Николай Иванович Голобоков
Зимними вечерами
На мышкованьи
Снег в эту зиму никак не хотел держаться. И вот уже в третий раз выпадал, потом растаял, и в городе кляли грязь, слякоть, автобусы. К концу недели вдруг повалил хлопьями, и моя жена почти молчала, когда я расписывал ей прелести Думчинского леса. Её манило кино и возможность хоть раз в неделю, наконец, отоспаться, а тут вдруг поход. Да и холодно сейчас в лесу, не лето ведь, декабрь.
Утром, когда бежали на электричку, и у неё болтался спальник в руках, а у меня огромный, вконец растрёпанный рюкзачище Эдика, я снова слышал недовольный гуд на тему: эта скачка называется отдых.
Влетели мы в последний вагон электрички. Спросили, куда она идёт, прошли три вагона, но туристов не было. Вспомнили, что и билет не помешал бы, но зашумело, захлопнулась дверь, и мы поехали.
В лагерь все семь туристов двигались гуськом, тихонько. Лыжи, которые нёс Игорь, не вызывали кривых ухмылок, и это даже не была тема для тренировки остряков. Снег лежал толстым ровным слоем.
Шли молча, радовались чистому лесному воздуху. Пахло настоящим деревенским дымом. И все молча, каждый по своему, наслаждался этим привольем, свежестью.
Жена чуть повеселела, заметив, что воздух правда лучше чем, даже у нас на окраине города.
В домике, приехавшие в пятницу, ребята, истопили печь. На веранде навалили кучу дров, поленьев, которые за полдня превратилась в щепы, чурки и просто дрова на зиму. Все, соскучившись по настоящей человеческой работе, шмыгали пилой, махали топорами, весело, как будто играли с детством, нюхали свежие спилы сосны, берёзы. Потом вдруг задвигали носами, почуяв запах кофе, бродячая толпа, бросив пилы, топоры кинулась на завтрак.
В тёплой хатке остались разговоры и городские новости, а мы пошли в лес. Хрустел снег от наших шагов. Очень редко слышали голос снегиря. Пристали сумасшедшие вороны и вот уже час летают над нами и тревожно каркают. Лес, ветки, высохшая трава-всё засыпано, всё укрыто лёгким снежком. Эдик, как северный олень, разгрёб сапогом снег и показывает нам вечнозелёные растения, и было как-то странно держать зелёную веточку с листочками, а вокруг было только белое и серебристое. Земля совсем ещё мягкая – не замёрзла. Эдик снова порылся, но не нашёл вечно зелёный лист копытеня, который является панацеей от всех зол – нужно только листья настоять на водке и дать тому, чьё хобби-бутылка, и как рукой снимает эту хворь. Сима сначала весело смеялась, но потом, на всякий случай, рецепт этот трижды пропела вслух, дабы осчастливить подругу, у которой муж поддаёт немного. Дальше двинулись кабаньими тропами. В глубоком овраге следы лесы, зайца, но следы припорошены снежком. Показалась деревушка с тёплыми огоньками внутри домов. Деревенские жители улыбались, глядя нас, говорили, что сейчас холодно в лесу. А в доме, приезжий сын наводил рефлекторы на своих домашних и фотографировал. Бабуля сказала, что он с города приехал, вот и фотографирует. Проехали сани с душистым навозом. Сима засмотрелась и чуть не шлёпнулась рядышком с лошадкой. Потом ещё одни сани выплыли из-за холма и также бесшумно скрылись в низину. А хорошо бы сейчас сесть в эту соломку на санях, и скользить далеко-далеко…в тот лес, потом овраг, поляны, перелески…и так долго-долго, и ничего не нужно, ни спешить, не думать. Ехать, дышать.
Счастливое полузабытьё, запах сена лошадки и лёгкое поскрипывание полозьев.
Снова глубокий овраг, огромный бугор, засыпанный снегом. А летом здесь столько большущих ромашек! Дремлют они сейчас под снегом. Ждут тёплых рук Весны. Эдик вдруг остановился и приказал молчать, мы тихо вошли в тёмный сумеречный ельник. Ветви елей, сосен гнулись от снега. Белая сказка, которою живёшь, смотришь и не веришь. Лосей и кабанов мы так и не встретили. Собрали сушняку.
