Николай Иванович Голобоков
Зимними вечерами
В СТОГУ
Киносценарий
Этот стог сена жил – поживал, как и все. Правда стоял он ни в лесу и не на лугу, как его друзья товарищи по природе.
Жил был у самой дороги, которая вела в большую молочную ферму.
Рядом построен домик красного кирпича, и два жилых для колхозников. В одном из них, комнатка-клуб, где проводили собрания. Там же молодёжь, под чарующие звуки гармошки, устраивали танцы.
Из раскрытой двери клуба однажды, труженики услышали слова песни, песенки…как кто-то там, далеко-далёко, в весеннем лесу, пил берёзовый сок, да ещё и с ненаглядной певуньей в стогу ночевал. Такого, у него, ещё не было. Но то, что случилось с ним самим, в его стогу, он вспоминает со слезами, правда это скорее светлые росинки – жемчужинки на глазах. Он, хотя и не человеческой породы, но не железный же – таакооое, пережить. У него, тоже и Душа и слух есть. Всё видит и слышит. Теперь мечтает, вот была бы здесь, рядышком Копна. Он поговорил бы с ней, о хорошем, весёлом.
А теперь, поведаю, вам, всё, начистоту, как это было в ту памятную ночь.
Вот она. Первая серия.
*
Парень, уже немолодой, как сам считал.
Он.
…Давным давно,– полтора года прошло, пролетело, как два дня, окончил ремесленное училище, судосборщик. Много рисовал и писал копии таких великих как Айвазовский, Шишкин, Боголюбов. Считал себя художником, тем более, что из судосборщиков, пятого цеха, – узловой и секционной сборки его перевели в художники, рисовал карикатуры в стенгазету, писал плакаты, и даже услышал от парторга пятого цеха, что на Руси жить хорошо только художникам.
В цехе грохот, паровоз дымит, перевозят узлы и детали огромные, корабля будущего, а тут, у него, в красном уголке, кабинет,– радиоприёмник – «Родина», песенки поют, новости радостные тоже звучали как песня, а он, в чистеньком с кисточкой.
Но, недолго музыка играла. Ушёл, уехал в станицу, Славянскую, на Кубань, туда перевели отчима по работе. А он решил рвануть в Москву, разгонять тоску. Учиться на настоящего художника.
Родители, мать и отчим, своего дома пока не имели, их поселили на молочной ферме. Отчим зоотехник, мать учётчица, а сыночку не бегать же в станицу работать, а до неё, целых двенадцать километров. И ему, бывшему и будущему художнику, доверили большую ответственную, почётную работу – скотник.
И.
Ничего страшного, плакаты рисовал-писал и за зелёной массой ни свет, ни заря приходилось ездить и привозить травку люцерну для увеличения надоя бурёнкам, правда рано, в четыре утра и навоз чистили лопатами, совковыми, или вилами, когда и солома попадалась в этом коровьем раю, вот теперь и ему на Руси жить стало, совсем хорошо. Ну да ладно, думал он. И, запел, …в нашей жизни всякое бывает. Потом пошёл речитатив…Бываает, и на А бывает и на Б бывает и, и, ещё не такоё, но бывает. Эти мудрости он постигал в первой своей академии, ремеслухе.
И, снова запел, правда, шёпотом.
– Эх, хорошо в краю родном, пахнет сеном, и,… молоком. Работа как работа.
Всё не на шее у родителей сидеть в двадцать лет.
Куплен билет в Москву, столицу Родины. Чемодан с яблоками готов.
И вот. Как с неба свалилась…
Увы.
Не манна. Небесная.
Прибыла. ОНА.
Почти полное высшее образование – семиклассного обучения в школе великой столице, Краснодарского края, и прямо угодила на молочную ферму, краса, русая коса, до самого пояса, явилась и, правда, запылилась. Дорога, к папе, на ферму – щебёнка и пыль, – не цветы и ковыль.
Он был полковник в отставке, теперь заведовал фермой.
С зоотехником проживали в одном доме, красного кирпича на два выхода. На две семьи.
И, вот она эта красота кубанского края прибыла навестить своего отца родного. Мама так велела.
Ой.
– Гоп, гоп, Зоя. Кому шептала стоя, у калитки под окном поздно, поздно вечерком.
