заявлял, что японцам пришлось осуществить интервенцию в регион для того, чтобы спасти местное население: «курение опиума является в некотором смысле историческим недугом, унаследованным от представителей маньчжурской и монгольской расы», который лишь обострился при жестком правлении ханьцев [Маньчжоу-го 1942: 731]. Чиновники Маньчжоу-го осуждали декадентство местного общества, открыто заявляя, что «весь штат должностных лиц, по всей видимости, состоит из ревнителей Морфея» [Ibid.: 728]. В новом государстве официальные лица и антиопиумные реформаторы публично клеймили опиум как «заклятого врага человечества» и призывали к ограничению его культивации и запрету на его импорт97. Для изучения успешного опыта японцев в этой области чиновникам предлагалось совершать поездки в Корею и на Тайвань. Незамедлительно приступили к составлению закона Маньчжоу-го «Об опиуме», который был введен в действие в ноябре 1932 г. Нормативно-правовой акт требовал вводить контроль над производством и распространением опиума таким образом, чтобы «постепенно снизить [его рекреационное потребление], и в конечном счете покончить с корнем зла»98. Согласно закону «Об опиуме», разрешения на курение опиума выдавались совершеннолетним наркоманам-неяпонцам, которым предстояло вступить на путь реабилитации99. Опиумная монополия Маньчжоу-го (далее – Монополия) приступила к надзору за исполнением закона «Об опиуме» в начале 1933 г.
Монополия была запущена с большой помпой и преподносилась как краеугольный камень проекта Японии по привнесению в Восточную Азию современности и демонстрация благих намерений Маньчжоу-го. В соответствии с общегосударственной политикой рекреационное потребление опиума порицалось. В частности, осуждение наркомании было давней традицией в «Шэнцзин шибао», крупнейшей региональной газете на китайском языке. Рана Миттер отмечает, что, несмотря на все попытки официальных властей контролировать СМИ, «Шэнцзин шибао» «ни в коей мере не была грубым инструментом пропаганды во время присутствия японцев в регионе» [Mitter 2003: 156]. Материалы об использовании наркотиков и бывших наркоманах, которые были направлены на информирование общественности об опасности опиатов, регулярно соседствовали в заголовках с ведущими новостями. Среди самых репрезентативных сюжетов были «Послание одурманенного» и «Дискуссия о запрете опиума» [Ah 1941: 5; Yue 1941: 5]. В материалах постоянно прослеживается критика несоблюдения законов частными лицами и лицензированными предприятиями, задействованными в торговле интоксикантами. Целеустремлённое просвещение публики о цене, которую приходится платить за наркоманию, указывает на искренность придерживавшихся антиопиумных позиций реформаторов, которые требовали проводить агрессивную политику по ликвидации наркотиков и преодолению страданий среди народных масс. Многие лица настаивали на необходимости обеспечивать наркозависимых заботой. Так, премьер Маньчжоу-го Чжэн Сяосюй (1860–1938 гг.) указывал, что «наложение запрета [на опиум] при отсутствии лечения для наркоманов [походит на] возведение дамбы в нижнем течении без укрепления истоков реки» [Jennings 1997: 82]. В 1939 г. Т. Накасима заявлял, что те, кто выступал за немедленный запрет опиума, «лишь публично демонстрировали свое непонимание сути проблемы» [Nagashima 1939: 18]. Однако борцы против опиума, как мужчины, так и женщины, вели неравный бой против давно устоявшихся традиций потребления опиума, противостояния со стороны народных масс и официальных лиц, нехватки ресурсов и, скорее всего, самого важного фактора – алчности, которая формировала развитие отрасли по производству интоксикантов.
