Николай Лединский
Амулет. Книга 5

Глава третья. Стас.

Мой знакомый из Питера, которому я поручил посетить дом покойной тёти Муси, довольно быстро исполнил мою просьбу, поскольку был мне обязан. Передо мной лежал факс с текстом обращённого к Григорию письма. Вот что писала в нём Муза Пафнутьевна:

«Дорогой Гриша! Я чувствую, что дни мои на исходе. Я не могу уйти, не облегчив душу, не признавшись тебе в страшном грехе, который тяготил меня всю жизнь, а теперь не даёт спокойно проститься с миром. Твой отец умер, твоя мама слаба здоровьем. Я всем сердцем желаю твоей маме долгой жизни, но, к сожалению, все мы смертны, и наступит день, когда ты останешься один. Я знаю, как это тяжело, когда во всем мире нет ни одного родного человека, когда не к кому прислониться, не с кем разделить радость и вместе пережить горе. И в этом виновата я, сынок! Мне сложно писать, мысли путаются, но постараюсь рассказать всё по порядку.

Много лет назад взяла я тяжкий грех на свою душу. Я работала акушеркой в одном родильном доме. Может быть, ты знаешь о том, что есть люди, готовые усыновить брошенных детей, но так, чтобы это нигде официально не оформлялось. Такие люди покупают ребёнка прямо в родильном доме. Иногда они действуют через персонал. Как ты понимаешь, это незаконно, поэтому стоит очень больших денег. И вот, когда одна богатая грузинская семья обратилась ко мне за помощью, я не устояла перед искушением. Им нужен был ребёнок, подходивший по цвету глаз, волос и кожи. И тут, как на грех, Гришенька, привёл Господь твою маму в наш роддом рожать. Она была такая хрупкая, такая слабенькая! Роды были очень тяжёлыми, она кричала страшным криком. Мы даже думали, что не сможем её спасти. Решили сделать ей общий наркоз и кесарево сечение. Она, слава Богу, выжила и родила на свет двойню. Но, поскольку от наркоза она не отошла и не видела, что вас двое, мы со второй акушеркой, вступив в преступный сговор, одного малыша оставили ей, а второго продали бездетной семье. Если бы знала я тогда, как будет тягостен этот грех, каким валуном он ляжет на мою душу, ни за что бы не пошла на это! Но я была молода, глупа и измучена бедностью. Мы продали твоего родного братика грузинке по имени Манана Мгеладзе. Они с мужем давно мечтали о сыне, но несколько лет Бог им его не давал. Поэтому, когда они узнали, что есть возможность усыновить чужого чернявого ребёнка, очень обрадовались и приняли твоего брата, как родного. Чтобы всё обставить так, будто Манана родила сама, они уже больше года жили вдалеке от родного города, поэтому, когда они вернулись домой, никто не удивился, что у них за время отсутствия родился сын.

Через некоторое время ты покинул родильный дом со своей родной мамой, а твой единоутробный братишка под именем Каха Мгеладзе уехал с чужой женщиной. И всю жизнь ни ты, ни твоя бедная мама, не догадывались о его существовании. Только мне с тех пор не было ни счастья, ни душевного покоя – так тяжек был совершённый мной грех. Понимаю я, что совершила черное дело, и нет мне ни прощения, ни оправдания. Понимаю, что даже запоздалым раскаянием не смогу искупить свою вину ни перед тобой, ни перед твоей мамой, ни перед Богом. Но, может быть, хоть немного поправлю твою, Гришенька, судьбу, если скажу, что есть у тебя родной брат-близнец, как две капли воды похожий на тебя. Не один ты на этом свете! Прости меня, старую, за всё, и прощай! Твоя тётя Муся».

Прочитав письмо, я пребывал в шоковом состоянии. Иннокентий же, узнав, в чём дело, напротив, был бодр, весел и полон энергии.

– Что ж, – хлопнул он меня по плечу, – на сей раз мы, как никогда, приблизились к разгадке!