Это уже вторая серия фильма.
Даа.
Два начальника решили обженить молодёжь. И шептали, говорили почти как в песенке про Зою. Поговорили. Сделали дело. Договор был, конечно, строго засекречен, военная тайна… состоялся вот здесь, у стога.
Они, дипломаты, после трудового дня, находились в заслуженном отдыхе, и трёхлитровая баночка уже была пуста, в ней совсем ещё недавно, час тому, а может больше, плескалось вино с ароматом изабеллы. Теперь уже разговор закончился, без душистых мелодий – винных всплесков и бульканья рубинового цвета. Беседа сошла на пианиссимо, а потом совсем тишина, и только песни сверчков радовали их души.
Третья серия, и последняя, этой трагедии.
Юная, красавица, плавала как на волнах священного озера. Он, уже немолодой, как сам считал, думал о себе, своих годах…не мог и не очень старался отвести свой взгляд от такой красоты. Не шептал молитвенно…как в нормальных монастырях, на Соловках,… Сгинь, сгинь сатана…Изыди нечистая…
Потом, было такое он припомнил и крамолу…как…Отец, Онуфрий, осматривал, окрестности, Онежского, озера… обнаружил, обнажённую… Ольгу… Нет. Такое с ним не должно было произойти.
Тут как тут явился отчим, предложил велосипед – поездку в лесополосу, там вишни, польза и красота. Подмигнул так, как будто там, в тени вишнёвых деревьев зарыт был клад, под этой самой вишенкой. Она, дивная краса, напевала песенку, бела, Бэла донна, которую он совсем недавно разучил на своём аккордеоне, фирмы «Хохнер». На гармошке не получалась, там нет ни диезов ни бемолей.
Всё бы хорошо, но велосипед один, их двое. Полковник быстро, как бывало его адъютант, шмыгнул к себе и принёс подушечку. Сказал, что я уже должен знать, когда, куда, и каак… её нужно подложить.
Кое – как всунули её на рамку и он, будущий, покатил её по дорожке. …Почти отчалили, на бреющем, к ровной дороге, он разогнался и сел на сиденье…
… Благо были все рядышком…
Вдруг услышали её пронзительный визг. Прибежали оба заговорщиков, подумали, что он уже забрался слишком далеко в её запретную зону, в таком неудобном месте и времени. Смел, нахал, так сразу и поведу их, голубков в сельсовет на роспись, подумали родители. Но она стала по команде смирно и почти нараспев сказала всем, что очень больно…Больно…её, уважаемой попе, сидеть на железной раме она не могла. У них ведь, у папы, нет велосипедов,– Воолга, а таам, конечно, не рамка,– железяка.
А полковник, быстро скрутил и спрятал ремешок, который прихватил попугать нахала, будущего зятька. Зоотехник погрозил пальчиком, нельзя, ребёнок потом родится заикастый. Если бы это у них тогда уже получилось.
… Немая сцена.
И, скупая мужская слеза выкатилась из ясных очей полковника и зоотехника. Осечка. А жааль.
Совет, почти в Филях был не долгим. Её усадили на сидение, а ему, пока ещё холостяку, сказали, чтоб катил, тут не далеко, – километр, ну два, не более… И, они поехали…
Он.
Шлёпал босиком по пыльной дороге и крепко держал руль. Она, краса, – коса до пояса, держалась, что бы не свалиться с такого самоката, двойника – брата прокрустового устройства прошлых эпох… держалась…держала, держала, его, за, шиворот рубашки, как нашкодившего первоклашку.
Доехали.
Уф.
Жаарко.
Дерево всё красное от спелых вишен светилось и сверкало как новогодняя ёлка. Но она, краса земли кубанской…села, в тенёчке, холодочке … и… запела свою Бела донну. Потом нараспев на мотив своей песни, пошёл речитатив…
– Кока, приди ко мне. Явись очам моим ясным. Он понял её оперетту и сполз с дерева.
Ведро с вишнями, уже было наполнено, ягодами,… в целый ряд,… один, рядочек, на донышке. Она махнула в ту сторону рукой, дескать, их много, а мы одни, нет, двое, никуда не убегут, эти вишни. Допела она опереточным фрагментом Сильвы, и, и, предложила… учиться у неё…китайским и японским мудростям…
–Я буду учить, тебя, прогремела она голосом режиссёра кино. Ты, я вижу, ещё телёнок, ну совсем… телёночек.