В Маньчжоу-го сформировались условия, в которых официальные лица, призванные исполнять закон «Об опиуме», способствовали торговле опиатами. Кэтрин Мейер демонстрирует, как чиновники «применяли риторику контроля над опиумом для ликвидации независимых конкурентов, а не для отказа от потребления опиума» [Meyer 1995: 197]. Японские химики, оптовые торговцы и импортеры обычно находились на вершине отрасли, в то время как в низовых розничных магазинах и опиумных притонах работали корейцы или китайцы. Ссылаясь на исследование Эгути Кэйити, Мириам Кингсберг указывает, что «до 90 % живших в городах Маньчжурии корейцев – около 600 тысяч человек – были торговцами опиумом» [Kingsberg 2009: 207]. Производство героина и морфина взяли под контроль Кэмпэйтай100 (военная полиция) и Служба специального назначения (армейская разведка), которые вывели из региона последние европейские предприятия. Местные частные производители героина были вынуждены идти на сговор с вооруженными силами [Meyer 1995: 197]. В 1933 г. японский генерал Доихара Кэндзи (1883–1948 гг.), известный как Лоуренс Маньчжурский101, заявил, что успех Японии в Маньчжурии принесли прибыльная торговля опиумом, оружием и женщинами [Yin 2008]. Агрессивные меры японцев по взятию под свой контроль промышленности при параллельном осуждении в СМИ рекреационного потребления опиатов столь сильно заклеймили наркоманов, что попытки их выявления и лицензирования провалились. К 1935 г. было официально зарегистрировано лишь 217 060 наркозависимых [Jennings 1997: 84]. Официальные лица признали, что те с неохотой шли на лицензирование, боясь, что их обложат налогами, принудят к труду или применят к ним иные наказания [Manchukuo 1941: 722]. Несмотря на широкое освещение повестки дня Монополии, на всей отрасли лежала тяжелая тень подозрений в отношении осуществления противозаконной наркоторговли и неоднозначного правоприменения.
Илл. 2. Церемония под руководством министра иностранных дел Се Цзеши (третий слева в заднем ряду) при участии премьер-министра Чжэн Сяосюя (второй слева в заднем ряду). Источник: Предоставлено Associated Press
Значительные проблемы для местной алкогольной промышленности формировались и на фоне усиления присутствия в отрасли как отдельных японцев, так и государственных структур Маньчжоу-го. В начале оккупации многие местные производители были просто выброшены с рынка под воздействием доминирующего японского влияния, растущих издержек, снижения доходов и перебоев с поставками зерна. Однако, вопреки всему этому, продажи алкоголя и, соответственно, налоговые поступления выросли: в 1933–1934 гг. было зафиксировано 7,96 миллиона юаней налоговых поступлений, в 1935–1936 гг. – 11,45 миллиона юаней [Jones 1949: 135]. В обоих случаях налоги, собранные от реализации алкоголя, были выше, чем в других секторах экономики, в том числе землепользовании, промышленности, горном деле, животноводстве и табачной отрасли [Ibid.]. Указанные солидные цифры подчеркивали значимость производства спиртных напитков. В равной мере о ценности алкоголя красноречиво свидетельствуют поправки, которые принимались в местные законы по части горячительных напитков. 1 июля 1935 г. вступил в силу закон «Об алкоголе» Маньчжоу-го. Потом он пересматривался в августе 1937 г., декабре 1937 г., марте 1939 г. и декабре 1940 г. Шестая редакция закона вступила в силу 30 августа 1941 г. Во всех случаях документ принимался в первую очередь для регулирования налогов и выдачи разрешений. В ходе внесения указанной серии поправок – в январе 1938 г. – была учреждена Алкогольная Монополия [Ibid.: 132]. Спиртные напитки имели место не только в политических документах, но и на официальных мероприятиях. На иллюстрации 2 мы видим, сколь значительную роль играл алкоголь на официальном собрании 15 сентября 1934 г. по случаю второй годовщины военных действий, которые привели к созданию Маньчжоу-го. Среди участников собрания – организатор мероприятия, министр иностранных дел Се Цзеши (1878–1946 гг.), официальные лица Японии и Маньчжоу-го, в том числе премьер Чжэн Сяосюй.