– Какая, к чёртовой матери, разгадка?! – огрызнулся я. – Теперь всё ещё больше запуталось! Вместо одного человека – двое. Причём непонятно, где сейчас Григорий и этот Каха!

– Не говори, – усмехнулся Иннокентий, – не говори. Знаешь, – он неторопливо полез в верхний карман пиджака, – пока твой знакомый из Питера пересылал этот факс, его содержание стало известно нужным людям. И нужные люди, как им и положено, проделали соответствующую работу.

Я посмотрел на него с интересом:

– Что ты хочешь этим сказать?

Иннокентий, аккуратно завершив своё движение, вынул из верхнего кармана конверт и положил передо мной:

– Что ж, – сказал он, – я думаю, если ты прочтёшь это, то узнаешь что-нибудь интересное.

С этими словами он пересел подальше от меня, и углубился в изучение свежей прессы, всем своим видом показывая, что предоставляет мне полную свободу и неограниченное количество времени для ознакомления с содержимым конверта.

Я вскрыл конверт и извлёк из него документ, судя по форме и заголовку, верставшийся в недрах ведомства дяди Лёши. Это была подробная справка о человеке по имени Каха Ираклиевич Мгеладзе. К ней была приложена фотография, на которой я с изумлением вновь увидел человека, как две капли воды похожего на Григория. Только вот судьба его, судя по этой записке, после криминального усыновления сложилась на редкость неудачно. К сожалению для этого парня, преступление, совершенное в самом начале его жизни, в котором он не был, кстати, повинен, предопределило его судьбу самым печальным, если не сказать дьявольским, образом.

Обеспеченная грузинская семья, совершившая греховную кражу у беспомощной роженицы, через два года после этого события в одночасье погибла в автокатастрофе. Маленький Каха остался без своих приёмных родителей, а родственникам, получившим в наследство всё состояние семьи, сопливый чужой ребёнок оказался не нужен. Так Каха из баловня, любимого, хоть и не родного, сына, превратился в сироту, воспитанника детского дома. Как это часто случается, он кочевал из одного казённого учреждения в другое, нигде не получая и сотой доли того тепла и любви, которые получают дети, воспитывающиеся в семье. Несправедливость ожесточила его сердце, отсутствие помощи и поддержки научило всегда рассчитывать только на себя, никого не любить и никому не верить. Неудивительно, что в скором времени он оказался в колонии для малолетних преступников, а впоследствии – в самой настоящей тюрьме, где свёл дружбу с такими же, как он, ожесточёнными головорезами.

Жалкое полунищенское существование, которое, к сожалению, является неизменным спутником наших казённых учреждений, пробудило в нашем герое страстное желание разбогатеть. Но, поскольку он не владел профессией, которая могла бы дать ему возможность обогатиться, да к тому же испытывал патологическую неприязнь к упорному систематическому труду, оставался только один путь – криминальный. После нескольких «подвигов» в этой сфере он, как и положено, оказался на нарах. Там у него появился дружок по фамилии Ковалис. Освободились они одновременно и осели в Твери. Чем они там занимались – неизвестно, но через некоторое время Каха скоропостижно умирает. Диагноз – отравление этиловым спиртом. Ничего удивительного, поскольку в этой среде пьют всё, что горит, без разбора.

После смерти Кахи его дружок, Ковалис, времени даром не терял и стремительно пошёл в гору. Для начала он женился на девице литовского происхождения, некой Лане Статкивечене. А через некоторое время вместе с женой эмигрировал на постоянное место жительства, что характерно, в США…

Честно говоря, последняя часть документа меня несколько озадачила. Для чего ведомству дяди Лёши так подробно излагать передвижения какого-то неизвестного Ковалиса в докладе о Кахе Мгеладзе? Если последний уже давно покоится в земле, следовательно, нет у Григория никакого брата-близнеца, никакого двойника, и дело с концом. Я, не дочитав записку до конца, недоумённо повертел её в руках и вдруг обнаружил, что к ней приложены ещё две фотографии: господина Ковалиса и его супруги. Взглянув на фотографию Ковалиса, я обомлел: с неё на меня смотрел Григорий! Служебная надпись на другой стороне карточки гласила, что это ни кто иной, как Мгеладзе Каха Ираклиевич. По-прежнему ничего не понимая, я взял в руки фотографию женщины. Спокойно и сдержанно, как на служебных снимках, без тени улыбки, на меня смотрело давно и хорошо знакомое мне лицо. Это была Лайма.

