Николай Помяловский
Поречане
– Иван Семеныч, – сказали парламентеры: – мы к тебе с просьбой.
Они поклонились.
– С какой это? – спросил Иван Семеныч.
– Просим, значит, тебя сегодня на бой. Помоги нам.
– Не пойду на бой.
– Иван Семеныч, значит, уважь.
Поречане кланялись.
– Сказал, что не иду; ну, и не иду.
Тут вступил в переговоры один из выборных, Кругачев.
– Иван Семеныч, к крючникам, слыхал ли ты, приехали такие молодцы, что совсем расшибут нас… срам да и только… Ты у нас, значит, первый, как есть, силач… Помоги, значит… Хорошо ли, сам посуди, если разобьют нас?..
Напрасно вмешался Кругачев. Если бы не он, так, быть может, и уломали бы Ивана Семеныча, но Иван Семеныч подозревал, что с Кругачевым знается Аграфена Митревна. Он только озлил нашего героя.
– Да если бы, – отвечал он: – из тебя сегодня дух вышибли, так мне – все одно… даже было бы и ладно…
– Спасибо, Иван Семеныч, на добром слове: значит, уважил нас… Ведь мы не от себя к тебе пришли, а, значит, от Поречны… Нечестно поступаешь, право, нечестно.
– А вот я лягу на печку, – отвечал наш герой: – и буду лежать, и, ей богу, слова больше не скажу вам, а вы стойте тут да лайтесь.
Иван Семеныч полез на печку. Он решился, что б ни говорили ему поречане, ни слова не отвечать им. Человек он, как уже сказано, был характерный, человек воли сильной. Это поречане знали и потому, потеряв надежду на его участие в бою, начали, желая хоть сорвать свое сердце, ругать его.
– Ах, ты, подлец, подлец! – говорили они: – сволочь проклятая!.. тавлинник!.. околелый пес!.. татарин ты этакой!.. нехристь!.. своих выдаешь… халуй московский!..
Одним словом – пошли писать.
Иван Семеныч молчит. Казалось, никаким словом нельзя было прошибить Ивана Семеныча; но мнимый соперник его, Кругачев, отыскал такое слово.
– После этого, – сказал он: – тебе всякая баба в рожу плюнет.
Зарычал Иван Семеныч, но выдержал себя: ни слова не ответил.
– Еще вздумал волочиться за Аграфеной Митревной… Да она за твою подлость тебе глаза выцарапает, околелый чорт!
Доняли, проняли Ивана Семеныча. Хотя он опять выдержал себя – слова не сказал, но теперь он встал сначала на четвереньки, потом сел на печи, свесил ноги и пристально, не мигая, начал смотреть на врагов…
– Чего буркалами-то уставился на нас?.. Лошадь ты этакая!.. Свинопас!.. Встреться-ка ты с Аграфеной Митревной, – она тебе всю бороду выщиплет!..
Ярость неописанная сверкнула в расширившихся зрачках глаз Ивана Семеныча, на шее его вздулись жилы, как бечевки, задрожали губы, грудь стала работать, как паровая машина… Это, милостивые государыни и государи, в нем любовь бродила… Да, он страстно, бешено, могуче любил пореченскую красавицу Аграфену Митревну. Так способны любить только сильные телом и духом люди, и кроме того – люди мало развитые. Он готов был вышибить дух из своего мнимого соперника; он способен был схватить Аграфену Митревну, без всякого с ее стороны согласия, в свои самсоновские объятия, и пусть она кричит и кусается, он будет смачно целовать ее и плотно прижимать к своей широкой груди ее широкую грудь. Надо сказать, что поречанки любили таких молодцов, хотя отказ нашего героя участвовать в бою мог очень сильно уронить его во мнении местных дам (баб тож).
– Аграфена Митревна тебе, подлецу…
Диким зверем спрыгнул Иван Семеныч с печи.
Послы знали, с кем имеют дело, и потому в одно мгновение не стало в хате их вражьего духу…
– Так-то!
Вот и все, что на тот раз произнес Иван Семеныч.
В Поречне прошла весть о том, что Иван Семеныч отказался от боя Взволновалась Поречна. Ругань на нашего героя повисла над нею… Даже все дамы рот расстегнули, а если пореченская дама (баба тож) начнет ругаться, то хоть от святых откажись – неси их вон! Иван Семеныч лежал на печи и слышал, как расстегнувшие рот дамы, проходя мимо его дому, ругали его на всю вселенную. Ему послышалось даже, что Аграфена Митревна, зазноба его сердца, обозвала его околелым чортом. Пореченские дамы глубоко сочувствовали, что увидим далее, боевой славе своих мужей и братьев, питали в душе своей глубокое чувство местного патриотизма. Иван Семеныч лежал на печи и слушал с крупною, строптивой, кабаньей злостью направленную на него пореченскую брань.