– Есть такая наука, называется ка, ка, кама…с, утра.
– Что?
– Нее. А вишни?
– Говоришь с утра, а сейчас уже, смотри, где солнце, не утро…
– Ну, это у японцев, не знаешь? Нет, у китайцев. Да какая разница.
Она, как куклу уложила его на травку, расстегнула рубашку, погладила грудь. Перекур. Потормошила, нежно погладила живот и, чуть – чуть ниже. Потом её нежные пальчики…пошли. Пошли, пошагали. Полетели рисовать кружочки-колечки, на его животе…
И, что это она там делает. Мух гоняет или царапает, что ли? Колдует, скорее всего. Воот, зараза. Зачем? Для чоо… подумал он.
А, в голубом небе носились ласточки, что-то пели, так громко…
Потом, он своей правой рукой почесал затылок три раза и, глубокомысленно прочитал…
– А что же это деется и на кого надеяться? Так учили его авторитеты бывалые…
А, может, развязался его пупок? Мужики бывалые, на пляже толковали. Бывает такое, получается, когда большой напряг по телу случается. Так вроде бы ничего. Там раньше всё было живое и здоровое.…Я же не вилами ворочаю, на скотном дворе… и в паровоз, в пятом цехе, вроде не упираюсь рогом…
А она, дивная краса, русая коса, поясняла, что там, в этом самом месте эрвотические центры, потом исправилась, эротические. Это по – японски. Ему ещё только этого и не хватало. Какие же это центры? Мужики говорили, такое бывает только, когда пережрёшь, без закуски, и то утром, с перегару, на другой день…
Не было печали, так черти накачали. И нафига это ему приснилось?! Вот принесло её на мою голову. Всё ж до этого было в норме. Что же теперь делать?
А, у неё как то расстегнулась, сама по себе, верхняя пуговка рубашки и, а, а,таам, никаких тряпочек завязочек и бантиков – узелков, лифчиков… пуговиц перламутровых.
И.
Он, заикаясь, сам себе прошептал…ух ты. Уух тыы!! Такоого у него ещё не бывало. Ооо. Ууух тыыыы…
… На открытках, раньше продавали такие, фото, за длинные рубли- спекулянты, но там они были чёрнобелые, и только кое – где, травка, ещё красили зелёнкой, здорово, красиво, как настоящие… без всяких одёжек и застёжек…
А тут! Её совсем уже созревшая, как у доярочек молодых – оформившаяся грудь. …И там он не увидел никаких центров…
Ну, надо же ттакоеее, сказал он сам себе не раскрывая рта, слегка заикаясь…где-то там внутри – поперхнулся, как от морской большой волны девятого вала…Айвазовскооогоо.
Он закрыл глаза. Солнышко сквозь деревья сияло, и при всём желании полюбоваться таким чудом, не мог. Солнечные зайчики южного неба его просто ослепили.
– Жааль…
Недолго он летал по небу, хотя она, чудная краса напевала свою песенку и потихоньку расстёгивала всё что можно и нельзя было в его понятиях…расстёгивать и показывать.
Продиктовала какую то мантру, слово такое непонятное, матку -мантру, подумал он, надо же. Может свиноматку… Такое он знал, это, которая хрюша, приносит по двенадцать поросят. Зачем ему это? Нет! Никаких поросят, ой, нет, может детей? Так про детей она, вроде бы ничего не говорила. Чего это ей приспичило, такие учения, да ещё и дети? Да и японские, узкоглазые, подслеповатые. Нет. Это в его планы не входило!
Потом в голову ворвался туман, всё смешалось, потемнело в закрытых уже глазах, – наступила страшная чернота, чернее чёрной роковой ночи в Помпее…
А может с Эльбруса скатился камешек в сопровождении магмы?…И долетел к нам?
А что?
Что тут, всего ничего, недалеко. Может быть…
…И, и пошли кинокадры как в том сказочном фильме…Может это уже дорога в рай, от удара, Душа с телом прощается? И правда, Душа просветлела и пошла музыка, но это была не её Белла…Дооннааа.