Совсем запутавшись в этих хитросплетениях, я положил фотографии на стол и беспомощно взглянул на Иннокентия:

– И что всё это значит?

Иннокентий отложил очередную газету и ответил:

– Стас, всё ведь очевидно. Этот тип, братец твоего друга, воспользовался возможностью поменять опостылевшую жизнь, сменив полностью имя, происхождение и биографию. Сейчас уже невозможно установить, умер Ковалис сам, или ему помог Мгеладзе, но то, что Мгеладзе похоронил Ковалиса под своим именем, а его имя присвоил себе и начал новую жизнь, несомненно. Если бы не поразительное сходство с Григорием, мы бы и не смогли никогда догадаться, что это липовый Ковалис. Документы у него оформлены – комар носа не подточит!

Я только изумлённо развёл руками. Иннокентий перешёл на свой обычный деловитый тон и сказал:

– Что ж, считай, что теперь освобождение твоего друга – вопрос техники. Нам осталось выяснить всего лишь одну маленькую деталь. Где проживает этот Мгеладзе-Ковалис. Я думаю, что у американской полиции найдутся необходимые нам данные на этого интересного субъекта, – с этими словами Иннокентий встал, и мы отправились в ставший уже почти родным полицейский участок.

Кевин встретил нас, как старых друзей. Гостеприимно раскрыв для нас свои мощные объятия, он поочерёдно обхватил руками каждого из нас, и, завершив этот акт крайнего расположения и улыбаясь самой дружелюбной из имеющихся в его арсенале улыбок, предложил присесть.

– Как дела, ребята? – спросил он, когда мы привычно расположились в его кабинете.

– Да так себе, – угрюмо ответил Иннокентий, чтобы несколько охладить радостный пыл нашего друга, – у нас к тебе одна просьба. Не мог бы ты выяснить, по какому адресу проживает этот человек? – Иннокентий назвал имя и протянул Дугласу фотографию господина Ковалиса, уроженца России, а ныне гражданина Америки.

Дуглас повертел фотографию в руках и ответил:

– Говоришь, он не очень давно получил гражданство? Тогда его данные должны быть у нашей миграционной службы. Сейчас я отправлю им запрос. Это не составит никакого труда и не займет много времени. Ты же знаешь, – он вновь широко улыбнулся, – я всегда рад тебе помочь, особенно когда это идёт на пользу нашему общему делу.

Ответ на запрос Дугласа пришёл очень быстро. Гордый своей оперативностью, он выложил перед нами распечатку всех передвижений господина Ковалиса Витаутаса по территории Соединённых Штатов с момента прибытия. Был указан и адрес последнего места жительства.

– Что ж, – сказал Иннокентий, – туда-то мы сейчас и отправимся. – Ты поедешь с нами? – спросил он американца.

– Обязательно! – ответил тот. – Не знаю, ребята, как вам это удаётся, но каждый ваш шаг приближает нас к разгадке таинственных исчезновений, даже если он не связан с ними напрямую. Мне сопутствует с вами удача, поэтому я не упущу шанс сопровождать вас.

Не прошло и двадцати минут, как мы оказались у добротного современного дома, представляющего собой иллюстрацию американской мечты о благополучной жизни. Дом был заперт снаружи, но рядом с ним работали два трактора, разравнивающие площадку для какого-то нового строительства. Дуглас, не задумываясь, направился к рабочим уверенной походкой представителя закона, остановил работы и, официально представившись, спросил, известно ли им что-либо о местонахождении хозяина особняка. Привыкшие всегда быть лояльными к полиции и осуществлять максимальную помощь её представителям, рабочие наперебой стали объяснять Дугласу, что хозяин особняка внезапно исчез, и они уже почти целую неделю его здесь не видели, чему сами очень удивлены. Дуглас поблагодарил рабочих за информацию, но по кислому выражению его лица было ясно, что он очень разочарован. «Вот, – с грустью подумал я, – стоило произнести вслух, что нам сопутствует удача, как она тут же отвернулась от нас. Фортуна – пугливое и своенравное создание. И что, интересно, нам теперь делать? Круг замкнулся, и ничего не прояснилось».

