Николай Гейнце
Тайна высокого дома
Так просидели они до утренней зари.
X
Перед смертью
Егор Никифоров из высокого дома отправился на мельницу, лежавшую верстах в четырех от заимки Толстых вниз по течению Енисея.
С мельником Егор Никифоров были приятели и не замедлили выпить по два стаканчика водки.
– Готова моя мука-то?
– Готова, Егор Никифорович, готова… – отвечал мельник, прожевывая кусок пирога, поданного им на закуску к водке.
– Так я захвачу ее с собою…
– Зачем, я завтра все равно повезу муку в высокий дом, а оттуда заверну к тебе, невесть как далеко оттуда.
– И то ладно, – согласился Егор Никифоров, у которого после выпитых стаканчиков в высоком доме и на мельнице как-то пропало расположение нести мешок с мукой и покидать своего приятеля.
Мельник и он опорожнили еще по стаканчику, затем еще, и уже наступил поздний вечер, когда Егор Никифоров выбрался с мельницы в чрезвычайно веселом расположении духа.
Затянув какую-то песню, слова которой были, кажется, непонятны даже самому исполнителю, он направился домой.
Идти приходилось мимо половинки, где его увидел сам хозяин Харитон Спиридонович Безымянных и пригласил зайти опрокинуть лампадочку, как игриво выражался этот оригинальный золотопромышленник.
Егор Никифоров был для Безымянных нужным человеком – он поставлял ему дичь, диких коз и медвежатину и поставлял за недорогую цену. За это он пользовался расположением хозяина и нередко даровыми угощениями.
Соблазн для Егора, если бы он даже не был навеселе, был велик, и Егор не устоял против него.
Вместо одной лампадочки, он опрокинул три и, уже сильно пошатываясь, направился в поселок.
Он шел по берегу Енисея мимо высокого дома. Вдруг ему послышались стоны.
Егор Никифоров был не из трусливых. Его занятие охотой много раз ставило его лицом к лицу с очевидной опасностью, и несколько раз он близко смотрел в глаза смерти. Все это развило в нем необыкновенное присутствие духа.
Услыхав стон, он пошел по тому направлению, откуда он слышался и увидел лежавшего на земле человека, употреблявшего все усилия подняться на ноги, но усилия эти оставались напрасны.
Егор Никифоров подошел к лежавшему, опустился перед ним на колени, приподнял его и посадил, прислонив к своему плечу.
Луна выплыла из облаков и осветила своим кротким сиянием эту картину.
Егор Никифоров только тогда заметил, что все платье незнакомого ему молодого человека в крови и что несчастного била сильная лихорадка. Егор Никифоров чувствовал, как дрожало все тело незнакомца и мог еле уловить его хриплый вздох.
Невдалеке от дороги, на берегу, был небольшой холм, поросший травою. Егор Никифоров осторожно перетащил к нему раненого и положил его.
Через несколько минут больной открыл глаза, горевшие лихорадочным огнем, и окинул Егора испуганным взглядом.
– Благодарю, благодарю! – прошептал он слабым голосом.
– Можете вы мне ответить на вопросы? – спросил раненого Егор Никифоров.
Несчастный кивнул головой.
– Кто вы, и что с вами случилось?
Раненый положил руку на грудь.
– Выстрел… – хриплым шепотом проговорил он, – тут… пуля…
– Убийство! – воскликнул Егор и быстро окинул взглядом вокруг, как бы ища убийцу поблизости.
Раненый тихо стонал.
– Здесь невдалеке заимка… Я сейчас добегу туда, разбужу, и мы вас перенесем в высокий дом.
Несчастный быстро открыл глаза. В них изобразился ужас. Все тело его дрогнуло. Он даже приподнял голову.
– Нет! – воскликнул он громко. – Не уходите, останьтесь ради Бога. Впрочем, зачем! – прошептал он уже чуть слышно. – Всякая помощь излишня! Через несколько минут, я это чувствую, меня уже не станет…
– Но нельзя же вас оставить умирать здесь, надо помочь вам… перевязать рану.
