Николай Николаевич Наседкин
Рано иль поздно
Лохов за это ухватился. Конечно, прямо вот так сразу, в одночасье стать отпетым мошенником нелегко, а тут есть-существует возможность сохранить более-менее честную мину при жульнической игре.
– Да, да! Спасибо! Извините! Но приходите завтра. Завтра утром я вас жду и обещаю: скрипка… то есть, тьфу, балалайка эта будет ваша за… за…
Пыжик веско подтвердил: за двадцать пять российско-ельцинских лимонов…
Это ж целое состояние!
* * *
Да, вот он шанс!
Уж шанс так шанс… А какой получится подарок Ане не только на Рождество, но и к девятой годовщине со дня их первой встречи.
Всё, они выкупятся окончательно на волю, бросят к чертям собачьим это торгашество – будет возможность приискать работу по душе, подучиться где-нибудь. А главное – хоть какое-то время не думать о куске хлеба, закончить работу над новым сборником стихов и издать его хотя бы небольшим тиражом за свой счёт, арендовать зал для персональной выставки Анны…
Впрочем, стоп! Чего раньше времени мечтать, пора и действовать.
И Лохов развернул такую бурную деятельность, что не успевал вытирать пот со лба и лысины. Он вдохновенно взялся изменять-переворачивать свою судьбу. Сперва он вычистил полностью кассу: почти миллион. Иван опрометью бросился домой, умолил Анну, толком ничего не объясняя, дабы не испортить сюрприза, доверить ему семейную заначку-кубышку. Там оказалось полтора миллиона. Что ж, пришлось пойти и бухнуться в ноги госпоже Елизаровой. Ей Лохов, разумеется, вообще ничего объяснять не стал, лишь поклялся головой, что завтра же вернёт и этот долг с процентами, и весь остаток прежнего до последней копеечки. Свояченицу плешивая голова зятя не шибко привлекла, буркнула, чтобы расписку под залог своей доли квартиры написал. Иван, конечно, настрочил…
Когда он, взмыленный, прискакал к «Елизаровскому», там на крыльце уже нетерпеливо ждали его мальчишка-балалаечник и его маман – молодая симпатичная дамочка со светло-серыми глазами и русой косой-хвостом из-под норковой шапки. Лохов, извиняясь и прикланиваясь, впустил их, запер дверь, вывесил табличку «Перерыв» и такую чушь забормотал-заканючил – у самого уши освеколились: и жена-то у него страстная меломанка, и давно-то она именно о такой старинной и звонкой балалайке мечтала, и вот зашла к нему в магазин да увидела, и купить-то для неё за любые деньги эту балалайку приказала, и ко всему прочему завтра годовщина их свадьбы… Иван наивно надеялся, что когда мамаша вундеркинда услышит предлагаемую цену (семь с половиной миллионов!) – она очумеет от радости, но та лишь ещё больше построжела. Видно, почуяла неладное.
– Извините, у меня больше нет! – честно признался честный Лохов и для наглядности открыл кассу, вывернул карманы брюк. – Вот хоть обыщите! Это ж, извините, по курсу – полторы тысячи долларов! Неужели, извините, мало за какую-то балалайку?..
– Десять миллионов! – отрезала непреклонно сероглазая мадам, одёргивая своего шустрого черноокого пацана, которого явно обрадовала перспектива избавиться от ненавистного инструмента в обмен на кучу бабок.
– Хорошо! Спасибо! Извините! – соглашаясь, забормотал Лохов. – Сейчас – семь с половиной. Правда, больше нету! И я расписку вам дам ещё на два пятьсот… Или вот паспорт в залог дам… Извините! А завтра, после обеда, вы подойдёте, и я вам остальные верну… Вы не подумайте, я вас не обману, ей-Богу! Честное слово! Извините!..
Ему с трудом, но поверили. Балалайку оставили. И даже паспорт лоховский не взяли. Только деньги забрали и ушли.
7 500 000 рублей!
* * *
Сам же Лохов на следующий день окончательно поверил-понял, что его кинули – только к вечеру.