***
… У него была уже давно подруга детства. Он её величал Королевой. Тогда они верили сказкам, и видел её такую же сказочную. А потом уехал учиться, она осталась там в деревне. На прощанье он поцеловал её. Первый раз в губы. На прощанье. Это было первый раз, за всю их дружбу. И какое это было чудо. Какая она певунья и как танцевала, они даже с ней танцевали, танго, там, дома. Верили, что будут вместе, сколько бы не прошло времени.
… Скрипучий, громовой голос, прервал его кадры цветного кино, когда было всё в первый раз. Пело и светилось эхо сказочного детства.
Она…
А, она, эта, злая волшебница, объявила, что есть четыре божественных вида поцелуев и сейчас мы посмотрим какой ты. Ты мужик, или? Она выплюнула, какое то матюкальное слово – менжнун. Так её папа называл жеребцов, наверное по- военному, но лошадей, которые помогали увеличивать поголовье наших тружеников лошадок. Нет, братцы, я не жеребец и тем более не это её злое прозвище, кличка.
… Она, коснулась-прилипла, всем своим обнаженным сверкающим телом, грудью и губами. И, теперь они как одно. Непонятное что.
Шаровая молния ворвалась, влетела в закрытую форточку, звон битых стёклышек и… и…запылал мой дом огнём… чёрным пламенем сокрушая всё на своём пути.
Вдруг он почувствовал такое, такое…
Но, слава Богу. Это. Это было не то, чего, наверное, хотелось ей…
Потемнело уже в закрытых его глазах синее небо. Затрещало в ушах, как будто мир взорвался. Завоняло горелым. Дрожала и земля, на которой она кувыркала его как шашлык, на трёх ржавых железных шампурах. А в голове пошли слова… слова как гром…как приказ… как на Суде…
«Скажи, кто придумал времени счёт…открыл и минуты и месяц и год…!»
Время остановилось.
Годы прошли.
Годы ушли.
Он так и до сих пор не понял, сколько тогда прошло времени.
Тогда…
… Перекрестился и решил, что их схватили Ангелы за шкирку и тащат на раскалённую сковородку. Грех, всё – таки не замужем, ребёнок по небесным меркам… Школьница. Тюрьма за это полагалось тогда, восемь лет, восемь лет. И, эти восемь лет…ишачить в северной тайге. По закону. За совращение несовершеннолетних, такое мы уже знали, рассказывали бывалые, старше которые, побывшие таам, не в гостях…
И голос – гром, среди ясного неба.
Наверное, это всё – таки ангел зла, главный хозяин ада, мужик, правда. И голос хриплый, пропитый …
Она встрепенулась первая. Прикрыла ладошками – чертям не положено туда заглядывать, ещё подумают что плохое… Вдруг им тоже захочется… Он сел, как кукла неваляшка.
А его, не знавшего такого учения, главный герой, к которому она шла смело и уверенно, остался в вертикальном положении. Обнаженный.
Почти, открытый, на обзор всему честному и не совсем хорошему народу. Но закрытый, как занавес в театре, тряпочками… Готовый решать, не теряя, ни одной секунды… бедствующее демографическое положение Краснодарского края…
…….. А…
А в пяти шагах от вишнёвого табора с ведром, но почти пустым… стоял и тарахтел тяжёлый немецкий трофейный мотоцикл, цундап его дразнили у нас в деревне. Точно, хозяин и генеральный директор ада, стоял и хохотал, точно чёрт. Видел он такие рисунки на бумаге, но не верил. А теперь…
……………………….
Заглох мотоцикл, а, таам… восседала чертовка, тоже видимо его главного, помощница, но точно не Ева. Лицом и одёжкой не вышла.
Он держал своего звероящера, за руль, а она сопела, кряхтела и всё-таки скатилась с этого железного, вонючего змея, рычавшего так страшно. Силуэтом и статью своей правда, была похожа скорее на свиноматку.
Ноги.
Их почти не было. Две тыквы живота, напоминали ещё и сальтисон, из-за которого не было видно коротеньких ног.
Велосипед!