Вдруг моё внимание привлекло чье-то слабое шевеление сбоку. Я повернулся и увидел перед собой хрупкую, очень бледную девушку. Выглядела она более чем странно. Несмотря на холод, на ней была только длинная белая рубашка, спускавшаяся почти до пят, кожа была бледной до синевы и почти прозрачной, обе руки она зачем-то прижимала к своему горлу. Весь её облик казался нереальным, призрачным. Она приблизилась и пристально посмотрела на меня. От её взгляда, скажу честно, мне стало не по себе.

– Я знаю… – произнесла она очень тихо. Так тихо, что голос её был скорее похож на шелест листвы, чем на речь человека.

– Что ты знаешь? – так же тихо спросил я её.

– Я знаю, что именно ты можешь найти меня.

– О чем ты говоришь, девочка?

– Я подскажу тебе… – прошелестела она в ответ.

В это время Иннокентий, повинуясь своей привычке расхаживать взад-вперед в моменты, когда необходимо принять важное решение, направился в мою сторону. Я ожидал, что сейчас он заметит мою собеседницу и остановится, но, к моему крайнему изумлению, он просто… прошёл сквозь неё! Только тут я обратил внимание, что воздух вокруг девушки как-будто плывёт, а она сама не стоит на земле, а слегка покачивается в этом густом мареве. Я понял, что говорю с призраком, с покойницей. Она же, не обратив на Иннокентия ни малейшего внимания, по-прежнему стояла передо мной в той же странной позе, с прижатыми к шее руками и смотрела на меня удручёнными, измученными глазами.

– Я нахожусь здесь… Я нахожусь здесь… – твердила она, едва шевеля бледными губами.

– Что это значит? Где это – «здесь»? – спросил я её.

Она указала глазами на особняк.

– Здесь, под бетонированной площадкой, заросшей травой. Если ты найдёшь меня, то сможешь найти и моего врага, – внушала она мне все тем же слабым шелестящим голосом.

Я не понимал, как смогу исполнить её просьбу, но в её взгляде и голосе было столько отчаянной мольбы, что у меня защемило сердце:

– Хорошо, – согласился я, – я попробую помочь тебе, но что я должен сделать?

– Найди меня, и ты найдёшь моего врага, – снова повторила она странную фразу и отняла руки от горла.

Я в ужасе отшатнулся, дрожь пронзила моё тело: вся её шея представляла собой одно страшное кровавое месиво.

– Боже мой! Кто это с тобой так?! – спросил я, как только справился с испугом.

– Найди его… Найди моего врага… Мне страшно, и я не даю себе полного отчета в том, что со мной происходит. Пока что я на самой низкой ступени мертвых, потому что сильно чувствую потребность в восстановлении справедливости – расправе над моим убийцей. Я привязана этим чувством к живым: не могу успокоиться и уйти на свой путь, пока мой враг не будет уничтожен. Никакого прощения и помилования ему! Такое желание испытывают по отношения к своим убийцам все невинно убиенные. Мы все здесь, насильно умерщвленные, несем ответственность за восстановление справедливости и мечемся среди живых до тех пор, пока виновные не будут наказаны смертью. Когда ты найдёшь моего врага и отомстишь за меня, я стану свободной, месть за невинно убиенную освободит меня, – в последний раз прошептала она, и исчезла.

Я стоял, ошеломленный, не находя в себе сил сдвинуться с места. Из оцепенения меня вывел приблизившийся шум тракторов. Я посмотрел в направлении звуков и увидел Дугласа, который направлялся ко мне. Он был крайне раздосадован. Поравнявшись со мной, он буркнул:

– И что ты здесь стоишь? На сей раз, нам не повезло – птичка улетела, придётся искать вашего Ковалиса в другом месте.