Сумрак ночного леса оживил слабый огонёк нашего костра.
От крепкого, тёплого дыма полетели комья снега с ёлок.
Темно.
Тихо.
Страшно.
Два года назад, здесь, рядом с ельником, были берёзы, огромные, древние. Сейчас нет, срубили, – красоту, на дрова, ветки бросили, не увезли, валяются, гниют.
Вечер был шумным. Танцы, смех, визг и … даже песни. А Эдик ещё днём говорил, что хорошо бы заночевать в стогу. Он, правда, осенью спал, но было ещё тепло, а сейчас декабрь, снег. Пошли, а? … Я пойду да вот только Люда. Если бы Рита была, она пошла бы…. Мы долго бродили по домику. Была ночь, но моя бдительная жена спать не хотела. Ребята рассказывали о Карелии, Кавказе, о приполярном Урале. Наконец она пошла спать.
– Пошли? А Эдик?
Он немного посомневался, холодно морозец, потом решили: замёрзнем, придём обратно. Люда спала. Я потихоньку стал тащить свой спальник. Она открыла глаза, схватила журнал и стала демонстративно читать его.
– Ну, пойми, ты Мурлыня, сено, воздух, тепло, хорошо…
– Ты же простудишься, не ходи…
Ну, иди, иди, завтра сама, утром уеду и больше никогда с тобой ни в какой поход не пойду. Сейчас же грипп ходит…
– Какой грипп в лесу. Здесь же переносчиков нет, ни людей, ни толчеи в автобусах, где на тебя чихают бациллами на 3 метра!!!
– Понимаешь, Федя!!!
Бросаешь меня одну. Не жалко меня, да? А говорил, всё время будем вместе. Всю неделю работа, работа, не вижу тебя и тут одна остаюсь… ыыыыы.
– Да что ты затвердила одна, да одна, что тут волки? Народу две комнаты, а ты одна. Холодно будет, придём. Пошли, Эдик!
– Ну, иди, иди! Завтра уеду.
– Вот народ, не поймут высокий порыв души человеческой…
Нора в скирде получилась большая, уютная. Ночь видимо будет тёплая. Только вот снег задувает. Нащипали ещё соломы, загородили выход, решили идти ещё уговаривать Люду ночевать с нами. В домике по-прежнему было шумно, душно. Многие уже спали. Я подошёл к жене. Она тёплая мирно посапывала в своём спальнике. Как-то жалко было будить её, тащить на холод, в солому, а она уже с трудом открыла свои глазища, хлопала ресницами. Видно было, что уже крепко спала, и стоило больших трудов сейчас прерывать его после такого дня, доказывать нам, что она в попу не стрелянная, как мы…
– Идите, если вы ненормальные, а меня не трогайте, мне и здесь хорошо.
– Да пойми, ты, свежий воздух, запах сена. А ночью вдруг лиса придёт мышковать. И утром увидим, сфотографируем.
– Идите сами мышковать. Меня не трогайте.
… Люда плетётся сзади, шатаясь на скользкой тропе. Болтается сбоку её спальник. А мы с Эдиком прихватили ещё по матрацу. Чёрт же дёрнул вытащить её из тёплого спальника. И она идёт-бредёт, спит, на ходу и не видит, что шуршит снег, падая хлопьями из черноты ночного неба. Не видит огни лагеря и огромные одуванчики снега вокруг святящихся фонарей и бегущую лающую собаку сторожа дяди Саши.
Залезли в нору, загородили вход, но снег потихоньку попадал на нос моей жены и она не выражала особого восторга от этой прелести. Я её повернул на бок, укрыл шубой и мы, наконец, затихли.
Где-то внизу под нами пировали мыши, а из лесу шла к нам рыжая хвостатая лисонька, шумели крыльями совы, ища мышек- все мышковали.
А нас потихоньку уносил в своё царство Морфей.
Вдруг что-то совсем рядом зарычало, и свет огромного чудовища выхватил из темноты кучи соломы, припорошенные снегом.