Велосипед нас выручил, она, моя волшебная массажистка и училка китайской мудрости, прыгнула как блоха на шею нашего цуцыка, а вот она, спасительница, педаль, и, и, рванули, без оглядки, рванули во все лопатки…
Вишнёвое дерево и вся лесная полоса слушала…и слышала, как чёрт с чертовкой кричали, что бы и ноги нашей там не было, это их дерево. Они даже воду возят из самой станицы Славянской, поливают его. И вишни тоже их добро.
Но трэк, велосипедный не был готов к такому спортивному пробегу…
Тяжела ты шапка Мономаха. Скорее, скорее, подальше, от этой японо китайской, чертовской науки.
Бела Донна, слабым дискантом исполняла другую мелодию… не тревожь ты её, не терзай. Это она пела о тяжёлой судьбе её сиделки, которая не привыкла к такому дикому передвижению по пересечённой местности, да ещё и без подушки-амортизатора между железной рамой велосипеда и ёё драгоценными, уважаемыми, двумя не очень большими, как у мамы, пока ещё, ягодичными мышцами.
Встретили их без большой радости. Отчим понял, что ничего не вышло по кислой улыбке своего приёмного почти мужчины. Увидели пустое ведро. Кое-как сняли её с велосипеда, и потного мокрого от пота того, кто не оправдал и не выполнил плана по улучшению бедственного положения демографии и создания новой советской крепкой, любящей семьи…
Ещё ни вечер, ещё ни ветер, и тучек не видно. Дождя не будет, пели в душе заговорщики мужики.
*
Вечер, как и полагается, наступил.
Закатилось красное солнышко, как и вчера в лиманы, где он, будущий папа, несостоявшийся пока жених, с коллегой по труду эрудитов и интеллигентов в третьем поколении, косили зелёную массу любимым бурёнкам, конечно уставал. Попробуй, вилами, да на машину, два человека -бригада, нагрузить тяжёлой травкой, которую величали «люцерка». Потом по бездорожью, и в коровник, вилами, засыпать, завалить эти кормушки – стометровой долгоиграющей гармошки. Для полного душевного равновесия этого почти ратного труда все твои рецепторы души и тела вкушают аромат не луговых цветочков василёчков, а лепёшки коровьего будущего удобрения для колхозных полей и огородов. А, а потом ещё совковой лопатой, загружать в двухколёсную железную тачку, и, отвозить эту радость далеко далече в яму, для дальнейшего употребления, как удобрение, которое потом в поле разбрасывал большой трактор, пища, почти глюкоза, для полей и огородов овощным, огородным бригадам.
Вот такая прелюдия была перед ночью…у стога сена.
Он, участник, нет, главный герой в этом фильме, ещё и на гармошке играл, при любом переутомлении души и тела. И вот сейчас в его буйную голову влезла, нет скорее вошла как пощёчина, песенка хорошая нежная, пели кубанские казаки… *Ой под вишнею, да под черешнею, стоит парень с молодой, как с ягодкою*, а на её родном украинском, она звучит дольче – нежно. Да и у него сегодня было, ох и ах под вишнею, но без черешенки. Это в песне – свет любви, а тут? Какой – то позор, а не японо китайско чертовское обучение экстерном. Ещё и черти. Принесла же их, нелёгкая. Да. Точно. Принесла их Нечистая. А может это и хорошо? Если бы не они… пропала любовь и женитьба на моей певунье-Королевне. Так думалось сейчас ему. А эта, тьфу ты ну ты – судьбы гнуты…
Согнута была бы и его Душа…
И чего ещё, восемь лет, восемь лет. Там не докажешь кто кого, чему учил, да ещё и по таакой японой матери.
Он зажал голову в тиски, как Родена- скульптора Мыслитель. Да что Роден! Наполеон…так не переживал, когда голый, без штанов, в лютый мороз, убегал от позора поражения…в русских лыковых лаптях без тёпленьких носочков и даже без портянок, на босу ногу, напялил модельную крестьянскую безразмерную обувку… которую снял с замороженного своего же жабоеда француза…
Ох, и тяжела же шапка Мономаха. Сказал он сам себе, спустя многие годы, когда рассматривал эту шапочку в историческом музее, который на Красной площади, у нас. А сейчас. Думал. Ох, и аах, будущий художник.
