Николай Помяловский
Очерки бурсы
К нему подошел Тавля, приподнял его голову, ущемил двумя перстами нос жениха и потянул через парту.
– У-у-у! – затянул он.
Класс захохотал.
– Молокосос!
Тавля после того еще надрал ему уши.
Бедняга рыдал, но от стыда не решился просить пощады. С той поры его прозвали «мозглым женихом». Он в тот же вечер ударился в беги. Когда будем говорить о бегунах бурсы, расскажем и о его похождениях.
Около женихов были шум и толкотня. Расспрашивали о приходе, о невесте, о доходах, давали советы и снаряжали на завтрашний день к невесте. Общая внимательность и предупредительность показывали то напряженное состояние духа учеников, в котором они находились. Это выразилось тем, что товарищи охотно предлагали женихам кто новенький сюртучок, кто брюки, кто жилет, даже сапоги и белье. Азинус на другой день сбросил с себя тиковый халат и дырявые сапоги, у которых вместо подметок были привязаны дощечки деревянные, и явился франтом хоть куда. Все это напоминает нам тех беглых арестантов, которых г. Достоевский изобразил в «Мертвом доме». Как там товарищи радовались за освободившихся от каторги, так и здесь радовались за освободившихся от бурсы.
Вечер закончился блистательным скандалом. Тавля женился на Катьке. Достали свеч, купили пряников и леденцов, выбрали поезжан и поехали за Катькой в Камчатку. Здесь невеста, недурной мальчик лет четырнадцати, сидела одетая во что-то вроде импровизированного капота; голова была повязана платком по-бабьи, щеки ее были нарумянены линючей бумажкой от леденца. Поезжане, наряженные мужчинами и бабами, вместе с Тавлей отправились к невесте, а от ней к печке, которую Тавля заставил принять на себя роль церкви. Явились попы, дьяконы и дьяки, зажгли свечи, началось венчанье с пением «Исайе, ликуй!». Гороблагодатский отломал апостол, закричав во всю глотку на конце: «А жена до боится своего мужа». Тавля поцеловал у печки богом данную ему сожительницу. После того поезд направился опять в Камчатку, где и начался великий пир и столованье. Здесь гостям подавались леденцы, пряники, толокно, моченый горох и даже часть украденного Аксюткою хлеба шла в угощение поезжан и молодых. Поднялись пляски и пенье. В конец занятных часов появилась и святая мать-сивуха. На другой день через фискалов все известно было инспектору, и последовало румяненье тех мест, откуда у бурсаков растут ноги.
На другой день у Васенды, Азинуса и Аксютки были действительные смотрины.
Васенда, как человек положительный и практический, нашел невыгодным закрепленное место, приданое и обязательства, а невесту чересчур заматеревшею во днех своих, на вид рябою, длинною и черствою. Он решился остаться в Камчатке до лучшей суженой.
Азинус, по безалаберности своего характера, а отчасти потому, что ему надоела и опротивела бурса, махнув на все рукою, решился вступить в законный брак с дамою, которая была старше его по крайне мере десятью годами. Впоследствии из него вышел мерзейший муж, а из его супруги того же достоинства баба.
Аксютка вовсе и не думал жениться. Он отправился на смотрины единственно из желанья потешиться, поесть у невесты, стянуть что-нибудь и погулять вне училища, на свободе. Он украл у «нареченной» шелковый платок и три медных гривны.
Один из женихов, как мы уже видели, удрал из училища и теперь состоял в бегах.
Пятый жених на другой день получил от инспектора румяны, то есть блистательную порку.
1863
БЕГУНЫ И СПАСЕННЫЕ БУРСЫ
Очерк четвертый
Главное действующее лицо настоящего очерка – Карась. Что это за рыба?
Карась был довольно самолюбивая рыба. Два его брата, уже бурсаки, смотрели на него как на маленького, не допускали его не только в сериозные, по их понятию, предприятия, но даже и в простые игры, и именно на том основании, что он не ел еще семинарской каши, а между тем он слышал иногда от них рассказы о разного рода играх бурсаков, о бурсацких богатырях, их похождениях, проделках с начальством, – рассказы, которые казались ему очень привлекательны: все это породило в нем страстное желание как можно скорее, всецело, по самые уши окунуться в болото бурсацкой жизни.