Вскочили, Эдик в левой руке держал фонарик, в правой топор.
– Эдик, – это трактор!
– Вот гады, сено воровать приехали на тракторе!
– А ты поморгай им фонариком, а то сдуру попрёт на нас, не заметит -отмышковались мы тогда. Знаешь, как косточки тогда будут хрустать под гусеницами. Но трактор прошёл рядом, таща за собой забуксовавший газик.
Долго было ещё слышно его урчание, и, наконец, успокоившись, заснули.
Шуршал снег, падая на солому, залетая к нам в пещеру, а мы размечтались во сне, раскидали руки – было даже жарко. Где-то перед рассветом заворочался Эдик, натянул сапоги и пошёл мышковать. Он постоял, пошмыгал носом, продувая лёгкие, потом исчез и был слышен хруст снега, от его мерно шагающих сапог.
– Ну, как?
– Ничего, лисы нет, она человека далеко чует. А вот совы летали, слышал, как они шшш – шшш, почти неслышно крыльями, тоже мышковали.
Потом заголубел рассвет. Моя меховая жена была как настоящая Снегурочка, засыпанная снегом. Везде торчала длинная и короткая солома, соломины пустые колоски, просто трава. Это была и Снегурочка и чудище соломенное, которое говорило, что спать, конечно, хорошо, что выспалась вволю и почти не замёрзла и вообще, она ни разу зимой не спала в скирде, и тем более, не мышковала. И, нагрузившись, спальниками, матрацами, фотоаппаратами, мы снова плелись по свежему снегу. А он шелестел и медленно засыпал наши соломенные фигуры, похожие скорее на огородные чучела, чем на нормальных людей, которые всю ночь мышковали.
А снег всё шёл и шёл.
Медовая неделя
Все знают, что мёд это всё – таки мёд, а не хрен, который не слаще редьки. Так вот о такой хреновине я и расскажу.
Это было давно, год примерно назад, нет, больше, но, правда, не заросло, не стёрлось в памяти. Такое не спрятать в траве забвения.
И вот он, медовый месяц. Эту сказку не забывают до самой дощечки гробовой. А тут вдруг – медовая неделя. Ну и ну. Великие знатоки скажут, нее. Такого не бывает. Каакой дурак убежит, по собственному желанию, улетит на ангельских крылышках, от такого, хоть и говорят, грешного – от медового месяца. От таакой медовухи. Да ещё и первые семь дней?!
… А и стряслась эта горькая, совсем не медовая сказка, списанная с натуры, так же, как художник пишет, пишет, старается, этюд. Природа. Передать красоту, состояние, настроение, а не просто, – дерево и ты чурка дерево. Настроение нужно, состояние души…
Так и это в памяти засело, но не тяжёлым грузом – всплыло, для пользы себе, да и другим.
Так хороший самородок всегда прячется в рюкзак счастливому геологу.
… Тогда. Давненько, с моим другом, музыкантом было.
Это.
Он, Вадим, познавал, постигал, секреты и тонкости мастерства, царицы инструментов – скрипки. Часто бывал у меня в гостях и даже приходил, редко правда, со своей невестой, боялся, видимо, что его будущая жена вдруг останется у меня навсегда. Хотя было табу – я, по его словам, был полукровок, а его чистокровного интеллигента в седьмом поколении, как он говорил мне, принимали в этом высоком избранном обществе, конечно, с распростёртыми объятиями.
Невеста, драгоценная Галя, знала, что он, далеко не Паганини, гонорары ему большие и не пахнут. Да и сейчас они, гонорары, проходили мимо, тихо молча от него, стороной…
Я же преподавал в художественной школе, писал этюды, первые рассказы. Обо мне писали в партийной газете и в комсомольской, после первой персональной выставки в редакции молодёжной газеты, что я и молодой и талант.
Печатался в областных газетах, статьи по искусству, художник всё-таки, и гонорары были чуть солиднее у меня, чем у моего друга.
Его суховатые статьи о музыкальной жизни областного города, да ещё редкие выступления и совсем не хлебной подругой – скрипкой, не приносили ему и его будущей жене то счастливое пребывание в этом земном воплощении.