Билет он купил, до самой до Москвы, столицы, а теперь, плакала столица горькими слезами. Билет он потерял. Шёл, вышагивал от станицы до этой самой фермы пешком, двенадцать к.м., разделся. Были на нём только семейные трусы. Чёрные, по самые коленки. И резинка крепкая как верёвка, такое захочешь, не потеряешь, так видимо думали родители, когда готовили такое приданное сыну, а остальное, завернул в узелок. Потел, и узелком своей снятой одежонки, промокал мокрую спину. Как и когда вытряхнул он сложенный вчетверо бумажку – билет, кто теперь узнает и найдёт. Посеял… Горе. Денежки то в колхозе не давали, даже таким труженикам, ценным – ставили палочки, трудодни. А осенью, получит. Да кто же будет его ждать до осени. Тем более сама столица, радость студентов всего мира, говорят, там даже негры, учатся, по репродуктору передавали, сам слышал. Надо же.
…Нич яка мисячна, ясная зорена, выдно хоч голкы збырай… Вот такая и сегодня была эта ноченька, когда то пели с кубанцами, на три голоса…светлая, задушевная, песня. Не зря говорят, что кубанские песни по нежности, страсти – родные сёстры итальянским.
Ещё одно испытание.
Дамоклов меч, нет, цех номер пять, гильотина, судостроительного завода, *Залив,*зависла над судьбой красивой детской любви с Королевой красоты, грозила эта ночь …
Сваты-заговорщики, поняли. Их планы провалились. Мотоциклисты помешали, сами это рассказали, спугнули молодых. Неет. Уж этой ночью никто не убежит от такого соблазна, скорее похожего на ликбез тридцатых годов в нашей многострадальной стране…
Мужики пошли допивать свою «изабеллу».
Зоотехник зашёл в дом и посоветовал своему тупому пасынку – не разевать рот, он уже знал, сам полковник по страшному секрету излил своему свату сердечную тайну, которая мучила его все эти годы, что мама девочки слаба на передок и дочь в неё пошла, дрянь несусветная, скорее бы её замуж, а вам и «волга» и квартира. Обещал полковник, а художественное училище и в Краснодаре имеется…
Юное дарование, как его называли потом в Москве, не ожидало от отчима такого задушевного разговора. Но обух топора, упал уже прямо между бровей и думать было трудно. Отчим был строгим и на тему девок, как он сам говорил, никогда не обсуждали, ни дома, да и в присутствии молодых доярочек.
А туут!!!
Молодым постелили под стогом сена в разных местах, подальше друг от друга. Полковник строго приказал, только, дескать, смотрите мне. Ты отвечаешь. Ходят тут разные мужичьё, да и сторожа колхозные хоть и старики. Они, гады, ещё пашут как трактор С.Т.З. – Сталинский тракторный завод. Так что смотрите в оба. Молочко и сметанку хлещут как квас из бочки. А отчим своему сыну, хоть и не родному, дружески подмигнул и прошептал прямо в ухо, не зевай Хомка, – на то ярмарка. Такого момента у тебя больше не будет. Будешь в Москве лапу сосать. Где у нас деньги…учить тебя целую Сталинскую пятилетку?!
Вечером, ещё устроили общий ужин. А перебравший отчим ещё ляпнул, но, правда тихо, прошептал на ухо своему свату может «горько» им спеть – провозгласить, а то мой лопух и тут прошляпит. Но сват, как командир, генеральским голосом отчеканил,– разговоорчики в строю!!!
Потом молодёжь пошли в клуб.
Это было строение, одна комната ларёчек-магазин, вторая комната- клуб, там иногда крутили кино, аппарат, – колесо и заводная ручка. Ну, студобекарь и только – кинопередвижка. По частям крутили кино.
Правда, киномеханик, когда молодые в кадре собирались целоваться, на экране – простыне, он, живодёр закрывал ладошкой объектив, и все орали, ах, что ты делаешь, изверг. Нельзя, показывать разврат, а что, молодые доярочки, хоть и бурёнками веяло от них, но они живые же.
Когда кино не было, он, будущий, играл на гармошке. Танцы. Но в этот вечер кино не было, а танцы, быстро свернули, он взял свой инструмент, всем объяснил, что завтра в четыре утра ехать за зелёной массой, к утренней дойке.
… Ночь тиха, надо мной мирно светит луна. А вокруг, а вокруг тишина, тишина. Такое он вспомнил где – то читал…
В доме тоже лампы погашены. Все спят. Колхозная электроустановка тоже спит.