А то ведь до самого обеда всё глядел-высматривал завитринное пространство, на каждый стук двери вскидывался и хватался за балалайку – всё ждал заморского гостя…
Но и этого мало! Уже после, ближе к вечеру, – ну никто не поверит! – он на полном серьёзе ждал «мамашу» пацанчика, дабы вернуть ей эту дурацкую балалайку в обмен на свои кровные…
Ну – лох лохом!
* * *
Далее жизнь-судьба Ивана поначалу пошла совсем набекрень и под гору.
Уж с торгашеской работы его Елизарова вышибла – это само собой. Но самый сволочизм заключался в другом: милая лоховская свояченица все свои иезуитские и нахрапистые силы-способности применила-задействовала, дабы снять с себя это почётно-родственное звание. Иезуитские способности Елизарова применила к старшей сестре и, наконец, убедила-заставила её отказаться от Ивана, расстаться с ним, предать. А нахрапистые елизаровские силы были задействованы против самого Лохова. Он просто-напросто был вышвырнут из квартиры с одним чемоданом, своей дурацкой пишмашинкой «Москва» и одним миллионом рублей в кармане – в виде окончательного и безоговорочного расчёта за квартиру…
Когда он через несколько дней зашёл за паспортом, где уже чернели штемпели о разводе и выписке, его ещё раз жёстко предупредили: если он не оставит Анну в покое, будет шататься тут поблизости – его быстренько упекут в кутузку года на три. Лохов знал-догадывался – это не пустые угрозы: Ивашке уже исполнилось пятнадцать и в гости к Елизаровым зачастил на шикарном «мерсе» акселератный прыщавый юнец – сынок мафиозного мента-полковника из областной милиции…
Лохов, даже не повидав Аню, ушёл.
* * *
Как говорится, полный абзац.
Тут бы и опуститься ему в бомжи-бродяги, но, как Иван уже неоднократно убеждался, в самый последний, в самый, казалось бы, наитупиковый момент его жизни, когда уже впору и о намыленной верёвке подумать, наступало вдруг послабление, открывался нежданно выход-поворот из жизненного тупика.
Буквально в тот самый день, когда он со своим чемоданом и проштемпелёванным паспортом сидел угрюмо на вокзале, где отлежал уже все бока за несколько ночёвок, и решал-размышлял, куда, в какие края податься, на него наткнулся Толян Скопюк – друг и свидетель его семейно-свадебного счастья. Ну, само собой, – объятия, хохот, восклицания, похлопывания по плечам. Друзья-то друзья, а год, почитай, не виделись, не встречались. К тому ж Толя находился в перманентно-хроническом своём состоянии, то есть навеселе, да и Лохов с утра уже притулялся раза три у стойки вокзального ресторана – отсюда и градус встречи, отсюда и кипение эмоций.
Пошли, естественно, к стойке отметить событие, и вот тут-то прояснилась неслучайность встречи с точки зрения вышних сил. Дело в том, что Анатолий как раз ждал поезд на Москву – едет за окончательными документами на отъезд… в Германию! Как? Что? Почему?! А потому! Оказывается, немцы во искупление своей вины за Вторую мировую войну приглашают к себе жить потомков-родственников уничтоженных ими евреев…
Вообще-то Лохов толком так и не понял суть дела, его лишь удивило-поразило одно.
– Извини! Толя, дорогой, извини! Но ты-то здесь при чём?
– Что за дела! – напыжился Толя Скопюк. – Как это при чём? Я по матери – чистокровный еврей!.. Вернее – по бабушке… Ну, одним словом, у них, у жидов, главной считается материнская кровь. А у моей матери мать была еврейка…
Чудны дела Твои, Господи! Толя Скопюк, провинциальный русский крепко пьющий актёр, стал евреем и со всем своим семейством – женой и тремя детьми – едет жить в Германию: сразу там получит новую квартиру, ему будет обеспечено солидное пособие, пока он не одолеет немецкий язык и не устроится на денежную службу…
– Извини, Анатолий, но ты хоть слово «жид» напрочь забудь, а то в сильный просак там попадёшь…
– Что за дела! Это всё пустяки, – отмахнулся Скопюк и выпил порцию водочки. – Меня вот моя квартира здесь волнует, – не хочу её продавать. Вдруг там не получится, а потом и не вернёшься… Это уезжать легко… Да и кот с собакой… А кстати, Ванёк, друган, а ты-то чего с чемоданом?..