Инициированные японцами преобразования в сфере производства алкоголя прекрасно прослеживаются на примере пивной отрасли [Contemporary Manchuria 1939: 63–66]102. В начале оккупации возобновился рост продажи пива103. Фэнтянь и Харбин превратились в важные центры производства, которые все более подпадали под японское руководство [Shengjing shibao 1936b: 12]. В 1934 г. множество небольших пивоваренных производств Харбина было объединено в четыре крупных предприятия: «Manchuria Hop and Beer Company», «Taxing Ltd. Brewery», «Oriental Brewery» и «Wanson Company» [Contemporary Manchuria 1939: 74]. В 1936 г. находящаяся в собственности японцев «Harbin Brewing Company» поглотила «Manchuria Hop and Beer Company» и «Taxing Ltd. Brewery»104. Пивоваренная промышленность была указана в законе «О контроле важных отраслей» от мая 1937 г. (Имперский указ № 66) [Kinney 1982: 9n9]. С 1931 по 1939 г. производство пива возросло более чем в 8 раз, с 80 тыс. ящиков в 1931 г. до 200 тыс. ящиков в 1936 г., 500 тыс. ящиков в 1938 г. и, наконец, 670 тыс. ящиков в 1939 г.105 В указанную статистику не включены объемы импорта пива из Японии: в среднем 300 тыс. ящиков в год до 1931 г., к 1938 г. – 800 тыс. ящиков106. Пивоварни с японским капиталом были особенно хорошо представлены в Фэнтяне. В апреле 1936 г. «Manchuria Ale Company» – производитель марки «Хунсин» («Красная звезда», учреждена в Японии в 1935 г.) [Shengjing shibao 1936b: 12] – создал в Фэнтяне отделение. Сообщается, что на церемонии открытия присутствовал посол США [Ibid.]. Еще один крупный бренд – «Цзиньхэ» («Золотой журавль») – открыл в 1936 г. в Фэнтяне фабрику общей площадью 80 тысяч кв. м [Shengjing shibao 1936e]. Благодаря статьям в «Шэнцзин шибао», в которых подробно описывались новейшие производственные методы, популярность пива только увеличивалась. Журналист Цзюнь Цин объявил со страниц газеты пиво «модным напитком» [Jun 1937: 4]. При японцах пивоваренная отрасль разрослась. Причем чем быстрее развивалась индустрия, тем строже она контролировалась.
Основную конкуренцию пиву составляло китайское вино (гаолянцзю, шаосинцзю и хуанцзю), считавшееся «любимым алкогольным напитком среди маньчжуров» [Contemporary Manchuria 1939: 66]. По всей видимости, наибольшей популярностью среди вин пользовалось именно гаолянцзю. К концу 1930-х гг. в Маньчжоу-го действовало около 1000 коммерческих производителей напитка, а ежегодные объемы потребления гаолянцзю достигали 200 миллионов литров107. Любовь к гаолянцзю была не в радость японским производителям, которые стремились популяризировать иные спиртные напитки. Так, автор обзора «Пивоваренная индустрия Маньчжоу-го» рекомендует шаосинцзю, несмотря на его дороговизну, как «приятный напиток на любой вкус, который лучше всего подходит для китайских ужинов» [Ibid.: 67]. Хотя местные жители потребляли около 500–700 тысяч литров шаосинцзю в год, этот напиток, как и саке, по большей части пили японцы, которые держали под строгим контролем потребление риса – запрещенного для китайских подданных Маньчжоу-го продукта [Ibid.: 68]. Шаосинцзю изначально производили на востоке Китая, и перенести производство на северо-восток представлялось проблематичным по причине суровых зимних условий, которые могли уничтожить бактерии, необходимые для процесса брожения. Однако доктор Ямадзаки Хиякудзи справился с этим препятствием посредством проведения ряда экспериментов в отапливаемых помещениях. В результате в 1933 г. под управлением Судзуки Сабуросукэ и Накацукаса Хацутаро было создано предприятие по производству шаосинцзю «Manchuria Distilling Company» [Ibid.: 67]. К сожалению учредителей компании, их усилия не привели к росту популярности их продукта. Да, потребление саке повысилось, но лишь среди японских потребителей. К концу 1930-х гг. в Северо-Восточном Китае работало 