Настал давно ожидаемый им день. Сняли с Карася детскую рубашонку и вместо ее надели сюртучок – с той минуты он почувствовал себя годом старше; он имел уже свою кровать, свой сундук, свои книжки – это еще прибавило ему росту; дали ему на булки двадцать копеек, капитал, редко бывавший в его руках, – тогда Карасиная гордость сделалась непомерна. Пришел час расставания с родным домом: помолились богу, благословили Карася, у матери слезы на глазах, отец сериозен, сестренки задумались, – лишь Карась радуется и скачет как сумасшедший, он блаженствует от той мысли, что еще несколько минут – и он будет бурсак, бурсак с головы до ног, вдоль и поперек.
Карася отвели в бурсу. Здесь он простился с отцом очень невнимательно. Ему хотелось поскорее присоединиться к ученикам, которые играли на большом дворе бурсы в лапту, касло, отскок, свайку, рай и ад, казаки-разбойники, краденую палочку и т. п. Долго не думая, он по уходе отца отправился на двор, где и присоединился к кучке бурсачков, игравших в рай и ад, то есть скакавших на одной ноге среди начерченной на земле фигуры, причем носком сапога они выбивали из разных ее отделений камешек…
«Это очень весело», – подумал Карась.
Но в то же время он услышал насмешливый голос:
– Новичок!
– Городской! – прибавил кто-то.
– Маменькин сынок!
«О ком это?» – думал Карась.
Его щипнули.
«Обо мне», – решил он. Сердце его замерло от предчувствия чего-то нехорошего…
– Смазь новичку!
«Это что такое?» – подумал Карась.
На него налетел довольно взрослый бурсак и схватил его лицо в свою грязную пясть. Карась вовсе не ожидал такого приветствия. Он озлился, но не ему, поступившему в училище на десятом году, было бороться с здоровыми бурсаками. Однако Карась не обратил внимания на свое слабосилие. Он размахнулся ногою и ударил ею своего обидчика в живот. Бурсак застонал и хотел дать трепку Карасю, но Карась ударился в беги.
– Ай да новичок! – слышал он сзади себя одобрение.
«Вона – еще хвалят!» – думал утекающий Карась.
В пять часов вечера братья отвели Карася во второй приходский класс, где он и водворился на задней парте и скоро познакомился со своим соседом, которого звали Жирбасом.
– Ты будешь учить урок? – спросил Жирбас.
– Буду.
– Зачем?
– А учитель спросит?
– Быть может, и не спросит.
– Так разве не учить?
– Не стоит.
– И не буду же учить.
Так Карась начал свое духовное образование. Однако же чем развлечься? – впереди предстояли еще три учебных часа.
– Что же мы будем делать? – спросил Карась.
– Давай играть в трубочисты.
– Ладно.
Но лишь только Жирбас стал загадывать, пряча грифель, подходит к Карасю какая-то каналья и, показывая ему небольшую склянку, говорит:
– Хочешь, посажу тебя в эту бутылочку?
– В эту?.. Каким образом?..
– Да уж будешь сидеть… хочешь?
– Шутишь, брат!.. Ну-ка, сади!
– Вот тебе шапка – трись ею…
– И буду сидеть в бутылочке?
– Будешь.
Карась берет поданную шапку и начинает очень усердно тереться тою шапкой.
– Входишь в бутылочку, лезешь, – говорили окружающие Карася товарищи, а сами хохотали.
– Чего вам смешно? – спрашивал глупый Карась.
– Довольно! – говорят ему. – Сел в бутылочку.
– Как так? – спрашивает Карась, отнимая от лица шапку.
Раздался дружный веселый смех…
– Где ж я в бутылочке?
– Дайте ему зеркальце.