И вот тут-то дело прояснилось, обоюдовыгодная сделка состоялась. Лохов будет пока жить в квартире Скопюков, охранять её, следить за порядком, отбиваться от всяких расплодившихся прихватизаторов…
– Старик! – почти кричал, не обращая внимания на ресторанных пассажиров, Скопюк. – Что за дела! Пропишем тебя – всё честь по чести! Я тебе буду бабки присылать-отстёгивать, чтоб ты и за коммунальные услуги платил, и за телефон. Не дрейфь – и тебе будет оставаться. Они, эти фрицы, знаешь, какие бабки там платить обещают – нам, артистам погорелого театра, здесь и не снилось… Что за дела!
Впрочем, под конец встречи, уже перед поездом, Толя-друган спохватился и выразил как бы сочувствие краху семейной жизни Лохова.
– Что за дела! Жалко, Ваня, жалко! Анка твоя – баба неплохая, вот только квёлая. Может, оно и к лучшему, тем более, что короедов нет… Э-э-эх, если б я своих не настрогал, тоже, может, щас бы на свободу подался… Хотя – вру, подлец! Ленка моя – на свете одна такая, лучше не найти!..
Захмелевший Толя даже взялся уговаривать-упрашивать Ивана идти немедленно с чемоданом к нему до хаты и ждать там его возвращения из столицы. Но Лохов всё же перекантовался на вокзале ещё две ночи, дождался друга, помог Скопюкам погрузиться в поезд, расцеловался на прощание и остался на неопределённый, но длительный срок владельцем-хозяином шикарной трёхкомнатной квартиры.
Живи и радуйся.
* * *
И Лохов зажил, в общем-то, неплохо.
Скопюки оставили ему на коммунальные траты сразу на три месяца, а потом действительно стали раза два-три в год пересылать обещанные деньги. Конечно, ни в какой театр или на киностудию там Толю-баламута не взяли – ну никак язык вражеский ему не поддавался. Пришлось Толе со временем вспомнить свою первую профессию, благоприобретённую когда-то в советском ПТУ, и устроиться на мебельный бэтриб[6] столяром…
Лохову тоже пришлось – теперь уже в третий раз – менять свою специальность. Но вначале он пустил жильцов, надеясь этим прожить-пропитаться, дабы уже никакая служба-работа не отвлекала его от рифм и верлибров. В средней комнате, бывшей детской, поселилась семейная пара, старички-беженцы из Чечни, а в самой маленькой комнате, спальне, обосновался парень-студент. Большую комнату, зал, Лохов оставил за собой только лишь потому, что там, в мебельной стенке хранилась какая-никакая, но всё же библиотека Скопюков томов в сотню, которую Иван обогатил-пополнил своими заветными книгами, вынутыми из чемодана. Жильцы, слава Богу, подобрались тихие, да Лохову и не привыкать было к коммунальному житью-бытью. Но вскоре деньжат квартирных стало не хватать по весьма прозаической причине – in vino veritas![7]
Иван начал попивать и – попивать крепенько. Когда в одиночестве пить становилось уж вовсе невмоготу, он пытался первое время соблазнять на собутыльничество жильцов-соседей, но те оказались кто трезвенником, кто язвенником. Тогда Лохов взялся похаживать в Дом печати. Раньше он робел войти в этот Храм Слова, опусы свои стихотворные пересылал по почте, тем же порядком получал и смехотворные гонорарии. А тут один раз зашёл во взбодрённо-смелом состоянии духа, второй… Понравилось.