– Вы меня не можете спасти… Я ранен смертельно.
– Кем? Знаете вы?..
– Нет!
– О, я узнаю, кто убийца! – угрожающим тоном вскричал Егор Никифоров.
– Не доискивайтесь… Я не хочу, чтобы кого-нибудь обвинили… Скажите лучше, как вас зовут?
– Егор Никифоров…
– А, я знаю… мне говорила о вас Марья Петровна… Маня…
Лицо больного осветилось счастливой улыбкой.
– Как, вы знаете барышню Марью Петровну?
– Да… но тише… Не называйте ее по имени. Кто-нибудь может услыхать. Ведь она хорошая? Не правда ли? Так же добра, как хороша собой. Она мне рассказывала про вас, про вашу жену Арину, про ребенка, который должен родиться… Она будет крестить его… Егор, любите ли вы ее?..
– Кого?.. Барышню?.. Да я готов за нее пожертвовать жизнью…
– Так окажите во имя ее мне последнюю услугу…
– Услугу?
– Да, и очень важную…
– Достаточно, что вы знаете барышню и просите меня сделать ради нее, чтобы я не решился отказать вам.
– Значит, вы согласны?
– Говорите…
– Вы знаете прииск Харитона Безымянных?
– Еще бы, да я сейчас оттуда.
– Знаете вы избушку, где помещается контора?
– Это которая же? Впрочем, я могу спросить об этом самого Харитона Спиридоновича…
Раненый сделал нетерпеливое движение.
– Вы, значит, не понимаете меня… Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел вас там… Теперь там все спят… Я объясню… Изба эта стоит в стороне, за казармой рабочих, около нее растут еще три дерева…
– Знаю, знаю…
– Я живу в этой избе, – продолжал раненый, и голос его становился все слабее и слабее. – Здесь у меня, в кармане, два ключа; возьмите их.
Егор Никифоров вынул из кармана пальто раненого два ключа…
– Один, – продолжал тот, – от висячего замка, которым заперта изба, а другой от маленькой шкатулки, которая лежит под подушкой кровати… Поняли?..
– Понял!
– Вы возьмете эту шкатулку и отнесете ее Марье Петровне… Вы передадите ей с глазу на глаз, прямо в руки… Также отдадите и ключ… Это необходимо… С вами есть спички?
– Да, я курю…
– Значит, вы можете себе посветить, но повторяю, чтобы никто не видел вас, это возбудит любопытство, и завтра утром вас потребуют к ответу. Вы будете принуждены рассказать все, и тогда над ней, над Маней, может стрястись страшная беда… Помните это и будьте немы, как могила… Но довольно… я чувствую, что умираю… Поклянитесь мне, что вы исполните просьбу умирающего.
– Клянусь! – торжественно произнес Егор Никифорович.
– Благодарю! Благодарю, друг мой, за это последнее утешение, но поклянитесь мне также, что все, что я говорил вам здесь, о чем просил вас, умрет вместе с вами…
– Клянусь! – повторил крестьянин.
– Егор Никифоров, не забу…
Вдруг он захрипел и не окончил начатой фразы. Голова его скатилась с холма на сторону.
Егор Никифоров хотел поправить ему ее, но раненый молча отстранил его руку.
– Мне и так хорошо… оставьте… я больше не могу дышать… грудь давит… мысли путаются… я холодею… вот она… последняя минута.
Он чуть слышно шептал, но собравшись с последними силами, произнес:
– Не забывайте, что от этого зависит счастье Мани… А теперь… уходите…
– Но не могу же я вас оставить одного, беспомощного… – начал было Егор Никифоров, но раненый пришел в страшное волнение и почти вскрикнул:
– Я так хочу…
Это было последнее усилие. Глаза его закатились, судорога пробежала по его телу, он несколько раз вздрогнул и вытянулся.
Егор Никифоров с наклоненной головой присутствовал при этом страшном зрелише конца молодой жизни. Весь хмель еще ранее выскочил у него из головы.