Подали зеркало. Заглянув в него, Карась не узнал своей рожицы: вся она была черна, как у трубочиста. Только тут Карась смекнул, что шапка, которою он терся, была вымазана сажею и ее трудно было приметить на черном сукне. Карасю было досадно и стыдно.
– Сам выпачкался, – говорили ему.
– Не на кого и жаловаться…
– Фискалить? да мы его вздуем!
– Не буду я фискалить, – ответил Карась, – а вы все-таки подлецы!
Карасю пришлось выносить насмешки своих товарищей. Вымыв рожицу из ведра, стоявшего в углу класса, Карась обратился к Жирбасу, надеясь на его сочувствие…
– Черти этакие! – сказал он…
Но Жирбас, услышав такие слова, отвечал на них оскорбительным для Карасиного уха смехом.
– Жирная скотина! – проворчал Карась…
Это было началом его раздора с Жирбасом. Этот раздор с каждой минутой развивался сильнее и сильнее при тех случаях, когда Карасю приходилось, как новичку, терпеть разного рода шутки и проделки со стороны своих товарищей.
К Карасю подошел цензор и спросил его:
– Видал ли ты Москву?
– Никогда не видал.
– Так я тебе покажу ее.
С этими словами цензор схватил Карасиную голову в свои руки, ущемил ее между ладонями и приподнял новичка в воздухе…
– Ай, пусти! – запищал Карась.
Цензор, потешившись над рыбою, опустил ее на парту. Жирбас опять смеялся. Его рожа для Карася становилась противна.
– Жирная харя! – сказал он вслух.
Это нисколько не обидело Жирбаса. Он только пуще захохотал. Карась нашел, что благоразумнее будет, если он и на этот раз смирится, – иначе его досада только усилит насмешки соседей.
Но вот спустя немного времени подходит к Карасю какой-то верзила. Строгим начальницким тоном он отдает ему приказ:
– Ступай на первую парту. Видишь, там сидит большой ученик. Ты спроси у него волосянки.
Карась повинуется.
– Дай волосянки, – говорит он, подходя к указанному ученику.
– Изволь, сколько хочешь, – отвечает тот и, вцепившись в волоса несчастного Карася, начинает трепать его очень чувствительно… Карась пищит, на глазах его слезы.
Вернувшись на свое место, он слышит новый смех Жирбаса. Рожа этого соседа делается для него ненавистна.
– Вот тебе! – говорит озлившаяся рыба и дает толчок по боку соседа.
Но и это не действует на Жирбаса.
– Чкни еще, – говорит он, подставляя другой бок, а сам заливается обидным смехом.
– Свинья, – приветствует его Карась и отворачивается в сторону с твердым намерением не говорить ни слова с соседом.
Карась сидит насупившись. Смазь, бутылочка, Москва, волосянка показались ему очень солоны… Он опасается, чтобы еще не провели его на чем-нибудь. К нему подходит один второкурсник. Карась смотрит на него подозрительно…
– Что, бедняга, тебя обижают? – говорит второкурсник ласково…
Карась отвечает на этот вопрос сердитым взглядом.
– Они новичков всегда обижают, – продолжал второкурсник. – Ты мне скажи, если кто тебя тронет.
Карась пойман на ласковое слово…
– Чего они лезут ко мне, – проговорил он жалобно, – ведь я их не трогаю?..
– Теперь ничего не бойся: я заступлюсь…
– Заступись, брат…
Второкурсник сел подле него и стал расспрашивать, откуда он, где его отец, есть ли у него мать, братья и сестры. Карась доверчиво раскрыл перед новым знакомцем свою душу: его приветливость была очень кстати и вовремя для огорченного Карася…
– Хочешь булки? – сказал он, развязывая узелок…
Второкурсник не отказался и стал еще ласковее.
– Давай, я тебе штуку покажу, – говорит он… – Напиши: «я иду с мечем судия».
Карась написал.
– Читай теперь сзаду наперед, от правой руки к левой.
И от правой руки к левой выходит: «я иду с мечем судия».
Это очень понравилось Карасю…
– Подожди, я тебе еще покажу штуку, – говорит второкурсник.