В областной писательской организации, в затрапезном кабинете на 6-м этаже, встретили его радушно. Впрочем, как он потом подметил, там всех встречали радушно, особенно если посетитель уже имел в портфеле или кармане эликсир вдохновения или по первому же намёку бежал за ним в ближайший комок. Лохов раз сбегал, второй, а потом уже на равных с другими и скидывался, и угощался от даров других посетителей писательского штаба. Здесь, если продолжить сравнение, толклись-кучковались одни и те же четыре-пять профлитераторов, словно штабные офицеры, да двое-трое вестовых из литактива, а остальную армию барановских членов Союза писателей (человек двадцать) Иван так никогда и не увидел: то ли, как и положено, сидели по домам и писали, то ли, наоборот, писательство совершенно забросили, то ли, наконец, по причине возраста и болезней напрочь забыли пить-опохмеляться.
Конечно, поэтического и романтического в этих почти ежедневных пьянках-попойках было маловато. Какое там шампанское, какая там знаменитая пушкинская жжёнка! Чернозёмные пииты и эпики употребляли только дешёвую водку и преимущественно без закуски – не из бахвальства, разумеется, а из экономических соображений в пользу лишней бутылочки. И Лохов приучился, в конце концов, впихивать в себя опилочную тёплую водку и затыкать её в пищеводе бутербродом с солёной килькой или просто заплесневелым сухарём.
Новые товарищи обещали уже вскоре принять его в Союз писателей…
Познакомился Иван в Доме печати и с некоторыми журналистами, научился заходить как бы по-свойски в редакционные кабинеты, правда, не уставая по извечной своей привычке прикланиваться, бормотать к делу и без дела «спасибо» и «простите-извините». Вскоре ему, во время очередной попойки, и предложили место ответственного секретаря в районке «Голос Черноземья». Газета хотя и обслуживала громадный сельский район, расположенный кольцом вокруг областного центра, но тираж имела мизерный, чуть больше тысячи экземпляров. Журналисты во время редакционной летучки-планёрки, кромсая на свежем номере «Голоса Черноземья» трупик тощей селёдки, искренне недоумевали: ну чего этим сельским труженикам ещё надо? Сводка о ходе посевной есть, снимок передовой доярки на месте, обещательная речь-статья главы районной администрации во весь разворот…
Лохов, став ответсеком, должен был добавить на страницы агонизирующей газеты поэзии в прямом и переносном смыслах. Поначалу он попытался разделить-размежевать три процесса: дружбу с писателями, питие водки и делание газеты, догадываясь, что это пошло бы на пользу «Голосу Черноземья» и его читателям-подписчикам. Но, увы, ни опыта, ни характера Ивану не хватало. Эти несчастные читатели-подписчики попали из огня да в полымя: районка из хотя и не читабельного, но всё же сельского издания начала перерождаться-превращаться в орган штаба областной писательской организации. Лохов порой, мучаясь тяжким похмельем, раскрывал утром свежий номер своего «Голоса Черноземья» и его начинало мутить мучительнее, его просто выворачивало на газетный разворот, где теперь вместо казённого доклада чиновника, который врал и учил-поучал читателей без особых словесных ухищрений и претензий, громоздилось, к примеру, тягомотное «эссе» местного живого классика Байстрыкина, прославившегося в литературе тем, что, будучи студентом-комсоргом Литинститута, ездил по «комсомольской путёвке» в Переделкино бить окна дачи опального Пастернака. Теперь он велеречиво поучал землепашцев и доярок, как надо правильно понимать выражение Достоевского «Мир спасёт красота» и эпиграф к роману Льва Толстого «Мне отмщение, и Аз воздам»…
А когда Лохов переворачивал газетную страницу, он в отчаянии стискивал свою несчастную лысую похмельную головушку: на четвёртой полосе «Голоса Черноземья» изобильно теснились стихотворные «голоса» его постоянных напарников-наставников по литроболу. Хуже того, Иван среди этой антологии поэтических поделок с отвращением зрил и свои опусы, которые, может быть, и выделялись уровнем, но печатать самого себя в своей газете – это здорово напоминало развлечение библейского Онана…
Одним словом, нехорошо как-то, не совсем этично. Это Лохов по трезвому понимал-чувствовал вполне и клялся больше не поддаваться на провокации штабистов-классиков. Но где ж тут устоишь после второго стакана под сухарь, когда тебя начинают хлопать по плечу и бодрить криками: «Старик, ты тоже гений!..» Порой так хочется совсем и до конца поверить в свой талант и неизбежность славы.