Постояв несколько минут, он наклонился над неподвижно лежавшим незнакомцем, дотронулся до него и ощутил холод трупа. Он поднял его руку, она тяжело упала назад. Он приложил ухо к его сердцу – оно не билось. Перед ним лежал мертвец.
Егор Никифоров дико вскрикнул и отскочил от трупа. Затем он бросил вокруг себя недоумевающий взгляд, как бы соображая что-то, и быстрыми шагами отправился по направлению к половинке.
Был уже первый час ночи.
В четыре часа утра конюхи из высокого дома повели лошадей на водопой и увидали на берегу мертвое тело.
Весть об этом моментально облетела всю дворню, всех слуг высокого дома, всех рабочих приисков и жителей поселка, и они по несколько человек за раз отрывались от работы и бежали поглядеть на покойника. Никто не знал его. Явился староста поселка.
Кровь, которой была покрыта одежда мертвеца, уже засохла, так что было очевидно, что он был убит несколько часов тому назад. В нескольких шагах от трупа, на самой дороге, виднелось громадное кровавое пятно. Жертва, по-видимому, раньше лежала там.
На земле были ясно видны следы рук покойного, который, вероятно, старался привстать, из чего заключили, что смерть не была мгновенная.
Любопытные, приходившие на место, и староста решили, что покойный сам отошел в сторону от дороги и лег у холма.
По дороге, идущей к берегу, видны были следы ног, видимо, не убитого: сапоги были подбиты большими гвоздями, поступь тяжелая, так как следы были сильно вдавлены в землю. Они шли параллельно к трупу и от трупа. Убийца, видимо, шел от половинки и снова возвратился по направлению к ней.
Староста поселка тотчас поехал к земскому заседателю, чтобы дать знать о случившемся.
XI
Дочь-обвинительница
Весть о найденном вблизи высокого дома трупе неизвестного молодого человека с самого раннего утра сделалась предметом горячих обсуждений между прислугой Толстых.
В особенности громко выражали свою тревогу по поводу случившегося женщины.
– Экие страсти какие, матушка! Тут как раз насупротив дома, на дороге… Укокошили злодеи, загубили христианскую душу! – причитала одна из служанок.
До Марьи Петровны, которая всю ночь не могла сомкнуть глаз и провела ее перед открытым окном своей комнаты, так как чувствовала, что задыхается от недостатка воздуха, вследствие внутреннего волнения от горечи разлуки с любимым человеком и тревоги за неизвестное будущее, долетели со двора шумные возгласы прислуги.
Она стала прислушиваться.
– Кто же убийца? – спрашивал визгливый голос, видимо, женский.
– Кто же может знать это… Лиходей, чай, не остался около покойника… Ищи его теперь, как ветра в поле… Может, Бог даст и сцапают – заседатель у нас ноне дотошный!.. – отвечал густой бас, принадлежащий мужчине.
– Кто же покойничек-то? Из здешних? – продолжал допытываться тот же женский голос.
– Нет, тут народу много его смотрели – не признали… Совсем чужой, а откуда он только здесь проявился, ума не приложат…
– Как же его убили?..
– Из ружья… так наповал и скосил изверг…
– И ограбил?
– Ну, само собой разумеется, не для удовольствия же станут убивать человека.
– Молодой?
– На вид лет двадцати пяти.
– Бедный, бедный!.. Не знает человек, где голову свою сложит! – заключил женский голос.
Со всех сторон слышались проклятия по адресу неизвестного убийцы.
Марья Петровна, сперва не понимавшая о каком убийстве говорят на дворе, вдруг вспомнила слышанный ею вчера при входе в сад со свидания выстрел, и для нее стало ясно все.
Это роковое открытие поразило ее, как молнией, и она как пласт скатилась со стула.
До Иннокентия Антиповича, находившегося в нижнем этаже дома, окна которого были открыты, тоже долетали крики прислуги, и когда он услыхал наверху падение чего-то тяжелого, он сразу сообразил, что это последствие рокового рассказа о ночном происшествии, который долетел до ушей Марии, и бросился наверх.