Мама, этой почти красавицы, но стройной как крымские тополя в Крыму, в Бельбекской долине, была завуч в училище, которое они уже почти закончили.
И вот мой друг и коллега по областной газете, прибегает ко мне, и, почти рыдает.
Угостил своим портвешком. Рассказал о событиях, прочитал ему новую статью. Тишина, как в саркофаге у товарища Фараона.
Но Вадим заговорил. Трудно, утирая как смычком без канифоли свои грустные глаза, но сухие, без слёз. Такого у нас с ним ещё не бывало.
… Потом рассказал.
… В его рассказе звучали мелодии реквиема… – что, уже и часы были определены, преподавать, и много ещё хорошего, которое пришло бы к нему через месяц. Но Мендельсона со свадебным поцелуем, и вальсом с аплодисментами, так никто и не засвидетельствовал.
Потом чуть позже, уходя, сообщил, что она, Галя, его просила узнать и договориться, когда она может прийти ко мне с мамой.
Я, как настоящий друг, и учитель сказал, как отрубил – никогда, хоть она и мне была симпатична, иногда даже мило улыбалась, когда он упирался взглядом в мой очередной шедевр для газеты или этюд, которые я привозил со знаменитых брянских дебрей, или – Спасское Лутовиново, Тургеневских мест.
Потянулись грустные дни ожиданий, нежданных, правда.
Пришёл он через неделю. Посидели, поговорили, а потом он, таак, между прочим, просил провести его до дома до хаты. Врезали ещё немного винца и, подались на голгофу. Но это я понял чуть позже.
Шли, молча, продефилировали по мостику Орлик, под мостом и очутились у красивого домика прямо в самом центре города. Потом он неуверенно постучал в дверь и сказал, что здесь живёт его хороший дружок и коллега, посиди, поговори. Дождись меня. Я скоро.
Дверь мягко гостеприимно открыла…, сама, сама, Галя. Он, заикаясь, сказал, что сбегает быстренько, в магазин, принесёт плиску, коньячок такой был.
Моментально забегала её мама.
Как домашний послушный игривый котик, носился и накрывал на стол… папа, явно не холостяцкую, как у нас с ним, Вадимом, закуску.
… Уже за окном, убежал вечер, явилась и царствовала ночь.
Пытали. Как, ну так, как я и сам не знаю. Они обо мне знали всё.
А папа убирал со стола, – движения, труженика в классном ресторане. Папа накрывал на стол новые труднодоступные роскошные угощения, для нас холостяков.
Расставание было более чем тёплым. Галя шепнула, что я маме понравился, поцелуй ей ручку.
– А папа, спросил я.
… А, а, он, на кухне.
*
Пошло.
Прошло время.
Вадим пришёл ко мне.
Долго просил прощения за такую свинью.
Потом отредактировал, – нет, – хавронью…
Сидели.
Дышали.
Молчали.
Потом.
Спросил.
Спросил у меня.
Как у нас с Галиной.
*
Долго рассказывал, как принимают девочек в балетную школу. Приходят обязательно с мамой. И, если мама жирная раскормленная, девочек не принимали.
Превращение хавроньи в балерину не получается.
… Потом, после осушенной плиски, признался, что уже до свадьбы он жил у них. Жил целую неделю, как с женой, и, и, понял, что будет прислугой, как их папа.
Всё.
Не дотянул и неделю, до, совсем, не медового месяца.
Кому это нужно, стирать пелёнки, и купать ребёнка, тем более, если родится дочь, полоскать в ванной, прополаскивать междометия… И сама рассказала ему, Вадиму такое у них бывало раньше. Готовили его к смирению и рабству.
Неет.
Это хуже рабов на галере, прикованных цепями пожизненно…
– Пришёл как то с работы отец. Уставший, зима, холод, он, отец, еле языком ворочает, а она сунула ему маленькую дочь и пошла, куда ты думаешь? В ванную. Она, видите ли, устала, и пока он читал сказки дочери, она полоскалась, как будто днём ей не было времени, а он голодный и уставший нянчился с малышкой. А она. А она, мама, такую любовь прививала дочери, хоть и маленькой, что он таял от любви этой крохи, красавицы. Психолог. Мама.