– Подожди, – спокойно ответил я, – сначала выясним, где находится одна из пропавших девушек.

Дуглас посмотрел на меня так, будто я прямо на его глазах сошёл с ума:

– Можно подумать, что ты знаешь, – в его голосе отчетливо послышались издевательские нотки.

– Да, представь – я знаю, – тихо, но твёрдо ответил я ему. – Нам потребуются рабочие с отбойными молотками.

Дуглас изменился в лице, но ничего не возразил. По-видимому, он почувствовал в моём голосе столько уверенности (нечеловеческой уверенности, я бы сказал), что просто не решился задавать мне какие-либо вопросы. Он отошёл к Иннокентию и, несколько секунд посовещавшись с ним о чём-то, вызвал рабочих.

На меня снизошло удивительное спокойствие и уверенность в своих силах. Вместе с рабочими, Кевином и Иннокентием мы принялись обходить территорию особняка. Хотя, если быть точным, это я обходил территорию в поисках площадки, на которую указал мне призрак, остальные же плелись за мной следом, недоуменно пожимая плечами, но не препятствуя.

Наконец, на заднем дворе особняка обнаружилась та самая площадка, слегка замаскированная дерном. Я остановился рядом с ней и попросил рабочих разбить бетон. Через несколько минут, с помощью отбойных молотков, рабочие извлекли на свет то, что я уже ожидал увидеть но, тем не менее, надеялся, что не увижу. Мне легче было бы выглядеть в глазах товарищей полным идиотом, чем смотреть на то, что вынули из ямы. На земле перед нами лежали три девичьих тела со страшными ранами на шеях, обмотанные белыми саванами. Никто не мог смотреть на них спокойно. Мы с Иннокентием отошли от ямы, я едва сдерживал слёзы, Иннокентий тоже прятал глаза. Несколько минут мы молчали. Дуглас подошёл и сокрушённо похлопал меня по плечу:

– Мы всё-таки нашли их… Я не спрашиваю, как ты узнал, что они здесь. Ин (так Дуглас называл Иннокентия) сказал, что это табу.

– Да, – с горечью ответил я, – мы их нашли, но помочь им уже не можем. Нам остаётся только разыскать и наказать преступников, но вернуть эти молодые жизни не в нашей власти.

Дуглас на это ничего не ответил, да я видел и без слов, что он удручён не меньше моего. Перед тем, как уйти, чтобы отдать необходимые распоряжения, он несколько раз вопросительно заглянул мне в глаза, надеясь прочитать в них объяснение мучившей его загадки. Но я не собирался откровенничать с американским полицейским, и Дуглас, поняв, что никаких тайных врат перед ним не откроется, принялся с утроенной энергией исполнять свои служебные обязанности.

– Надо внимательно осмотреть тела. Может быть, найдётся ниточка, которая приведёт нас к убийце, – давал он указания своим подчинённым.

Рядом с телами уже трудилась целая толпа судмедэкспертов, криминалистов и полицейских. В силу профессиональных обязанностей привыкшие к подобным зрелищам, они спокойно, деловито, составляли протоколы осмотра, констатировали наличие повреждений, фиксировали каждый предмет, найденный в разобранной яме, упаковывали для анализа образцы грунта, бетона, переговаривались по рации.

«Да, – с грустью подумал я, – теперь нам остаётся только констатировать факт смерти. Все эти профессионалы, к сожалению, не смогли предотвратить страшную гибель девушек и даже пока не в состоянии найти их безжалостных убийц».

Вдруг со стороны того места, где работала полиция, раздался громкий крик, обращённый к Дугласу:

– Сэр, идите скорее сюда! Мне кажется, я кое-что нашёл!

Я рванул вслед за Дугласом и увидел одного из экспертов, который протягивал полицейскому маленький смятый картонный квадратик:

– Посмотрите, я нашёл это в сжатом кулаке одной из девушек. Наверное, это важно, поскольку она, зная, видимо, что умрёт, спрятала в руке именно это. Да так сильно сжала – мне с большим трудом удалось разжать её окоченевшие пальцы!