Он застал Марью Петровну лежащую без чувств, поднял ее и положил на кровать, стараясь водой и одеколоном привести в чувство.
Разговор на дворе прекратился.
Марья Петровна понемногу стала приходить в себя.
Из боязни, что молодая девушка начнет его расспрашивать и он в волнении может сказать ей что-нибудь лишнее, Гладких поспешил уйти из ее комнаты, спустился вниз и через кухню вышел во двор.
Первое, что бросилось ему в глаза – было стоявшее в углу кухонных сеней ружье, не принадлежавшее никому из живших в доме. Это его поразило.
«Чье это ружье?» – начал думать он и не мог дать себе на это ответа.
Он хотел было тотчас же расспросить прислугу, но удержался, помня данное им недавно наставление Петру Иннокентьевичу, что каждое сказанное теперь лишнее слово может повлечь за собой совершенно неожиданные роковые последствия.
Однако, мысль: «чье это ружье» свинцом засела в голове Гладких, направлявшегося в приисковую контору. Вдруг, как бы что вспомнив, он поспешно вернулся в дом.
Марья Петровна, между тем, окончательно пришла в себя и сначала с удивлением стала озираться по сторонам, но это продолжалось лишь несколько мгновений – она вдруг вспомнила все. Страшная действительность стала перед ней, как страшное привидение.
На ее смертельно-бледном лице выражалась боль, отчаяние, злоба и ненависть. Глаза ее оставались сухи и горели страшным огнем.
Она быстро вскочила с постели. Ее черная коса расплелась и волнистые волосы рассыпались по спине и плечам. Она судорожно стала приводить их в порядок, затем открыла шкаф, достала из него пальто и шляпу и начала одеваться.
Совершенно готовая к выходу, она направилась к двери, но последняя отворилась ранее, и на пороге появился Петр Иннокентьевич.
Марья Петровна не заметила его осунувшегося лица и поседевших волос, она думала лишь о совершенном им преступлении – что оно совершено именно им, она не сомневалась ни на минуту – и отступив на середину комнаты, со сверкающими глазами, протянула свою правую руку по направлению к стоявшему в дверях отцу, как бы защищаясь.
– Убийца! – крикнула она хриплым голосом.
Толстых не ожидал этого и отшатнулся, как пораженный, но через мгновение оправился и крикнул в свою очередь:
– Несчастная тварь!
Дочь, оставаясь в той же позе, повторяла:
– Убийца! Убийца!
– Несчастная! – в исступлении простонал Петр Иннокентьевич. – Этот человек был твой любовник! Он опозорил мою седую голову, и я отомстил ему…
– Да, да… он был мой любовник! – медленно, отчеканивая каждое слово, произнесла Марья Петровна.
– Бесстыдная! Ты мне смеешь говорить это в лицо…
– Я любила его…
– Негодяя?
– Я любила его! – повторила она. – Я любила его!
– Несчастная! Ты так низко пала, что хвастаешься своим позором!
– Ваше мщение, Петр Иннокентьевич, было бессмысленно, безобразно, несправедливо… – медленно заговорила она, сделав несколько шагов по направлению к стоящему у двери отцу. Да оно и не достигает цели… Я так же виновата, как и он… и буду любить вечно его одного, буду жить памятью о нем.
– О, не своди меня с ума!
– Так убей меня, убей и меня!
Толстых схватил стул и, подняв его, бросился на дочь. Произошла бы безобразная сцена, если бы подоспевший Гладких не схватил сзади его руку и не предупредил удара.
– Что ты делаешь, опомнись! – воскликнул Иннокентий Антипович.
– Ты прав! – сказал Петр Иннокентьевич, бросая на дочь взгляд, полный ненависти. – Об эту мразь не стоит марать рук. Она сумасшедшая!..
– Конечно, я сумасшедшая! – повторила Марья Петровна. – Я обезумела от горя и отчаяния.
– Петр, сжалься над ней, ведь она – твоя дочь… – сказал Гладких.