"Лайтесь!" – думал он, поворачиваясь на печи с боку на бок. Раздраженные его отказом, мимо его дома идущие бабы (дамы тож) ругали его очень голосисто. Ивану Семенычу опять послышалось, что его бранит Аграфена Митревна.
– Подожди же. я тебе, значит, и усгрою паперимент, – сказал он, вскакивая на ноги.
Выбежал Иван Семеныч на улицу. На улице никого не оказалось.
– Бабы!.. свиньи!.. – проговорил Иван Семеныч.
Ушел он домой и, легши опять на лежанку, закрылся тулупом.
– Тяжко! – сказал он; но после стерпел, не позволил себе даже пред собою высказать вслух свои чувства – и замолчал.
Не попусти, господи, так сильно и так неудачно, как Иван Семеныч, любить кого-нибудь: такая любовь уводит в Сибирь таких молодцов, как наш герой, а людей – послабее его силою воли – загоняет в кабаки либо в петлю.
Избави всех, господи ты боже наш, от подобной любви!..
V. О том, как в Перечне все дамы рот застегнули
Яркое солнце облило своим светом пелену закрепленной морозом реки, дробя свои лучи в кристаллах ледяных плит, разнообразно раскиданных на поле фарватера.
– Дай бою! дай бою! – слышалось на Озерной.
– Дай бою! дай бою! – откликались с другого берега.
Дрались пока мальчишки. Но к трем часам собралось кульеносное и пореченское воинство. Молодой народ отодвинулся в сторону.
В городе, которому Поречна служила предместием, разнеслась молва, что на Озерной будет дан знаменитый, небывалый бой.
К трем часам вечера Озерная покрылась массами бойцов и экипажами любителей из купцов и военных; берега были полны народом. Любопытно было посмотреть на поречанок, а особенно послушать: страшный визг, вылетающий из их грудных мехов, волновал воздух. Бабы все еще были с расстегнутыми ртами… Воем выли дамы.
Мужики с поречанами уже дрались. Но это не было обыкновенное, более или менее одушевленное боедействие: дрались в ожидании чего-то… Но вот со стороны крючников вдруг раздался крик:
– Наши, назад!.. Ломи на свой берег!..
Толпа муравьев бросилась бежать… Можно было подумать, что их гонят… Но эгого не было. Поречане слышали команду Хлестнева:
– Стой, ребята!.. ни с места!.. они теперь не даром дали тягуна. Значит, молодцы пришли… Ну, ребята, слушаться теперь меня… Мы не с дураками будем иметь дело… Крепким строем надо действовать; иначе и бою нечего затевать.
– Ребята, слушаться Ивана Хлестнева, – было ответом.
– Вытряску дадим, кто выйдет из-под начала.
– Слушайте же, – говорил Иван Хлестнев: – я поведу правое крыло; ты, Копоряк, – левое; ты, Васька-Жидок, – в центру встань; около меня держись Алеха Косой, Микита Обручев, Мизгирев да Петруха Сыч…
– Чего ж ты Сычом-то лаешься? – было ответом от Петрухи…
– Извини, голубчик: не мною прозван…
– А ты не лайся!.. вот что!..
– Ну, молчать, Сыч! – закричали бойцы…
– Слушаться начальства!..
– Коли так, я и с бою уйду, – сказал Сыч.
– А трепки хочешь?
– Братцы, голубчики, – заговорил Иван Хлестнев: – не ссорьтесь… ведь не время… опозоримся… Петруха, прости меня; обидел нечаянно – некогда было слово обдумать… дело-то горячее подошло…
– Да что с ним толковать? В рожу его!..
– Братцы… – начал примирительным тоном Хлестнев…
– Лупи его…
К Сычу бросились поречане с намерением избить его. Иван Хлестнев, видя, что в его ополчении развивается междоусобие, голосисто и громко крикнул:
– Молчать все!.. Кто слово скажет, своими руками задушу; ей-богу, вцеплюсь в глотку и задушу… Я здесь сильнее всех… Кто против меня?.. Тронь лишь кто Петруху, тому кости, как в мешке, встряхну. Слышали?..
Восстание стало утихать. Сыч молчал, петому что, с одной стороны, побаивался поречан, а с другой, был удовлетворен тем, что его сторону принял Иван Хлестнев… Но, несмотря на это, из толпы все-таки послышался голос, обращенный к предводителю:
– И на тебя есть сила…
– Где это? Кто сказал, выходи!.. Где есть на меня сила?
– У Ивана Семеныча Огородникова…
Хлестнев язык прикусил, но, однако, скоро нашелся.
– Да Иван-то Семеныч, – сказал он: – подлец, – в такое время и оставил нас… Я же рожи своей не пожалею, а за дело постою… вот что!..