Особенно – по пьяни.
* * *
Кризис назревал. И – свершился.
Однажды, как обычно, сидели в писательской берлоге на 6-м этаже, пили. У Лохова раскалывалась голова, крепко прихватило желудок, разыгрался геморрой. Иван ёрзал на стуле, кривился, никак не мог словить кайф от выпиваемого, да и не пил почти. Говорили, по обыкновению, о водке, бабах, бабках, но пришла-таки очередь и литературы. Обсудили и пришли к выводу, что никакой Солженицын не писатель, а Юрий Кузнецов и вовсе не поэт…
Потом самый шумливый и шебутной, как пацан, несмотря на свои шестьдесят пропитых лет, Аркадий Телятников закричал свои свежепридуманные стихи:
Встанет колос здесь по пояс
Иль поднимется трава…
Человек идёт по полю
От машинного двора…
И вдруг Лохов не выдержал, чего никогда с ним не случалось, оборвал без всяких извинений, сжимая кулаками свои виски, взмолился:
– Аркадий! Арка-а-ади-и-ий! Ты мне друг, но истина дороже: нельзя так, нельзя! «Пояс – полю»… «трава – двора»… Это даже не недостаточные рифмы и даже не банальные или приблизительные, это совсем не рифмы…
– Да хватит тебе! – отмахнулся Аркадий, поддёргивая самодовольно джинсы. – Достаточные-предостаточные, банальные-тональные… Рифмы они и есть рифмы!
Иван окончательно утерял опору, его словно лично обидели-оскорбили. Он вскочил, стукнул кулаком по столешнице так, что его стопка опрокинулась, и почти закричал:
– Только безграмотный человек может так говорить! Да ты, Аркадий, знаешь ли вообще, что такое рифма? Так вот запомни: рифма бывает мужская и женская, ассонансная и диссонансная, оригинальная и банальная, достаточная и недостаточная, открытая и внутренняя, богатая и приблизительная…
Лохов почти задохнулся, форсируя голос. Собутыльники оторопело на него взирали. Иван выбрался из-за стола, пошёл к двери и, размахивая указующим перстом правой руки, продолжал на ходу:
– А ещё рифма бывает и глагольная, и глубокая, и грамматическая, и каламбурная… Мало? Бывает корневая, бывает неточная, бывает омонимическая… Бывает неравносложная! Бывает разнородная! Бывает разноударная!..
Уже от двери, взявшись за ручку, Иван выдал ещё очередь:
– Я уж не говорю, что рифма бывает составная, бывает тавтологическая, бывает тематическая, бывает точная, бывает усечённая!.. И даже, Аркадий Васильевич, запомни это особо: бывает рифма-эхо!..
Лохов вышел и хлопнул дверью так, что по всем этажам Дома печати загуляла-пронеслась вот эта как раз самая рифма…
Рифма-эхо.
* * *
Он – погибает!
Лохов понял это отчётливо, осознал всем своим неприкаянным существом: он спивается, он опускается, он деградирует – по-ги-ба-ет!
Неужели ничего ему в жизни больше не осталось, как только пить-спиваться, кропать от времени до времени отрывочные стишки, тискаться-публиковаться в районке, жить в чужом доме, сшибать на опохмелку гроши, страдать от одиночества…
А тут как на грех позвонил Толя Скопюк: всё, нажились-нагостились в проклятой Германии, навкалывались – возвращаемся нах хаус…[8]
Иван три дня и три ночи лежал в своей комнате-норе, сказавшись больным, никуда не выходил и – думал, думал, мучительно размышлял. И для начала решил без оглядки и сомнений покончить-развязаться с Домом печати, уйти из газеты.