– Эта гадина не дочь мне…
– Петр, после этой ужасной ночи и ты можешь быть безжалостен… Прости ее, помни, что и ты не прав.
Толстых поник головою. Невыносимое нравственное страдание отразилось на его лице. Видимо, его мысли боролись с смутившим его душу чувством.
– В память твоей матери, – после долгой паузы обратился он к дочери, – этой честной и уважаемой женщины и верной любящей жены, я сжалюсь над тобой… Слышишь, сжалюсь… Я не прощу тебя, но позволю тебе остаться в моем доме…
Марья Петровна дико захохотала.
– Вы, вы хотите сжалиться надо мной! – с горькой усмешкой начала она. – Да разве ваше сердце знает чувство жалости? И я разве просила вас о ней? Сжалиться надо мной! Да если бы вы и на самом деле вздумали надо мной сжалиться – я отказываюсь от вашей жалости… слышите… отказываюсь.
– Слышишь, что она говорит? – обратился Петр Иннокентьевич к Гладких. – Нет, она не помешана, она просто бесстыдна и подла… она погибла совершенно…
– А вы? – горячо возразила молодая девушка. – Не думаете ли вы, что поступаете честно, оставляя мне жизнь, после того, как разбили мое счастье? После того, как убили его? Вы это называете: сжалиться надо мной. А я нахожу, что вы поступили хуже всякого дикого зверя. Вы думаете, что я хочу жить… Зачем? Чтобы вечно плакать и проклинать свое существование! Вы открыли мою тайну, вы узнали, что я виновата перед вами, что я обманула вас, оскорбила… Это правда, и вы имели право потребовать от меня отчет в моих поступках. Вы обязаны были спросить меня, и я бы вам все рассказала. Ваш гнев был бы страшен, я знаю это, но вы мой отец и имели полное право меня наказать. Я бы перенесла всякое наказание покорно и безропотно. Но вы этого не сделали… Вы предпочли, поддавшись безмерной злобе, в темноте, подло, из-за угла убить. Вы избрали самое худшее мщение, вы избрали – преступление. Вы были правы, назвав меня сейчас погибшей… я действительно погибшая. У меня ничего не осталось в будущем, все надежды погибли, мне нечего больше желать, нечего ожидать, кроме смерти! А я могла бы быть так счастлива, так счастлива! Он любил меня… Он сделался бы вашим сыном!..
– Этот негодяй, обманувший тебя! – воскликнул Толстых.
– Это ложь… – спокойно сказала Марья Петровна.
– Зачем же он скрывался не только от меня, но вообще от людей?
– Ему надо было устроить свои дела, добыть себе положение, чтобы равным мне по состоянию явиться просить к вам моей руки, чтобы его не заподозрили, что он ловит богатую невесту…
– Ложь, ложь…
– Нет, правда… Он только что говорил мне это… Завтра он должен был уехать в Петербург… Несчастный не мог предчувствовать, что вы его подкарауливаете на дороге, чтобы убить.
Марья Петровна зарыдала.
– Не смей плакать… Твои слезы оскорбляют меня! – крикнул Толстых.
– Вы мне запрещаете плакать? – с сверкающими глазами начала снова она. – Но вырвите прежде мое сердце… Вы никогда больше не осушите моих слез… Я теперь буду жить лишь для того, чтобы оплакивать отца моего ребенка.
Это неожиданное признание было новым ударом грома для Петра Иннокентьевича.
Он дико вскрикнул и в бешеной злобе с поднятыми кулаками бросился на свою дочь.
Гладких кинулся между ними и снова успел вовремя остановить своего друга.
Марья Петровна не сделала ни малейшего движения, чтобы избегнуть удара. Это спокойствие имело вид вызова.
– Иннокентий! – простонал Толстых. – У меня больше нет дочери.
– Несчастная, – продолжал он, обратившись к Марье Петровне. – Ты отказалась сама от моего сожаления. Вон из моего дома. Вон, говорю тебе, и возьми себе на дорогу мое проклятие – я проклинаю тебя…
Он с угрожающим жестом показал ей на дверь.