Он отлучился куда-то ненадолго и, вернувшись, опять садится подле Карася…
– Напиши, – говорит, – «лей воду, лей; ей-богу, не скажу я никому».
Карась, в надежде, что еще увидит что-нибудь вроде «судии с мечем», взял карандаш и написал, что требовалось.
Но едва успел он кончить последнее слово, как второкурсник окатил его водою из ковша, который он держал за спиною. Мокрый Карась понять не мог, что это значит.
– Это еще что? – спросил он.
– Сам, – отвечал второкурсник, – дал расписку, что никому не скажешь…
– Ах ты подлец, подлец…
Но подлец лишь только смеялся. Отвратительный Жирбас вторил ему. Карась был унижен и оскорблен. Он не вынес смеха Жирбаса и, увлекшись злобой, довольно сильно ударил его по шее. Но, казалось, Жирбас был неуязвим. Он после удара, схватившись за живот, раскатился пущим смехом… Карась стиснул зубы и, закрыв лицо руками, сбирался плакать.
В то время проходил мимо его Силыч, парень лет осьмнадцати, товарищ ему, десятилетнему мальчугану. Силыч остановился около Карася, положил на его плечо руку, а другою ни с того ни с сего сильно ударил в его спину. Дух замер в Карасе, потому что удар пришелся против сердца. Он со стоном еле поднял свою голову.
– За что? – спросил он…
– Так себе, – ответил Силыч…
И действительно, Силыч, человек, как увидим далее, добрый, сам не знал, зачем сделал подобную гадость. Он ударил не по злости, не для потехи, не потому, что рука затеклась кровью и просила моциону, а именно так себе, бессознательно, как-то само ударилось, нечаянно. Он спокойно пошел далее, а Карась наконец не вынес и зарыдал…
Жирбаса при этом прорвало неудержимым смехом…
– Что, голубчик, верно, не едал еще таких штук…
В Карасе вспыхнула вся злость, накопившаяся в продолжение занятных часов…
– Подожди же, жирная тварь, – проговорил он, и с этими словами он, схватив в одну руку линейку, а в другую довольно толстую книгу, принялся отработывать Жирбаса – линейкой по бокам, а книгою по голове. Жирбас был старше Карася и сильнее, но оказался трусом. Он и не думал, в свою очередь, сделать нападение.
– Ай да новичок! – одобряли Карася.
– Молодчина!
– Ты корешком-то его!
Карась послушался доброго совета, повернул книгу корнем вниз и влепил ее в темя ненавистного Жирбаса.
– Браво!
– Хлестко!
– Свистни еще его!
Карась послушался и этого совета…
Наконец Жирбас вырвался из его рук и, закричав: «Я смотрителю пожалуюсь», скрылся за дверями.
Расположение товарищей к Карасю переменилось по уходе Жирбаса.
– Попался, голубчик! – говорили ему.
– Так что же?
– А то, что накормят березовой кашей!
Карась струсил, но, не желая обнаружить этого, проговорил храбро:
– Пусть кормят! – а сам думал: «Неужели меня в первый же день отпорют? только это не хватало!»
Чрез несколько минут Карася позвали к смотрителю, и, действительно, в первый же день крещения в бурсацкую веру он получил помазание в количестве пяти ударов розгами, причем ему было внушено: «Только на первый раз к тебе снисходительны; вперед будем драть больнее!» Соображая, в каком размере должна усилиться порка в будущее время, он в горьком раздумье возвращался в класс…
– Ну что? – спрашивали его товарищи…
Карась, опять не желая показаться трусом, отвечал:
– Отодрали – вот и все.
– И тебе нипочем?
– Дери сколько хочешь – мне все одно!
– Э, да ты молодец! – похваливали его товарищи.
Карасиное самолюбие ощутило приятное щекотание, и он продолжал врать:
– Меня хоть пополам раздери, не струшу!
– Полно, так ли?
– Ей-богу, мне нипочем.
– Ах ты поросенок, – осадил его один из второкурсников, – а дирали ль тебя на воздусях?