И – надо же! – сработал, видимо, так называемый наполеоновский закон, который в данном случае можно было сформулировать так: надо решиться и начать менять свою судьбу, и тогда провидение, сама Судьба начнёт тебе помогать. Во-первых, вместе с расчётом Лохов сразу получил и задерживаемую зарплату за три месяца: на руках очутилась вполне приличная куча денег. А во-вторых, он на радостях осмелился заглянуть-зайти в «Золотую рыбку», выпить водки в буржуйском заведении…
Но дело, конечно, не в буржуйской водке. Дело было в хозяине «Золотой рыбки», в этом старом еврее, который удивительно походил на знаменитого певца-эстрадника не только именем-отчеством и пуленепробиваемым чёрным париком, но и хроническим плаксиво-скорбным выражением-маской на бабьем лице. Именно эта встреча нежданная с Иосифом Давидовичем Гроссманом, как короткое замыкание, словно бы высекла сноп искр, высветивший Лохову не только горькие воспоминания, но и гениально-поэтический план по выходу из личного жизненного тупика-кризиса.
И ведь как специально расчёт с долгами выдали ему новёхонькими, свежеотштампованными сотенными. Иван, к счастью, их даже не перегнул пополам, так целёхонькими и положил в дипломат. Дома Лохов ещё раз пересмотрел-пересчитал: таких «фальшивых» сторублёвок оказалось у него тринадцать штук. Он смущаться не стал: дело, что ни говори, он затеял, может быть, и справедливое, но отчасти и мошенническое. Так что если Господь Бог отвернётся от Ивана, то останется на нечистую силу надеяться, а та цифру 13 оченно даже любит-уважает.
План отмщения можно было начинать приводить в исполнение сразу, но Лохов решил не суетиться. Надо было и бородой для конспирации покрыться, и жильцам дать время-возможность съехать, но главное: стоило дождаться подступа своего счастливого года и вообще – наполнить операцию поэзией, создать настоящую жизненную поэму с рифмами-перекличками дат и событий.
Он же не какой-нибудь отпетый мошенник.
Он – поэт!
* * *
Лохов верил в успех своей поэмы.
И как же сжималось его сердце, когда 30-го декабря он шёл в «Золотую рыбку» с двумя последними сотенными в кармане…
Однако ж всё в конце концов получилось, как он рассчитал-замыслил. Судьба, наконец, повернулась к нему своим прекрасным добрым лицом.
Начиналась новая жизнь…
* * *
Когда Иван позвонил в дверь некогда родимой квартиры – было два ночи.
Аня, открыв ему, щурилась со сна, запахивала халатик на груди, непонимающе слушала его извинения и не могла никак сообразить – чего он хочет?
А Лохов хотел поначалу только отдать деньги, коротко пояснить суть дела и тут же уйти-исчезнуть, но от уже подзабытого запаха своей квартиры, от вида полусонной бывшей жены он расслабился, сник, обезволел.
– Извини! Кофеем напоишь? – спросил он, пытаясь добавить в голос шутливости.
– Конечно! – обрадовалась и полностью проснулась Анна. – Раздевайся, проходи…
Лохов разделся, пристроил шарфик на привычный крюк, достал свои старые тапки из обувного ящика, приткнул в угол сумку, прошёл на кухню, осмотрелся.
– Извини! Всё торгуешь?
– Торгую.
– Прости!.. Одна живёшь?
– Одна. Мне, Ваня, уже пятый десяток… Забыл?
– Извини, извини! Ну и что? Тебе только чуть за сорок! – бодро взялся успокаивать Иван. – И в сорок пять, извини, баба ягодка опять… А что, Татьяна Ильинична женихов тебе не ищет?
– Они к свадьбе Ивашки уже вплотную готовятся – не до меня, – усмехнулась Анна и вдруг серьёзно добавила. – Да и не хочу я никаких женихов!.. Я, может, тебя до сих пор люблю…
– Да?! – изумился Лохов. – А знаешь, какие стихи недавно у меня написались? Извини!..
Простые радости свои
мне предлагала жизнь, врачуя.
Но о тебе я вспомнил. И
остановился, боль почуяв.
Пора смириться мне давно
с тем, что меня ты разлюбила.