– Но это невозможно! – воскликнул Гладких. – Ты не смеешь выгонять свою родную дочь… Я не позволю тебе этого…
– Молчи! – задыхаясь от злобы, продолжал Толстых. – Я не хочу ее больше видеть… Я ее проклял… Пусть идет, куда хочет, и где хочет, скрывает свой позор…
Он в изнеможении упал в кресло.
Марья Петровна твердыми шагами пошла к двери. Иннокентий Антипович попытался было остановить ее.
– Нет, нет! – решительно сказала она. – Я ни одной минуты больше не останусь в этом доме.
– Но куда же пойдете вы?
– Я не знаю.
– Нет, вы не должны уходить… Петр, ради Бога, удержи ее… Петр Иннокентьевич не отвечал ни слова.
– Добрый Иннокентий Антипович, – сказала она, – не старайтесь меня останавливать… Это будет напрасно… Я все равно уйду… Я не могу жить под одним кровом с его убийцей…
С этими словами молодая девушка торопливо вышла из комнаты и стала спускаться вниз. Гладких хотел последовать за нею.
– Останься! – строго остановил его Толстых. Иннокентий Антипович молча повиновался. Наступило тяжелое молчание.
– Позволь мне вернуть ее, Петр! Сжалься над ней, прости ее… – снова взмолился Гладких.
Петр Иннокентьевич не отвечал ничего, каким-то блуждающим, тревожным взглядом обводя комнату.
– Петр, что с тобой! Ты болен, ты страдаешь?..
– Я сам не знаю, что я чувствую, голова горит, я весь как разбитый, а тут в груди что-то тяжко, что-то рвет ее на части… В глазах туман… я вижу… вижу… кровь…
– Это – твоя совесть, Петр! – заметил Гладких.
XII
Ружье
Этот упадок сил и эта кровавая галлюцинация продолжались с Петром Иннокентьевичем лишь несколько минут. Он встал с кресла, спустился вниз и прошел в свой кабинет, куда за ним последовал и Иннокентий Антипович, решив не оставлять его одного, хотя бы ценою запущения дел в приисковой конторе.
Эта мысль пришла ему в голову, как помнит читатель, когда он вышел во двор, чтобы идти в контору.
«Дело не медведь – в лес не убежит!» – решил он и вернулся домой как раз ко времени, чтобы удержать руку разгневанного отца, готового стать дочереубийцей.
Петр Иннокентьевич не заметил шедшего по его пятам своего друга. Он сел к письменному столу, вынул револьвер и положил его перед собою.
– Что ты хочешь делать? – испуганно вскрикнул Гладких, кладя руку на плечо Петра Иннокентьевича.
– А, и ты здесь! – с горечью засмеялся последний и затем продолжал: – Я жду полицию! Не думаешь ли ты, что я позволю себя арестовать, как подлого убийцу, что я отдамся им живым. Я тебе сказал: «я сам свой судья». Полиция может прийти, но возьмет лишь мой труп.
– Но ведь еще никто ничего не знает! – воскликнул Иннокентий Антипович. – Никто еще тебя и не заподозрил.
– А эта подлая мразь, которую я прогнал, разве ты думаешь не пойдет доказывать?..
– Петр! Что ты говоришь! Даже думать это – бесчестно.
Толстых пожал плечами.
– Она поступила бы только справедливо, – глухим голосом сказал он. – Я убил ее любовника, и она бы отомстила!
– Петр! – уже с сердцем начал Иннокентий Антипович. – Это уже слишком, чересчур слишком! Ты без сожаления, как собаку, прогнал свою дочь из дому и теперь клевещешь на нее… Я знаю тебя за злого, злопамятного, горячего человека, за человека страшного в припадках своего бешенства, но теперь ты дошел до низости… Несмотря на мою преданность и любовь к тебе, я сегодня тебя не уважаю, не уважаю первый раз в жизни…
Гладких вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.
Огонь в глазах Толстых вдруг потух. Он взял со стола револьвер, бросил его в ящик стола и запер последний. Иннокентий Антипович на этот раз покорил его.