Окончила, вечерний, этот ликбез по психам, знала, так хотела и сделала – любовь к дочери удержит терпеть, теперь, такими, веригами, любви.
– Строгая у нас мама. Шептала она ему. Вон, папа пришёл с работы. Устал. Очень устал, а она ему поднос с грязной посудой, кушали за письменным столом. Стоит. Весь день. Папа, молча, понёс эти объедки на кухню, на улице во времянку, по ступенькам, уставший.
Строгая мама.
Мыть тарелки, жрать готовить, она и фартучек мне подарила, для кухни. Готовила. А будут дети? Если девочки, кому они такие нужны?!
– Нет.
– Нееет!
– Это гнилая перспектива.
– Чтоб мою дочь так загубили, а ещё хуже, сына сделать прислугой.
– Молодец, что ты не клюнул на эдакого, такоого живца.
*
Пролетел год.
Мы встретились с её отцом на мосту. Я поднимался вверх, а он уже на ступеньках стоял и, видимо, ждал меня. Надо же, угадал. Смущёно улыбался. Топора в руках не видно.
Кулаки на груди как у покойника. Дуэли не будет.
*
Исповедь.
– Ты знаешь, какой ты молодец. Я чёрной завистью думал и вспоминал тебя. Ну почему…
– Почему я?
– Ну почему…
– Тогда, как ты, не послал свою половину, к её или другой матери, и не ушёл спокойно, торжественно как ты?
– А сейчас я никто.
И у меня были раньше желания, увлечения. Вот вы с Вадимом, сколько дел у вас, да ещё и статьи пишите, преподаёте, он рассказывал, что ещё и гонорары там бывают хорошие. А я ведь в молодости писал короткие, даже трудно сказать какой жанр, но понёс в редакцию, где и вы с ним сейчас как, не штатные корреспонденты. И мне тогда сказали. Пиши, твой стиль может быть своеобразным. Написал. Отписался. Всё ушло в кастрюли домработницы.
– Вон, смотри, из окна видно, Орлик, а чуть ниже красавица Ока, а скажи, хоть раз был на рыбалке, хоть такой. Посидеть, помлеть, глядя на поплавок. Неет! Это глупости. Шумела она. А ведь и мысли приходили тогда о композиции, жанре литературном. Это же интересно. Увы, в прошлом. Завяло. Высохло, и душа засохла, ветерок, и сухие листочки творчества посыпались с моими мечтами и мыслями, в никуда. Всё вытравила кастрюлями, пелёнками. И, конечно любовью, – прививкой от бешенства…
И ты знаешь, какое это порабощение было, незаметным. Как у варана. Поцелуй. Поцелуй варана. Он же, варан, потом поедает и тебя и своих детей. Это так у них, – у нас.
Теперь понял, пустая жизнь. Я прислуга, нянька женских прихотей. Дочь даже посуду после себя не убирает и не моет, у неё отдых. Суббота и, и воскресенье. От кого? Коому?!
Он, муж, он должен всё…
Твердит она.
Кофе должен в постель подавать, утром. А ещё мыть посуду вчерашнюю, они вечером гоняли чаи, стаканы, чашки, трубочки, для напитков с чашками. В общем. До сих пор. До сегодняшнего чёрного дня. И ещё. Суббота и воскресенье, у неё отпуск. Я тебе уже говорил. Он и кушать готовит дочери, и ей кофе в постельку… и посуду вчерашнюю убирает и полощет водичкой.
Или вот, вчера. Собирались все трое в гости. Поужинали, и ты думаешь, что дальше… Они пошли наводить грим на своих лицах, а, я, я мыл посуду убирал со стола, и это при живой здоровой жене, и конечно такой безрукой, – слепоглухонемой, дочерью. Не знаю теперь какой. Как это. Озвучить. Как это обозвать.