И остаётся лишь одно –
забыть, забыть про всё, что было…
Анна подошла к нему, обхватила его лысую голову, с грустью сказала:
– Зачем-то бороду отрастил… Перегаром пахнет… Поэт ты талантливый, а в жизни совсем дуралей… Хочешь остаться?
– Нет, Аня, извини, – встряхнул головой Лохов, высвободился из её объятий. – Мне сейчас срочно надо уехать. Я ещё толком не решил – куда, но, скорей всего, пока в свою деревню. Вот я тебе оставляю, извини…
Он вынул из кармана пачку зелёной инвалюты.
– Вот здесь пять тысяч долларов. Извини! Ты не бойся – они мои и вполне праведным путём получены. Брось ты эту торговлю, отдай все долги Елизаровой… Только деньги, извини, ты обменяй прежде на наши и не говори про все: скажи в «Русское лото» выиграла… Живи, пиши свои картины замечательные…
Лохов вдруг оживился:
– Извини, я вот что подумал: они ж тебя в покое не оставят. Продай ты к чертям собачьим эту квартиру или законсервируй и приезжай ко мне в деревню… У меня вон ещё десять тысяч в сумке… Представляешь, какая жизнь у нас пойдёт?!..
Конечно, Анна не сразу согласилась деньги взять… Конечно, не сразу и решилась она хотя бы возмечтать о крутой перемене своей жизни-судьбы… Но ведь и Лохов, разумеется, не сразу ушёл, да и гощение его в родном доме у бывшей жены, понятно, одним кофе и беседами не ограничилось…
Когда под утро расставались – споров уже не было: Лохов обустроится-обживётся, позвонит Ане, вызовет её.
И – жить!
5
Иосиф Давидович Гроссман изо всех сил хранил тайну целых три дня.
Он под благовидным предлогом утром и вечером исчезал из дому или «Золотой рыбки», мчался на своём «ауди» на улицу Энгельса, самолично убирал-мыл за котом ванночку-парашу, выводил собаку на гуляние, затем кормил животин и возвращался. Он даже субботу этими делами-заботами осквернил-похерил.
Наконец, невмоготу стало хранить-готовить сюрприз для Светы-рыбки и Яшеньки, надоело слушать-сглатывать от жены «жида пархатого» – рассказал всё ей, признался. Она поначалу и верить не хотела, кричать безобразно начала, но Иосиф Давидович как смог её успокоил, убеждал, что нет нужды и возможности этому простецкому парню-мужику его, старого еврея, обмануть, вокруг пальца обвести…
Но Света-рыбонька всё равно в случае чего пообещала сорвать с него, Иосифа Давидовича, его дурацкий парик с клопами, разодрать в клочья и подать в суд на развод с соответствующим дележом «Золотой рыбки»…
Иосифа Давидовича пот прошиб.
* * *
На Рождество, в четверг, 7-го – погода случилась хуже некуда.
Чертыхаясь, Иосиф Давидович шёл от машины к подъезду дома на Энгельса, представлял, как вымокнет сейчас с проклятой таксой под зимним мерзким дождём донельзя. Хвала Господу Вседержителю, он делает этих глупостей последний день…
Иосиф Давидович попытался открыть замок, но ничего не получалось. Вдруг дверь распахнулась и незнакомый человек, возникший на пороге, жизнерадостно завопил:
– Что за дела! Это вы и есть – Иосиф Давидович? Тут Ванёк звонил, предупреждал, что вы ключи занесёте… Что за дела! Почему он нас лично не дождался, а?! Друган называется! Три года не видал и даже не поздоровались!..
У Иосифа Давидовича отпала челюсть, обнажив золото вставных зубов, и начала теряться точка опоры под увечной ногой. Он тупо смотрел на шумного человека, впадая в столбняк всё более и более и боясь до конца поверить в случившееся.
– Ах да! – воскликнул шумный человек. – Ванёк тут вам приказал отдать… Что за дела!
Он исчез на минуту и вынес-подал Иосифу Давидовичу странную, страшную, невероятную вещь. Старый еврей мгновенно узнал-вспомнил её…
То была балалайка в целлофановом мешке-чехле.
Русский народный инструмент…
/1999/