73 фабрики по производству японского саке, в том числе 13 в Фэнтяне, который, таким образом, стал региональным центром по производству саке. В 1939 г. объем продаж саке в Маньчжурии достиг 16,7 миллиона литров, в том числе 12,5 миллиона литров, производившихся в Маньчжоу-го. Свыше половины этого объема поставлялось из Фэнтяня [Ibid.: 63]. Имелись и другие спиртные напитки, которые конкурировали за место под солнцем. В 1937 г. Фэн Сэнь замечал, что лучший алкоголь – местное байганьцзю («белое сухое вино»), которому, возможно, не уступало только бренди, но которое превосходило виноградные вина и хуанцзю [Feng 1937a: 9]. Еще один популярный вид алкоголя того времени – «Дунбэйфан» («Северо-восточная мельница» или «Северо-восточная мастерская»), который начали производить в 1930 г. и который с течением времени стал официальным спиртным напитком Маньчжоу-го: именно его подавали 26 марта 1934 г. на церемонии вступления на престол императора Маньчжоу-го Айсиньгёро Пуи (1906–1967 гг., гг. прав. 1934–1945), правившего под девизом «Кандэ»108. В дальнейшем «Дунбэйфан» часто подавали на государственных банкетах (http:// www.cnwinenews.com/ (дата обращения: 02.06.2022)).
В дополнение к коммерческому продукту очень большой популярностью пользовалось домашнее вино. В газетах сравнительно часто появлялись статьи, в которых рассказывалось, как нужно готовить алкоголь в домашних условиях [Leng 1933: 2]. Авторы превозносили домашнее вино как финансово доступный и качественный источник удовольствия: «Только вы поднесете бокал собственноручно произведенного вина к губам, как вашу душу переполнит чувство радости» [A 1936: 14]. Потребление домашнего вина позволяло не тратить много денег на потенциально некачественный и даже поддельный алкоголь, за который критики постоянного ругали розничных торговцев [Ibid.]. Так, Фэн Сэнь замечает, что в небольших лавках торговали спиртными напитками, от которых клиентам становилось плохо. Автор предполагает, что это было связано с подмешиванием в алкоголь некипяченой воды или голубиного помета, который, как считалось, придавал напиткам более пряный и горьковатый вкус [Feng 1937a: 9]. Фэн предупреждает покупателей, что нельзя давать себя дурачить искушением купить поддельное спиртное, ведь не стоит «слезать с коня после одного веяния приятного аромата» [Feng 1937b: 9]. Розничных продавцов также обвиняли в том, что они придавали побывавшим в употреблении бутылкам вид сосудов из-под импортных трехзвездного бренди или пятизвездного вина, продавая за 2–3 юаня под видом элитной продукции подделку, на производство которой уходило от силы 0,25 юаня [Leng 1931a: 4]. Считалось, что рядовых потребителей было легко сбить с толку в силу их неразборчивости в спиртных напитках, а также желания надлежащим образом развлекать гостей и дарить достойные подарки. В 1931 г. Лэн Фо отмечал, что даже если потребление поддельного алкоголя не было опасным для жизни, вероятность отравления и нанесения серьезного ущерба здоровью, тем не менее, имела место [Ibid.]. Подобные критические рассуждения о розничных торговцах в совокупности с падением семейных доходов способствовали производству крепких напитков на дому. Естественно, власти не могли оставить этот тренд без внимания. 1 августа 1935 г. были введены законы, регулировавшие вопросы домашнего производства алкоголя. При условии оплаты налогов за необходимые лицензии допускалось его личное потребление и потребление в ближайшем кругу семьи, не включавшем в себя членов домохозяйства, которые не были связаны с производителем кровными узами [Shengjing shibao 1935b: 2]. Кроме того, разрешалось производство не более 12,7 литров горячительных напитков в год на одну семью. Соответствующий сертификат стоил 5 юаней. Нарушение правил получения разрешений каралось штрафами от 10 до 500 юаней [Ibid.].