– На воздусях? – спросил с недоумением Карась…
– Да, ты вот откушай этой похлебки, тогда и говори, что дерут – ведь не репу сеют.
Карась, сделавшись на несколько минут предметом общего внимания, думал: «Значит, и мы не из последних?», но эту думу рефлектировала другая: «Что это такое на воздусях? что-нибудь слишком жестокое, если меня пугают такой деркой?» Но сила последнего вопроса скоро была ослаблена тем, что он за несколько минут до ужина подслушал мнение нескольких второкурсников о своей личности. Они говорили: «Из новичка, кажется, выйдет добрый парень. Фискалить он не любит, порки мало боится, Жирбасу отлично съездил по голове. Из него выйдет порядочный бурсак, только следует пошлифовать его хорошенько. Мы и пошлифуем его!» Такие речи настроили Карася на доброе расположение духа. Он соображал так: «Все эти смази, волосянки, треухи и бутылочки есть не что иное, как шлифованье. Это меня испытывают они. Значит, надо держать ухо востро!» Он решился показать себя молодцом и уже взыгрался духом, намереваясь заявить среди новых товарищей свой характер, вполне достойный бурсака. «Что такое на воздусях? и какое еще предстоит мне шлифованье?» – когда эти мысли приходили ему в голову, он старался прогонять их тем, что «из него, вероятно, выйдет добрый парень». «Посмотрим, что будет!» – говорил он себе.
Сходил он в училищную столовую, «щей негодных похлебал», поел каши и после молитвы пришел в спальную…
– Ты что? – спросил его брат, про прозванью Носатый.
– Меня отодрали, – отвечал хвастливо Карась.
– Уже?
– Эге!
Брат, выслушав подробности дела, одобрил поведение Карася… Но Карась, сообщая брату о том, за что его высекли, не сказал ему о своих слезах, которые были вызваны у него сажанием в бутылочку, смазями, окачиванием воды и затрещинами; в нем начинал развиваться ложный бурсацкий стыд, который запрещает краснеть от лозы.
Карась, главное действующее лицо этого очерка, будет описан нами с особенными подробностями, потому что он во многих характерных событиях училища и семинарии принимал деятельное участие и притом прожил в бурсе четырнадцать лет – период, который мы хотим проследить в своих статейках о елейном воспитании. При этом заметим, что мы лично и очень коротко знакомы с господином, носящим прозвище Карася, и эту правдивую историю пишем с его слов.
Мы сказали, что Карась уже взыгрался духом от той мысли, что он покажет своим новым товарищам свой характер, вполне достойный бурсака, и что потом все пойдет ладно. «Обживемся», – думал он. Но он и не предполагал, что главное горе было впереди. Он не носил имени Карася при поступлении в училище. Это прозвище он получил несколько дней спустя, и оно-то было причиною тех его несчастий, о которых поведем рассказ.
Дело было так.
Не прошло и четырех дней, а Карась начал уже задумываться о доме, скучать и потихоньку от товарищей плакать. Желание его обурсачиться пропало. Все в училище ему казалось гадко и противно. С каждой минутой открывались пред ним гадости, описанные в наших очерках, и он скоро постиг весь контраст между домашним и училищным бытом. Семейная жизнь теперь казалась ему полным блаженством, выше которого нет на свете, бурсацкая – царством бесконечных мучений. Он усиленно всматривался в черную бездну, которая легла между той и другой жизнью… Домой хотелось, домой!.. Теперь самыми счастливыми для него минутами были те, когда он виделся с своими братьями; но он ошибся и в братьях, когда думал, что, поступив в бурсу, он сделается равен им; Карась принадлежал к приходчине, на которую старшие классы смотрели свысока и с пренебрежением. С товарищами он не успел сойтись. Тоска грызла Карасиное сердце, и ему приходило не раз в голову: «Не дать ли тягу из училища? – но куда бежать?» В это время Карась и придумал дело, которое показалось ему очень хорошим.