– Что это? – пробормотал Дуглас, обращаясь не столько к окружающим, сколько к самому себе, осторожно разгладив находку на своей огромной ладони. Картонка оказалась визитной карточкой. Вполне могло оказаться, что именно после встречи с её обладателем, девушки нашли свою скорую и такую раннюю смерть. Я заглянул Дугласу через плечо и прочёл: «Агентство «Ибис». Голливуд-стрит, 24 Б».

«Вот, кажется, круг и замкнулся! – подумал я. – Знакомое местечко! Я думаю, нам следует немедленно туда отправиться».

Словно эхо моих мыслей, прозвучал голос Дугласа:

– Я думаю, нам следует немедленно туда отправиться, – сказал он, протягивая визитку подошедшему Иннокентию.

Глава четвертая. Григорий.

Если бы наш трюк был номинирован на «Оскар» за спецэффекты, не сомневаюсь, что мы со Сьюзен стали бы призёрами. Пока мы с ней парили под потолком, приводя зрителей в состояние мистического ужаса, те из них, кто приходил в себя от шока, с душераздирающими воплями покидали помещение. Хотя, если быть честным, то парил только я, а Сьюзен лишь крепко за меня держалась. Надо сказать, что удерживать её долго мне бы не удалось, но этого и не потребовалось – комната стремительно пустела. Последним её покинул пастор, который так спешил, что даже не закрыл за собой дверь. Мы спикировали к открытой нараспашку двери и уже собирались выбежать следом, поскольку это был единственный выход из комнаты, но, к сожалению, нашим надеждам на такое скорое и легкое освобождение не суждено было сбыться. Едва я выглянул за дверь, как увидел бегущих к нам по коридору людей, среди которых я узнал своего тюремщика. Я не стал дожидаться, когда они добегут и заключат меня в свои объятия, поэтому, схватив Сьюзен за руку, втащил её обратно в комнату и захлопнул дверь. Дверь была довольно крепкой, кроме того, я обнаружил массивный железный засов, позволяющий запереться изнутри. Что я и сделал, с облегчением переведя дух. Не успели мы отступить и шага от двери, как раздался жуткий стук – это наши преследователи пытались проникнуть в помещение. Я ещё раз от всего сердца поблагодарил создателей этой превосходной прочной двери и отменного засова, и прислонился к стене. Вскоре, поняв всю тщетность своих попыток, преследователи угомонились, и я услышал вкрадчивый, даже приятный голос моего старого знакомого:

– Григорий! Что ты делаешь? Зачем тебе убегать, если тебе ничто не угрожает? Мы столько времени провели с тобой в беседах, ты всегда был абсолютно свободен. Неужели нам не удастся с тобой договориться?

Мои нервы были напряжены до предела, поэтому, услышав этот осточертевший мне голос, я пришёл в бешенство:

– Что тебе от меня нужно! – заорал я, выплескивая всю свою нервозность. – Ты прекрасно знаешь, что та вещь, которой ты добиваешься, постоянно со мной, я с ней не разлучаюсь! Почему тебе было просто не отобрать её у меня, оставив мою душу в покое?!

В ответ я услышал короткий демонический смешок, не предвещавший ничего хорошего:

– Если бы я мог, именно так и поступил бы. Но, видишь ли, мой храбрый друг, к сожалению, вещь, которая сейчас принадлежит тебе, обладает одним очень неудобным свойством: видеть и осязать её можно только в том случае, если этого хочет её владелец. Так сказать, духовно содействует её передаче в другие руки, отпускает её от себя. В противном случае все попытки отобрать её силой, выманить хитростью или обманом, напрасны.