Гладких, между тем, вышел в кухню, чтобы задним ходом пройти во двор, и в кухонных сенях столкнулся с Егором Никифоровым. Последний имел какой-то усталый, растрепанный вид.
– Откуда ты в такую рань? – спросил его Иннокентий Антипович.
– Мне бы повидать надобно Марью Петровну, от жены…
– Что? Значит, можно тебя поздравить…
– Нет еще… Тут так, одна просьба.
– Жаль, что ты не пришел пораньше…
– Я думал, что приду слишком рано… Я знаю, что барышня встает позднее…
– Обыкновенно, но сегодня она принуждена была выехать с рассветом.
– Выехать, – растерянно повторил Егор Никифоров, и его лицо выразило нескрываемое удивление. – Я вчера говорил с нею, и она мне ничего не сказала, напротив, в воскресенье хотела зайти к Арине.
– Это объясняется очень просто. Письмо, которое заставило ее уехать, пришло поздно вечером.
Егор Никифоров продолжал растерянно вертеть в руках свою шапку.
– А скоро она вернется?
– Через месяц.
– Значит, она далеко уехала?
– В Томск… Одна из ее подруг детства очень больна и просила ее приехать… Ты понимаешь, Егор, что нельзя отказать умирающей подруге. Петр Иннокентьевич сначала не соглашался, а потом отпустил ее, и она уехала.
– Если бы я это знал, если бы я знал, – бормотал Егор Никифоров.
– Что же тогда?
– Я бы пришел часом ранее, я мог бы так легко это сделать.
Он вспомнил, что пробродил всю ночь со шкатулкой покойного за пазухой, которую он благополучно, так, что никто не видал, добыл из указанной избы, которую запер на замок, и ключ бросил в поле. Он боялся, чтобы его жена не увидала его ношу и не стала бы допытываться, откуда он взял этот ларчик. Он мог проболтаться всему поселку.
– Тогда она была еще дома и ты ее увидел бы, а теперь… Это будет очень неприятно Арине…
– Еще бы… Но мне не могло даже прийти в голову, что я не застану ее, я ведь не виноват…
– Разве то, что ты хотел передать, очень важно?
– Не знаю! – уклончиво отвечал Егор Никифоров. – Это их женское дело… Я, значит, теперь пойду, прощенья просим.
– Прощай, Егор!
– Ах, я, простофиля… Точно кто обухом у меня память отшиб. Чуть не забыл свое ружье.
– Что?! – испуганно воскликнул Иннокентий Антипович.
– Я вчера шел на мельницу, хотел взять оттуда мешок муки, так оставил здесь свое ружье, чтобы оно мне не мешало – вот оно стоит в углу.
Егор Никифоров взял из угла кухонных сеней свое ружье и перекинул его через плечо.
Гладких почувствовал, что вся кровь остановилась в его жилах и холодный пот выступил на его лбу.
Он теперь только понял, что Толстых убил Ильяшевича из ружья, принадлежавшего Егору Никифорову. Он задрожал от страха и прислонился к заплоту, чтобы не упасть.
К его счастью, Егор Никифоров еще раз сказал ему «прощенья просим» и ушел со двора.
Иннокентий Антипович отер пот со своего лба, вошел в кухню, выпил большой ковш воды и медленно отправился в приисковую контору.
– Боже мой! – говорил он сам себе дорогой. – Что же теперь будет? Егор заметит, что его ружье разряжено и, значит, кто-нибудь им пользовался. Он заподозрит, будет об этом говорить, наведет на след. Полиция придет сюда… Надо будет все это чем-нибудь объяснить… А он, он хочет покончить с собою! Что мне делать? Боже, вразуми, что мне делать!
Эти роковые думы прервал посланный из конторы рабочий, обратившийся к Иннокентию Антиповичу с каким-то деловым вопросом.
Петр Иннокентьевич по уходе Гладких взял большой лист бумаги и стал быстро писать.