И любовь прививала всю жизнь к дочери, приторочила пуповину, пришивала дратвой и цыганской иглой, как раньше сапожники, чтоб и мыслей не было о расставании. А дочь выросла, и сейчас по привычке ждёт, что я буду с ней нянчиться, как с маленькой, точнее все слуги, у неё, во всём в поведении, учёбе, даже в мыслях, ждёт подсказки, поблажки. Всё должны делать. Все. Всё. Но не она. Азбуку в шесть лет не выучила мама с ней. Книжки дорогие, и то не брала в руки. Вон коробки с книгами в чуланах. Игрушки в трёх мешках. Пошла в школу. Последняя парта, для тупых и опоздавших, как говорят хохлы, спизднылысь. Последняя парта на всю жизнь. А ведь способная. Талант. Красивая. Стройная.
Со скрипкой, фортепьяно, ты же сам на гармошке играешь, я знаю и это, пальцовка, переборы, тем более скрипка, какой труд. Нет. Это не для неё.
Не хочу, и не буду работать, и всё. И мама и дочь.
Вот её суть, её жизненное кредо. И кредо ли это. Она привыкла, усвоила, брать. Брать всё у всех. Брать,– не давать.
Нет любви. Не было и уважения.
Пусть муж работает, это он должен. Он обязан всё. Но не она. Нет такого понятия, семья. А кто, с кем должны ковать семейное счастье.
А ты ещё найди такого дурня. Чтобы он жил этим, твоим рабским кредо – вериги.
А скрипка и пианино – колоссальный труд. Сам знаешь.
Ну, короче пустое бесформенное ничто. Кому это сокровище нужно, при такой жизни.
Петля.
… Он вытирал пот. Он вытирал слёзы, которых не было. Ему даже некому, да и нечем было в жизни ни похвалиться, ни поделиться своим рабством.
Потом пожал руки, обе сразу.
– Какой ты счастливчик. Спасибо, всколыхнул меня.
– Раба на галере, с цепями по рукам и ногам.
Не может грести, камень к ногам и, и за борт…
*
И, тогда, я попробовал его хоть как то отвлечь, успокоить, рассказал ему, свой урок.
Этот.
*
… Была у меня подруга детства. Окончил семь классов. Уехал в город, учиться, потом в Москву. Пять лет в училище. Художник. Резчик по кости. Потом институт, ещё пять лет. Преподаватель, диплом защищал по скульптуре. Прибыл к ней в гости, проездом на Кубань, где жили тогда мои родители. Она жила тогда уже в городе, где я окончил свою первую академию – ремесленное училище. Встретились. Поцеловала меня в щёчку, и устроила у своей хозяйки, где проживала с подругами. Вечером пошли на танцы.
Море. Танцверанда, и мы вальсируем. Потом, тёплое танго, и она совсем рядом. Я чувствую, как радуется сердце этой тёплой встрече с детством и, и первому поцелую. Я спросил, что, уже, наверное, нашла какого – нибудь Жорика. Да, сказала она. Да, Жора. Он, правда, сам меня нашёл… Грустные танцы. Пришли домой. Она во времянку к девочкам, а мне в виноградной беседке, раскладушку. Поговорили. Успокоились. Она заплакала. Как теперь быть.
На другой день встретились. Поговорили. Он, Жора всё знал, что мы дружили, переписывались вот столько лет. Мне он очень понравился. Симпатичный. Развит, не тупой. И, лицо, улыбка – кумира всего шарика земного – Юрия Гагарина.
Выпили немного вина. Жора ушёл домой.
Одни, потом сидели. Говорили с Ниной. А она плакала, корила, как это ты решил просто.
– А я устала ждать. Устала. Ты же знаешь… Моя мама погибла в эту страшную войну, жила с отцом и тёткой,– мачехой, которая меня ненавидела. Теперь я хочу жить семьёй. Дети – радость. Муж. Определённость, как у нормальных людей.
… Но мы остались друзьями. Тем более, что тогда такого! Позор – гражданский брак. Такого тогда брака, позорища, не было.
Переписывались. Да, она вышла замуж. Родила двух гавриков, – девочку и парня. Потом их направили работать за границу. Какая работа, ничего не говорила. Он вообще судостроитель. Судосборщик как и я, был, то же училище, прошли два года такой академии.