Его слова очень порадовали меня. В который раз я мысленно преклонил голову перед мудрыми создателями моего амулета. Наконец я понял, для чего мои тюремщики столько времени удерживали меня и развращали мой мозг своими казуистическими беседами. Если бы им удалось меня сломить, убедить в том, что душа моя погрязла в грехе, я стал бы одним из них, согласился служить им добровольно и отдал бы амулет. Я содрогнулся от мысли о том, как недалёк я был в последнее время от того, чтобы обвинить себя во всех смертных грехах и признать правоту своего «наставника». Слава Богу, что этого не произошло! Я с благодарностью взглянул на Сьюзен – если бы не желание спасти эту девочку, кто знает, где я был бы сейчас!

Тем временем он продолжил:

– Ладно! Лирических отступлений достаточно! – голос его переменился, стал резким и неприятным. – Я, пожалуй, дам тебе на размышления этак часика… Сколько у нас времени в запасе? – обратился он к кому-то из сопровождающих и, уточнив, сообщил мне:

– Часика два. Если за это время ты не выйдешь добровольно – чёрт с тобой. Жил же я раньше без твоего философского камня, проживу и дальше. У меня достаточно могущества и власти и без твоей детской игрушки. Только учти, мой непутёвый ученик, в этом случае я не буду больше с тобой церемониться. Вы оба будете обречены – и ты, и твоя юная леди. Если ты настолько глуп, что не ценишь собственную жизнь, подумай хотя бы о ней! Подумай хорошенько, Григорий! Ты ведь уже прошёл восемь кругов ада, а теперь держишь последний экзамен. Наверное, ты этого не заметил, но сейчас ты совершаешь ещё один тяжкий грех. Хочешь узнать, какой? Предательство. Да, да… Ты предаёшь меня, своего благодетеля. Разве я не предоставил тебе всё возможное, что только может предоставить гостеприимный хозяин? Разве я не спасал тебя от душевных мук и терзаний, разъясняя природу вещей? Наконец, сколько душевных сил, терпения и внимания уделил я тебе! И вот, презрев всё это, не сказав ни слова благодарности, ты пытаешься ускользнуть. Но я не в обиде, нет, я только немного разочарован, – возникла пауза, после которой в его голосе снова появились мягкие, тягучие интонации, обволакивающие сознание. – Вдумайся, Григорий! Это последний, девятый круг! Предавая меня, ты безоговорочно встаешь на мою сторону, принимаешь моё мировоззрение. Тебе некуда бежать – ты дома. Ты принадлежишь нашей касте – касте избранных. Все пороки девяти кругов ада, которые ты раньше отвергал в угоду иллюзорным добродетелям, поскольку был слеп и слаб, теперь нашли в тебе свое отражение, стали твоей сущностью. Ты не сможешь этого забыть и отказаться от этого. Взгляни на себя трезво, вспомни всё, что происходило с тобой, и подумай: стоит ли тебе бежать от меня, если ты такой же, как я.

На этих словах он закончил свою проникновенную речь и, ещё раз напомнив, что времени на размышления у меня всего два часа, удалился вместе со своей свитой. Ещё несколько минут я прислушивался к звуку шагов в коридоре, пока они не стихли. Размышлять мне, в общем-то, было не о чем: наша попытка побега провалилась, пытаться покинуть здание, выйдя в коридор, было бесполезно, поскольку там наверняка оставили кого-нибудь следить за дверью, а уж о том, чтобы присоединиться к упорно навязываемой мне «касте избранных» не было и речи. Последнее признание моего тюремщика, в котором он выдал мне свойства амулета, ещё более утвердило меня в мысли, что все эти круги ада, которые я, якобы, прошёл – не более чем лукавая уловка, рассчитанная на то, чтобы разрушить мой дух. Его речи только придали мне сил и желания бороться. Только вот я не мог пока понять – как?