Он писал род завещания. Мысль о необходимости самоубийства еще не совсем покинула его.
Егор Никифоров, между тем, направился к поселку и вскоре дошел до своей избы. С легкой руки Петра Иннокентьевича и благодаря своей жене Арине, он жил зажиточно и в избе было чисто и уютно. Изба состояла из трех комнат. Убранство ее было тоже, что у всех зажиточных крестьян. Те же беленые стены с видами Афонских гор и другими «божественными картинками», с портретами государя и государыни и других членов императорской фамилии, без которых немыслим ни один дом сибирского крестьянина, боготворящего своего царя-батюшку; та же старинная мебель, иногда даже красного дерева; диваны с деревянными лакированными спинками, небольшое простеночное зеркало в раме и неприменно старинный буфет со стеклами затейливого устройства, точно перевезенный из деревенского дома «старосветского» помещика и Бог весть какими судьбами попавший в далекие сибирские палестины.
Войдя к себе, Егор поставил ружье в угол, бросил шапку на диван и сел на первый попавшийся стул. Он не мог более от волнения и усталости стоять на ногах.
– Хорош, нечего сказать, – встретила его упреками жена, болезненная, но все еще красивая, рослая женщина, с большими голубыми глазами, одетая в ситцевое платье – в Сибири крестьянки почти не носят сарафанов, – ишь, шары[6] как налил, всю ночь пропьянствовал, винищем на версту разит.
– Ну, пошла, поехала! – махнул рукою Егор и, встав с места, направился в заднюю комнату, где стояла кровать.
– Посмотри-ка на себя в зеркало, как ты выглядишь, – продолжала она. – Твое платье, твоя борода и даже твои волосы – все в пыли…
– Этой дряни, я думаю, довольно по дороге! – остановился он, обернувшись к жене.
– Ты весь всклоченный, бледный, растерянный.
– Я очень устал…
– Вольно шляться без толку… Ничего и домой не принес.
– Я не охотился, – ответил Егор и рассказал жене, что выпив лишнее у мельника, на дороге почувствовал себя худо, прилег и заснул на вольном воздухе, а затем зашел в высокий дом взять вещи, которые предназначались Арине Марьей Петровной, но не застал ее, так как она совершенно неожиданно уехала в Томск к больной подруге.
– Ахти, беда какая! – воскликнула Арина.
– А все ты виноват, пьяница. Вот и прозевал нашу благодетельницу… Да что я тут с тобой прохлажаюсь – мне недосуг, побегу на реку полоскать белье…
– А я прилягу и сосну, – заметил Егор.
– Ну и дрыхни, пьяница… Тебе одно дело – налить шары да дрыхнуть…
Егор Никифоров не отвечал ни слова, встал и пошел в заднюю комнату, где стояла постель.
Арина забрала узел белья и вышла из избы, сильно хлопнув дверью.
Егор Никифоров не думал ложиться.
Когда он услыхал шум захлопнувшейся двери, то быстро вынул из-за пазухи небольшую плоскую деревянную шкатулочку, в которой, по словам убитого Ильяшевича, хранились бумаги, а в них заключалась тайна, открытие которой могло сильно повредить Марье Петровне Гладких.
Егор не мог передать шкатулку и ключ молодой девушке, так как она уехала. Он должен был спрятать ее в надежное сохранное место, чтобы ее не могла найти даже Арина, которая была очень любопытна.
В уме Егора возник вопрос: «Куда?»
После нескольких мыслей, от которых он отказывался по их непригодности, он остановился на мысли зарыть шкатулку под полом избы. Задумано – сделано.
Он вышел из избы во двор, подполз под дом, распугав бывших там птиц, и вырыв довольно глубокую яму около кирпичного низа печи, завернул шкатулку, на которую положил ключ в кусок кожи, купленной им для бродней, зарыл ее, притоптал землею и даже набросал на этом месте валявшиеся в подполье кирпичи.
Уверенный, что теперь никто не разыщет заветную шкатулку, он снова вошел в дом, не раздеваясь бросился в постель и заснул как убитый.