И вот, ребятки стали подрастать. И, и, вдруг умотали снова домой в Россию. В Керчь. А ведь такая жизнь была, таам. Дом, участок, садик. Были и домработницы, и няньки, и, даже повар. Ну как у буржуев. Вот это жизнь.
Но ещё более того.
Поступок.
Отказаться от такого. Такой малины.
Да, самое, самое, мы всегда переписывались с Ниной.
И, ты знаешь, что и как она ответила мне?
А что они будут делать в России, когда мы вернёмся домой. Кем они вырастут. И, кому они такие неженки, белоручки, будут нужны.
Белоручки, избалованные вниманием.
Ни к чему неприученые.
… Никчёмные…
Не нужные…
Посуду за собой не уберут. Проза жизни, но она всегда с нами, всегда в нас самих. Ну как без этой прозы?
Пустоцветы жизненного бытия, или бития, своими же…
Пошли, поехали, уехали и мы и годы. Выросли. Получили образование. Растят внуков. Дотянули до правнуков. Счастливы. Да, они счастливы. И при хорошей работе.
Здесь, дома, в Крыму.
И не говорят, что Крым, гиблое место.
А там, правда, и комары, донимали.
*
… Несостоявшийся мой тесть, снова кулаками, почему то вытер сухие, без слёз глаза. Махнул рукой и сказал.
– Спасибо. Ты мне снял камень с души. Теперь я снова попробую жить.
Чище. Спокойнее. Умнее.
– Спасибо за науку.
П.С.
Прошло три года.
Вадим тогда, защитил диплом.
Рванул во все лопатки за тысячу километров.
В другой областной город.
Галя холостая, не вдова и не разведенка,– слегка пожухла, как этюд, у неряшливого ленивого студента на плохо загрунтованном картоне…
……………… До сегодняшнего дня.
А кому они нужны, таакиие.
Институт.
Сон.
Он шёл в институт. Потом глянул на себя со стороны, и увидел, что очень походит на своего взрослого уже теперь сына. Рослый, симпатяга и, ботинки туфли как у него. Узкие длинные носки и блестящие эти башмаки сына, которые он носит сейчас, спустя прошедшие десятки лет? Но каблуки, немного на них кусочков грязи. А тут вот лужа. Чистая. Он нагнулся, промыл обувь. Отряхнул уже сухие и чистые руки и вошёл в институт. Второй этаж, их факультет. И, тут он вспомнил, что не сдал один экзамен. Биологию. Странно. Этого предмета у них не было. Он пошёл по коридору в деканат, где находились все преподаватели. Рядом оказалась молодая симпатяга, и рассказала, что все сейчас пойдут и вы за ними.
Рядом вдруг около него студент тоже симпатичный и около него вдруг оказалась, та, которой он должен сдавать свой хвост. Она чуть ниже его ростом тепло пригласила движением руки идти за нею. Кто – то воскликнул:
– А она ничего. Такую, можно пригласить в стогу ночевать. И пошли вместе со всеми. Потом вдруг, бывший студент, оказался я. И все ринулись по аудиториям.
Он вдруг сложил руки как крылья и, и полетел вперёд. Внизу близко земля, а он и его две спутницы летели рядом. Потом пошла пашня, грязная, а на ней – дороге внизу, под ними лежала извиваясь, то ли уж, то ли маленькая гадючка. Он схватил её, не кусала. Тогда, которая летела рядом с ним, сказала, что бы отдал той, которая летела подальше. Он и передал на лету эту маленькую змейку.
Девушки, которые были рядом, очень походили красотою и статью на Ангелов, сказали, она, змейка, ей пригодится. И змейка повисла на руке девушки и спокойно все скрылись. А его напарница, которая была рядом, сказала, что она, змейка пригодится для сдачи экзамена по биологии.
Проснулся. Удивился, что сон не забыл. Обычно быстро стирали днём сны.
А тут ещё утром прилипла песня со словами… И за борт её бросает, в набежавшую волну… Это про Стеньку Разина. Но зачем, и, причём здесь это?… Весь этот сон и песня не пионерского душевного настроя…
Поживём.
Увидим.
Если покажут…
И. Кто?
18 Февраля. Понедельник.