Теперь, когда меня и Сьюзен оставили в покое, я, наконец, более внимательно оглядел комнату, в которой мы оказались заложниками, и заметил, что на постаменте, вокруг которого странный пастор расхаживал во время своей службы, накрытый чёрной траурной тканью, лежал труп какого-то человека. Напуганные до полусмерти нашим появлением, все участники действия разбежались, бросив этот, так и не оживлённый, труп, на произвол судьбы. Соседство с покойником было мне неприятно, я поёжился. Хотя, если взглянуть на ситуацию с другой стороны, наше положение было настолько безнадёжным, что присутствие несчастного бездыханного тела никак не могло его ухудшить. В некотором роде я признавал это даже символичным: нам предстояло погибнуть через два часа, а этот бедняга стал бы нашим проводником в мир мёртвых. Я встряхнул головой, пытаясь отогнать мрачные мысли, и ещё раз взглянул на постамент. Я надеялся разглядеть душу усопшего, поскольку знал, что, не обречённая на уничтожение благочестивая душа держится у покинутого ею тела в течение сорока дней после смерти. Дар, которым я обладал, позволял мне видеть эти души и даже говорить с ними. Не исключено, что, поговорив с его душой, я смог бы найти выход. Но, к сожалению, этот парень, по-видимому, был отъявленным негодяем, и его душа была растворена сразу после смерти, без шансов на возрождение, поскольку рядом с телом не было заметно ни малейшего колебания божественного света.

«Злодей так злодей, – смиренно подумал я. – В конце концов, мне нет до него дела».

Я отвернулся от тела, подошёл к Сьюзен и присел рядом с ней:

– У тебя есть какие-нибудь мысли, как нам отсюда выбраться? – спросил я.

Сьюзен посмотрела на меня снизу вверх, подперла кулачком щёку и ничего не ответила. Только в огромных глазах застыла такая щемящая тоска, что я разозлился на себя. Нашёл, кому задавать вопросы! Беззащитной, неопытной девчонке! Откуда ей знать, что делать дальше, если даже я этого не знаю… От взгляда на её хрупкую, такую беспомощную сейчас, фигурку, в эти наполненные отчаянием глаза, я внезапно ощутил стыд за своё малодушие и огромную ответственность не столько за свою жизнь, сколько за жизнь Сьюзен. Неожиданно, кроме мысли о том, что я обязан сделать всё возможное для спасения её жизни, в моей голове возникла другая мысль, как будто привнесённая извне. Мысль эта явно сформировалась без моего участия и была мне совершенно непонятна: спасение Сьюзен важно не только ради неё самой, но и ради других людей. Мой мозг так утомился за последние несколько часов, что я совершенно не мог проникнуть в суть этого послания своего амулета (а в том, что этот странный сигнал поступил именно от него, я ни секунды не сомневался).

Неожиданно Сьюзен встрепенулась, будто преодолев оцепенение сковавшего её страха, решительно взглянула мне в глаза и сказала с вызовом:

– А я даже рада, что так всё произошло!

– Что ты имеешь в виду? – не понял я. – Чему тут можно радоваться?

– Я должна сказать тебе правду. Теперь, когда я вижу, что мы отсюда не выберемся, – она обвела глазами комнату, – здесь нет ни одного окна, а за дверь мы выйти не можем, потому что нас сразу схватят, теперь я думаю, что напоследок могу тебе признаться. Мне будет тяжело умирать, зная, что я тебя хоть в чём-то обманула…

Мне показалось, что сейчас она заплачет, но она только всхлипнула, поднесла к глазам краешек простыни, а потом собралась и продолжила:

– Я думаю, что такой исход решит мою проблему.

– Да какая ещё проблема?! – от удивления, что перед лицом смерти эта девочка может думать ещё о какой-то проблеме, кроме той, как спасти свою жизнь, я подскочил, и чуть было не прислонился к постаменту с покойником.

– Знаешь, – уже совершенно спокойным, ровным голосом продолжала Сьюзен, – накануне всех этих страшных событий к нам в школу приходил психолог и спрашивал меня, сохранила ли я свою девственность. Я обманула его. Я сказала, что я девственница, хотя, – она пристально посмотрела на меня, – на самом деле это враньё.

– Как же так, Сьюзен?! – всплеснул я руками, вспомнив, как убедительна она была совсем недавно в роли оскорблённой весталки. – А не ты ли кричала: «Ах, не прикасайся ко мне, не лишай меня девственности!», когда я просил тебя всего лишь переодеться в простыню.