Как и в ситуации с опиумом, в начале 1930-х гг. выросло количество заведений по продаже и потреблению алкоголя. Окнами в барную культуру того времени выступают четыре открытки. На двух из них как снаружи, так и изнутри представлен расположенный в районе Ямагата-дори города Далянь бар «Саппоро»109. Верх здания украшен соответствующей вывеской (см. иллюстрацию 3). Над входом в бар выделяются надписи «ресторан», «бар» и «кафе» на английском языке, дающие основания предполагать, что для привлечения гостей хозяева использовали различные обозначения своего бизнеса. Ориентация на иностранцев заметна не только по использованию английских наименований, но и по витражному стеклу над дверью и по плакату на правой стороне здания, уверяющему, что здесь продаются «Лучшие зарубежные вина и крепкие спиртные напитки». Открытка также раскрывает для нас интернациональную атмосферу, которая царила в Ямагата-дори: «Саппоро» соседствует с «York Bar & Restaurant» и «пунктом обмена валюты». Слева от бара мы видим позирующих фотографу трех официанток, а справа выстроились в ряд три повозки рикшей. Внутри заведения нас встречает барная стойка, уставленная впечатляющей подборкой бутылок всевозможных размеров и форм (см. иллюстрацию 4). Столы накрыты белыми скатертями и сервированы стеклянными соусниками. На официантках, одетых на японский манер, – белые фартуки. Композиция подчеркивает, что женщины традиционно призваны обслуживать белокожих мужчин, которые расположились за столами в нарядной одежде по западной моде того времени. Хозяева желают представить свой бар как добропорядочное и элегантное, но в то же время экзотическое заведение.
Илл. 3. Открытка. Бар «Саппоро» снаружи. Источник: Коллекция автора
Открытка «Бывшие товарищи» работы русского художника Николая Богданова-Бельского (1868–1945 гг.) изображает двух белолицых мужчин, которые, распивая алкоголь в баре, ведут глубокомысленную беседу (см. иллюстрацию 5). Судя по облику товарищей, это образованные люди среднего достатка. На стенах виднеются плакаты, а столы застланы газетами. Помещение бара не поражает роскошью, но в нем прибрано. Ли Чжэнпин, который относит истоки барной культуры Харбина к эпохе белой эмиграции из России, замечает, что в таких заведениях устанавливалась внеклассовая атмосфера, которая способствовала общению, совместному распитию напитков и уважительному обмену идеями, в то время как раньше посетители подобных мест уделяли больше внимания участию в трапезах и прочих ритуалах [Li 2006: 280, 302]. Популярная писательница и артистка Ян Сюй (1918–2004 гг.) отмечает, что литераторы того времени часто встречались в таких барах в столице Маньчжоу-го Синцзине, чтобы обсудить последние публикации и поздравить друг друга с новейшими достижениями [Yang 1944a: 97]. Она также живописует благопристойное общественное пространство, которое составляли такие заведения. При этом подобные бары на иностранный манер не были для региона чем-то новым (вспомним давнюю традицию с рекламой алкоголя с помощью вывесок). В то же время не все люди считали питейные заведения респектабельными местами для развития добропорядочного бизнеса и встреч с людьми. Открытка времен поздней Цин изображает местную харчевню, подтверждающую тот факт, что питейные заведения могли быть как «сверхсовременными», так и весьма традиционными (см. иллюстрацию 6). Фотография демонстрирует, что импровизированная харчевня и работающий на улице фотограф привлекли внимание прохожих. В течение всех 1930-х гг. и 1940-х гг. в СМИ и популярной литературе активно муссировалась притягательная сила таких заведений. Бары и рестораны, как и опиумные магазины и притоны, критиковались как источники общественного разлада и места, завлекающие неискушенную молодежь в пучину порока110. Увеличение числа и видов заведений для распития напитков, потребления пищи и курения вызывало среди социальных реформаторов беспокойство, а с течением времени, по мере развертывания боевых действий в Азии, и среди официальных лиц. Доминирующие общественные нарративы ушли от превознесения алкоголя как маркера цивилизованности к его, наряду с опиумом, порицанию в качестве социального недуга.