После этого дело приняло хорошее направление: все начали ругать нашего героя, а Сыча и предводителя оставили в покое…
Этой минутой воспользовался Хлестнев.
– Ну, ребята, слушайте же, – начал он…
– Слушай, ребята, слушай! – было ответом…
– Ты, Копоряк, – говорил Иван Хлестнев: – возьми себе тоже четырех, которые покрепче; ты, Жидок, – также… Что около вожаков, должны защищать их, а вожаки ломи, значит… В центре у них будет слабо, – в центр и жарь… На их вожаков следует напасть сразу впятером или шестером и положить, как ни на есть, во что ни стало, на землю… Помните, что сначала нам следует стоять как можно дружно: избави боже, если на первых порах попятят нас, – зазнаются, и тогда ничего не поделаешь… Слышали?… Братцы, не жалейте рожи; дело подошло больно важное!.. Ну, стройся!.. Живо!..
Поречане строились. Построившись на средине реки, они тихо, почти не говоря ни слова между собою, дожидались врага. Совершалось что-то торжественное… Все окрестности смолкли… Даже пореченские дамы на время рот застегнули… В колясках и санях привстали на ноги офицеры и купцы… Воздух замер… Что-то будет?..
Кульеносное воинство было построено прибывшими к нему молодцами почти так же, как и пореченское, получило те же наставления и выступило из-за барок, зимовавших на реке…
Тут-то в первый раз показались молодцы. Они шли по бокам огромной долпы крючников и самоуверенно вели ее в бой. Недаром прошла молва об этих двух братьях. Все любовались на них. Оба они напоминали собою картины древних героев, у которых мускулатура была чрезвычайно развита, и тело братьев было крепко связано костями и сшито жилами. Старший брат, ведший левое крыло, был ростом с Петра I и силен как Петр I; младший брат был ниже, по ухо брату, но взял шириною корпуса: плеча и плавленная, как представлялось, грудь поражали своими размерами, – он был сильнее брата… Братья были красавцы собою, типа кровно-русского… Где уродились такие молодцы? – говорили, что под Москвою… Если бы славянофилы видели их в описываемую нами минуту, то они бы поставили им не то чтобы ведерного божка, а сорокаведерную богиню, да боченок селедок на закуску; славянофилы даже откупили бы для них целый российский парламент, т. е. кабак. Шли братья с свежим, открытым, играющим румянцем, как зарево на молоке, лицом; "кудри русые лежат скобкою", походка степенная, во всех движениях сдержанность, но, несмотря на сдержанность, в позитуре братьев было много беспечности и удали, нравящейся и не-славянофилам; все в них было складно, плотно, положительно… Нельзя было не залюбоваться на молодцов: красота, соединенная с силою, увлекает невольно, будь то красота мужчины или женщины. Одеты они были щегольски, хотя и довольно легко, несмотря на трескучий мороз, потому что шли на дело жаркое – согреются… На голове были надеты котиковые шапки, бюст покрыт белыми, чистыми шерстяными фуфайками, из-под фуфаек выпущены красные, нового немецкого ситцу рубахи, далее шли новые плисовые шаровары, опущенные в козловые сапоги со скрипом… Это ли не щеголи? Рассказывали, что молодцы-братья были люди богатые; их побудила итти на бой не ведерная, а то, что в душе их была сильно развита страсть, выражаемая словами "раззудись, плечо; размахнись, кулак!" Поречанки, увидав молодцов, только ахнули, и многие из пореченских баб (дам тож) в ту минуту изменили туземному патриотизму. К числу таких, уверяем, не принадлежала Аграфена Митревна. Тем хуже для нашего героя………………………………..
Стена муравьев подошла к стене поречан и завопила благим воем:
– Дай бою, дай бою!..
Поречане вызывали их со своей стороны:
– Дай бою, дай бою!..
– Бей их! – скомандовали братья-силачи.
Мужики, сверх своего обыкновения, дружно и стройно ударили на поречан. Поречане стойко приняли их.
И грянул бой, пореченский бой!
Тяжело было смотреть на бившихся. Положим, что бой, хорошо организованный, может быть прекрасною гимнастическою игрою, но когда игра развивалась до такого соревнования, как в описываемый нами день в Поречне, то, глядя на нее, чувствовалось замирание сердца. К игре примешивалось чувство мести и отплаты; поречане и зимой и летом окрадывали барки, стоявшие на Озерной, и крючники за то недолюбливали их… И в настоящем случае вышло побоище, увлекавшее внимание размерами своего плюходействия. Одни боевые вопли "дай бою" и "бей их" производили потрясающее впечатление. На этот вой пореченские дамы, расцветившие берег своими платьями и кацавейками, отозвались оглушающим уши визгом. Застонала окрестность.