Карась еще дома знал, что в училище так называемым певчим не житье, а масленица. В епархиальном главном городе той бурсы, в которую поступил он, было несколько духовных певческих хоров: ученический, семинарский, академический, архиерейский и, кроме того, два хора при городских церквах. Дисканты и альты (иногда басы и тенора) в эти хоры набирались из учеников. Родители всегда восставали против того, что их детей верстали в певчие. Хоры положительно портили детей [6]. Мальчики теряли учебное время на спевках, заказных обеднях, свадьбах и т. п. В прошлом очерке мы приводили факты бурсацкого невежества, но самое глухоголовое невежество царило в певческих хорах. Дельные бурсаки рассказывают, что за четырнадцать лет они помнят только одного умного человека, бывшего в маленьких певчих, да и тому не удалась жизнь: поступив по окончании семинарского курса псаломщиком в один из университетских заграничных городов, с намерением получить полное образование, он кончил тем, что застрелился. Хоры, делая мальчиков дураками, в то же время развращают их. Присутствуя очень часто на поминках, на которых, как известно, наш православный люд не ест, а лопает, не пьет, а трескает, дети не только видят пьяных, но привыкают и сами пить водку. Равным образом, они нередко бывают при кутежах больших певчих, слышат цинические рассказы о полуведерных, любовных похождениях, картежной игре, о драках и разного рода скандалах. Кроме того, маленькие певчие получают деньжонки, особенно так называемые исполатчики – деньжонки идут у них не путем. Чтобы сразу охарактеризовать растлевающую силу хорового быта, представляем читателю следующий факт. В одно время какая-то старая дева, на закате дней своих начавшая похотствовать, приучила к себе маленьких певчих возрастом от пятнадцати до осьми лет, шесть человек, и со всеми ими вступила в гражданский брак. Иногда же маленькие певчие употреблялись для того дела, для которого Нерон употреблял Спора. Понятно, что очень легко погибнуть мальчику в певческом хоре.
Карась не знал ничего этого. Он решился поступить в хор. Впрочем, он поступал в учебный хор, в котором хотя тоже баловались дети, но все же не развращались. Поступив в семинарский хор, Карась мог отлучаться из училища два раза в неделю на спевки, причем хоть сколько-нибудь удавалось подышать чистым воздухом; кроме того, в семинарии певчих поили иногда чаем и давали деньги; наконец, певчие состояли под особым покровительством семинарского начальства. Смекнув все это, Карась в то время, когда ему противна стала бурса, поступил в хор; но не смекнул Карась того, что он, несмотря на свой сильный альт, не имел никакого певческого таланта. Это ему дорого обошлось. Лучше бы, и в самом деле, быть ему безгласной рыбой, а не певчим. За постоянную фальшу в пении начали драть ему уши, потчевать пинками, щипками и ударами камертона в голову. Тогда Карась пустился на хитрости. Его сотрудники поют, а он только рот разевает. «Не заметят, – думает, – скажут, что и я пою». Но регента трудно было провести такими штуками.
– Ты, галчон, что только рот разеваешь? – сказал он Карасю.
– Я пою.
– Врешь, каналья.
– Ей-богу же, пою!
Карась перекрестился.
Карась крестится, а его за ухо.
– Пой, шельмец, громче!.. шибче!..
Карась заревел во все горло. Пение вышло так хорошо, что все расхохотались, и сам регент не выдержал. Один же озорник, из маленьких певчих, по прозванию Лёха, указывая на мученика пальцем и задыхаясь от смеху, проговорил:
– Ка…ка… ка…ррась…
– И вправду карась… Широкой, как карась, – подхватили другие.
– Его надо в пруд!
Пошла потеха.
Карась не был настолько благоразумен, чтобы обратить дело в шутку. На возвратном пути Лёха дразнил его, и когда они пришли в училище, бурсачки, окружив его, стали кричать:
– Карась!
– Рыба!
– С ершом подрался!
Карась стал браниться; его начали дергать за полы и щипать; тогда Карась принялся за палки и каменья. Весело стало ученикам; толпа увеличилась. Наконец кто-то сшиб Карася с ног.
– Мала куча.
На Карася повалили других, на других третьих, и пошла история.
– Где ты, Карасище? – кричали сверху.