Бэла, оказывается, это было её родное имя, ушла в домик. Загорелся свет лампы керосиновой, и он успокоился, значит, она будет спать дома.
Ну и хорошо. Луна светила. Усталость. Сон. Но мысли так долбили и гладили его голову, и луна была обитаема, он всё видел, что там творится. Потом понял, что это не луна и не сон. Стог сена, где он готов был уже отдать всё, чтобы забыться и, и, всё-таки заснуть. Стог шевелился. Он дышал, он шелестел и, и, шептал…Засохшие цветы шелестели, двигались и гладили его щёки, голову, шевелились и его волосы на висках. Шептали колоски какой то травки и он уже слышал явные слова, и это шептала Она, его первая любовь. Его королева, звал величал он её, Нинка, да это не могло быть ошибкой, её так окликал, конспирация, чтоб никто не подумал, что-нибудь плохое. А самое плохое была дразнилка… – тили – тили тесто жених и невеста, жениха и невесту, слепили из теста, невеста упала, а жених остался, жених испугался и, от страху…у, у. Потом освистали… свист, позорный свист. Так в их деревушке донимали скороспелых влюблённых. А после этих слов шло такое гадкое сравнение, что многие потом, и видеть не хотели своих чарующих красавиц, не созревших до такой поры, почти взрослых.
… Потом, не в голове, в сердце, пошла чистая речь как он, этой девочке говорил о своих мечтах, о том, как катал на саночках по замёрзшему пруду, вечерами они играли в ручеёк…и… она его первый раз взяла за руку. Её тёплые нежные пальчики. Первый раз танцевали вальс, когда приехал на каникулы…всё это шептали засохшие цветы. Говорили и шептали её голосом. Он сам слышал и понимал это. Даже птицы появились в их степном краю, они тоже пели…
… Душа поёт. Она так скучает и слышно её голос, шёпот её медовых губ…того единственного поцелуя, первого в его и её жизни, когда он уезжал учиться в город на берегу тёплого сказочного южного моря. Её руки были такими тёплыми, ласковыми, нежными. А она своими пальчиками гладила его руки и говорила, что всё равно ты будешь художником. Этими руками ты сделаешь большое, великое. А эти, его пальцы, короткие куцаки, как дразнил его старший брат, руки, которые он и сам часто прятал, сделают большое, большое и хорошее, что может Человек…
Потом, позже, в струнном оркестре он пробовал играть на пианино, когда был студентом, но уже не ремесленного, а художественного училища, и, уже с преподавателем дали дрозда,– в две, в четыре руки… преподаватель сказала, что такими пальцами только дрова рубить. Надо же, абсолютный слух и такие пальцы. Займись лучше скульптурой и баяном. Там всё будет отлично. А она ещё тогда, в далёком детстве это увидела. И, сказала, что бы играл, хоть на чём. Хоть на гармошке. Почувствовала. Да, и хотелось, очень, что бы он стал таким. Таким видела его она и таким видели его цветы и травка, которые и шептали ему сейчас…
Стог сена качнулся, и, и громкий голос загремел на всю вселенную … Кооока. Ты где ?!
Вот тебе и сказки конец, а кто слушал, огурец…
Голос застрял в горле ржавчиной.
Говорить он не мог.
Она пришла с отцом. Громко сказано было, чтобы не будила пацана, ему завтра на рассвете ехать за кормом для коров. Укрыл её пледом и словно растаял в темноте. Но всё это было напускное. Её отец и его отчим, пристроились за домом и, тихо – мирно строили планы на будущее, молодых, они уже их видели своим воображением.
Ну, кто устоит от такого. Они же молоды. Там всё внутри кипит и горит. Какие там коровки, травка…можно, нельзя…нужно…
Вспоминали, свою молодость, думали и говорили родители.
Звёзды на небе подмаргивали красавице луне, а мужики, сидя за маленьким столиком-табуреткой, гладили трёхлитровую баночку и сожалели уже, что это не тот баллон о десяти литрах, который жена прятала в неведомых краях..
Уже дремота играла с ними в жмурки, закрывала их моргающие захмелевшие глазки и, иногда двоилась луна… Они знали, что это уже финиш. Пора спать.