Карасю живот тискали, Карась задыхался, Карась землю ел, Карась плакал…
После долгих усилий он вырвался кое-как и ударился бежать в класс. Бурсаки бросились за ним в погоню. В классе окружили его снова.
– Давайте нарекать Карася…
Схватили его за руки и всевозможными голосами, с криком, визгом, лаем, стоном начали кричать в самые уши его:
– Карась, карась, карась!
Гвалт поднялся страшный, и среди него ученики не слышали, как раздался звонок, возвещающий классные занятия. Прошло довольно времени, и уже в соседний класс пришел учитель, знаменитый Лобов, а шум не унимался. Несчастного Карася щипали, сыпали в голову щелчки, кидали в лицо жеваную бумагу. Карась точно в котле варился; он постепенно был оглушен и ощипан. Шутка зашла так далеко, что ему уже казалось, будто из мира действительности он перешел в мир полугорячечного, безобразного сна. Рев был до того невыносим, что Карасю представлялось, что ревет кто-то внутри самой головы его и груди. Начинал он шалеть, предметы в глазах путались, линии перекрещивались, цвета сливались в одну массу. Еще бы минута, и он упал бы в обморок. Но Карася так жестоко щипнули, что вся кровь бросилась в лицо его, в висках и на шее вздулись жилы, и он с остервенением и в беспамятстве бросился на первого попавшегося под руку; пальцы его, вцепившись в волоса жертвы, закостенели.
Дело кончилось крайне омерзительно…
В класс вошел Лобов, которого сбесил шум бурсаков. Все разбежались по местам; лишь один Карась таскал свою жертву, которая, к несчастию, пришлась ему под силу.
– Взять его! – приказал Лобов.
Никто ни с места.
– Взять его!
На Карася бросились ученики большого роста и в одно мгновение обнажили те части корпуса, которые в бурсе служат проводниками человеческой нравственности и высшей правды.
– На воздусях его!
Карась повис в воздухе.
– Хорошенько его.
Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы; кровь брызнула на теле несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же; пятьдесят полос, кровавых и синих, составили отвратительный орнамент на теле ребенка, и одним только телом он жил в те минуты, испытывая весь ужас истязания, непосильного для десятилетнего организма. Нервы его были уже измучены тогда, когда его нарекали Карасем, щипали и заушали, а во время наказания они совершенно потеряли способность к восприятию моральных впечатлений, память его была отшиблена, мысли… мыслей не было, потому что в такие минуты рассудок не действует, нравственная обида… и та созрела после, а тогда он не произнес ни одного слова в оправдание, ни одной мольбы о пощаде, раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и темными рубцами жгучие, острые, яростные лозы… Тело страдало, тело кричало, тело плакало… Вот почему Карась, когда после его спрашивали, что в его душе происходило во время наказания, отвечал: «Не помню». Нечего было и помнить, потому что душа Карася умерла на то время.
– Бросьте его!
С этими словами Лобова кончилось гнусное, лобовское, лобное дело.
В жизни человека бывает период времени, от которого зависит вся моральная судьба его, когда совершается перелом его нравственного развития. Говорят, что этот период наступает только в юности; это неправда: для многих он наступает в самом розовом детстве. Так было и с Карасем. Слышали мы от него мнение такого рода: «Все уверены, что детство есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни, но это ложь: при ужасающей системе нашего воспитания, во главе которой стоят черные педагоги, лишенные деторождения, – это самый опасный период, в который легко развратиться и погибнуть навеки». Это Карась испытал на себе…
Карась посленарекания и порки не мог опомниться и на долгое время потерял способность соображать. На другой день его посетил отец. Лишь только он увидел отца, из глаз его полились слезы. Родное селение, кладбище, дом с садом, семья, домашние товарищи, игры – все это живой картиной встало пред его воображением. Он теперь хорошо понял, как мила домашняя жизнь, которая казалась ему такой простой, и как гнусна бурсацкая, к которой он когда-то стремился.
– Домой хочу, – говорил он, глотая соленую слезу.
Отец его был человек в высшей степени добрый. Ему сделалось жалко сына…
– Тятенька, возьмите меня домой.
– Нельзя, – отвечал отец, – надобно учиться; все учатся и ты не маленькой… Сначала только скучно, а потом привыкнешь… Ты веди себя хорошо, хорошо и жить будет.
Но отец вдруг прервал свою речь. Он подумал: «Все мы говорим, делаем подобные вещи, но они никогда не утешают их». Отец вздохнул.
– Зачем вы меня отдали сюда?
Сын плакал.
– Обижают, что ли, тебя?..
Сын ничего не отвечал…
Отец видел, что что-то неладно… Он опять сказал ласково:
– Что же, тебе худо здесь?..
Не только дети, но и взрослые, когда посещает их горе, делаются несправедливы к самым близким людям и друзьям, отплачивая на них свое горе. У Карася появилась досада на своего доброго отца.
«Зачем меня отдали в эту проклятую бурсу? – рассуждал он, не говоря отцу ни слова. – Зачем меня заперли сюда?.. Отец меня не любит, мать тоже, братьям и сестрам я не нужен… Большие всегда обижают маленьких… Когда так, не хочу домой… пусть их… мне все одно… Что и дома, когда там все ненавидят меня?.. Им приятно, что я мучусь… нарочно отдали сюда, чтоб меня секли, били, ругали… Отпустят в субботу домой, не пойду домой».
Так рассуждал Карась, а самому страстно хотелось домой. Казалось, тут и раскрыть свою душу перед отцом, но Карась роптал и думал про себя: «К чему? не поможет!» Он решился ничего не говорить отцу, который так и не узнал, какую моральную и физическую пытку перенес его сын в первые дни училищной жизни.
Когда ушел отец, к тоске по родном доме присоединился страх. Карась и не подозревал, что он, сравнительно с большинством новичков, довольно счастливо начал бурсацкую карьеру. Товарищи знали, что он вошел в училище с веселым лицом, а не со слезами, на первую пожалованную ему смазь отвечал ногой в живот обидчика; когда его сажали в бутылочку, давали ему волосянку, показывали Москву, обливали водой, когда бил его Силыч, – он и не думал жаловаться начальству, значит, из него не выйдет фискала; он лихо отколотил Жирбаса, получил в первый же день порку; когда дразнили его на дворе, он хватался за палки и каменья, а не бежал к инспектору; даже во время самого нарекания его вцепился в волоса одного бурсака, – это были факты такого рода, которые внушали уваженье к Карасю. Для него скоро бы прошло время, в которое его считали бы новичком и в которое больше всего терпит бурсак; но он потерял способность резюмировать – Лобов отшиб эту способность на время. Не будь Лобова, дело еще пошло бы кое-как. Но в это-то время душевного отупения пред ним и развернулась широкая, бездонная, зияющая пропасть бурсацких ужасов, силу которых он испытал на своей коже, мясе и костях. Карась находился теперь под полным подавляющим влиянием этой силы: мертвая безнадежность, глухое отчаяние легли на его сердце, и если бы товарищи продолжали мучить его, а начальники драть беспощадно, не дав отдохнуть для борьбы, он превратился бы или в дурака, или в подлеца. Вспоминая это страшное время, Карась говорит: «Многие честные дети честных отцов возвращаются домой подлецами; многие умные дети умных родителей возвращаются домой дураками. Плачут отцы и матери, отпуская сына в бурсу, плачут и принимая его из бурсы».
Карась уединился ото всех и замкнулся. Он всех боялся.
Но должно же было разрешиться чем-нибудь это пассивное страдание? Оно могло пока разрешаться только внутренним путем. В душе его проявляется страшная злость и ненависть, однако боящаяся обнаружить себя. Она горячит воображение Карася, и в голове его возникают странные идеи и картины. Он переносится в область фантазии, единственный уголок, где может он приютиться безопасно.
«Хоть поджег бы кто ненавистную бурсу!» – думает он. Эта мысль очень нравится ему, и он быстро доходит почти до образных созерцаний.