Но самое главное впереди, хотели их, молодых застопорить вначале великого действа. Что бы наверняка. Не зря же они всё это затевали. Пытались, бодрились, но глазами такими звёзд и луны, уже не увидеть.
*
……. Их разбудил крик, вопль как будто стог, пылал и осыпал ярким искрами всю округу…и надо было спасать, а не радоваться…
Состояяалось…
Уж теперь они никуда не денутся. Но это будет потом…
А в это время, когда заговорщики-сваты клевали носами, прижавшись друг к другу могучими плечами…
Молодыыые… как их обзывали сваты… лежали каждый в своём гнёздышке. Она недолго, разглядывала звёздочки южного полушария, он – северного. Но звездочётами не хотелось быть никому. Он листал странички памятной книги жизни, где светилась и радовала сердце каждая строка этой священной записи, трепетным сердцем первой любви.
Степь и небо услышали гром почти небесный…
– Ко оо ка! Это она так исказила его имя Коля – Николай. Он плотно, как в детстве играли в жмурки, закрыл глаза и захрапел, захрапел так, как храпят-рычат, звери, о которых в детстве говорили, о, это он, смесь бульдога с носорогом… Может она поверит, что он спит.
Она выдала второй и третий зов, теперь уже точно… волки в зиму так поют – воют, у них тичка, но это же волчья свадебка… в этой почти пустынной степи. Такое… такое троекратное эхо.
А он только сейчас видел, материальное и сказочное свидание со своей певуньей, и вдруг такая кисло горько солёная реальность! Надо вставать. Черти её принесли на мою голову, так он принял эту горечь. …Вспомнил, детскую игру…стань передо мною, как лист перед травою. И он действительно стоял у её ног, ну совсем не солдат перед генералом.
Она уже начала его гипнотизировать, но не глазами, как говорили знатоки, а своими прелестями, молодого не успевшего до конца расцвести ярким бутоном розы – телом! Это сокровище от света луны тоже работало как сыр в мышеловке. И, хочется и, колется, и мама будет ругать…
Почесал затылок, грубовато спросил,
– Ну, чего тебе…
Красота писяная, повернулась на бочёк, обнажив то, что было ещё спрятано, почти укрыто, от жадных до такого, глаз – мужицкого отродья, и сказала, что ей страшно.
Он пообещал принести ей ружьё и сделал вид, что уходит…
Встала. Вскочила, гремучая змея и схватила его нежно за шею, а потом обвила хвостом змеиным, нет, всё – таки… рукой и блистая при луне чашами изобилия, которые пригодилсь бы для сосунков – малышей…потом, спустя хотя бы одну пятилетку, строителям социализма…
Он закрыл глаза и понял, что это не змеюка, это удав и почувствовал … уже его начал медленно заглатывать в своё бездонное чрево. А, а она, поняла…
Этого вислоухого нужно брать измором.
Решила.
Сделала.
Убрала свои руки-крюки, села в своё логово, почти закрыла, свои приманки, на живца.
И, и, попросила, попросила, с кислой миной на лице, принести сюда, поближе, свою постель. Здесь, кто-то бегает. Слышала, трава шелестит… Боююсь…
Долгий день до вечера, когда делать нечего, а тут. А сейчас… Время. Ну, прыгни в утро. Петушок пропоёт, доярки пойдут, загремят вёдрами-подойниками, и папа с ружьём прогонит пугающих маленькую скороспелочку. Он не скажет роковое, в маму пошла, слаба на передок, плетёт верёвки из жил пацана.
А она, эта, уже созревшая, перезревшая, заговорила, запела, что бы он, этот недотёпа, повернулся к её личику. И, что бы не понял, что к чему, рассказала про индийскую какую – то йогу, только начала заикаться сказала ой, а потом ёгаа. Это по ихнему, заморскому, наверное соблазнять так заикасто…Рассказала про поцелуи и приложилась, прикоснулась губами, огненными, аж зашкварчало у него внутри, пошевелила язычком, раздвоенным, как змеюка, когда замаанивает, замааанивает лягушку в свои объятия, и потом! Потом, потом. Лучше бы суп с котом, чем обучала, как первачкам, в начальных классах, что, и как надо при этом чувствовать, думать и, и, хотеть.
