Николай Помяловский
Мещанское счастье
Но вот он огляделся, пошел к двери, посмотрел в соседнюю комнату – там никого не было. Лицо его осветилось особенным светом; в нем выразилось что-то доброе, смешанное с впечатлениями, только что согнанными… Надежда проливалась в его сердце. Неужели так сильна его натура, что, лишь только возникли в душе вопросы, он сряду же решил их?.. Вернувшись, он запер дверь на ключ, потом остановился в раздумье… Разнообразные впечатления пробежали по лицу его…
– Нет, не могу! – сказал он с тоскою.
Но он сделал усилие, и… как вы думаете, что он стад делать?.. он начал молиться.
Недолго он молился.
Молотов подошел к окну и несколько времени смотрел в него; потом подошел к столу, закрыл глаза и взял наобум книгу.
– Что это? – спросил он сам себя.
– Лермонтов, – сам же и ответил Молотов.
Началось пустое гаданье, которому человек образованный не верит; но кто не испытывал этого любопытства, смешанного с тайным, глубоко зарытым суеверием, которое говорит: «Дай открою, что выйдет!» Егор Иваныч раскрыл книгу… Лицо его покрылось легкой бледностью, и руки задрожали. Он прочитал:
«Несчастие мужиков ничего не значит против несчастия людей, которых преследует судьба».
Он судорожно скомкал книгу, бросил ее на пол и захохотал. Что-то дикое было в его фигуре; странно видеть молодое лицо, искаженное злобой, – неприятно. Он в эту минуту озлобился на поэта, лично на Лермонтова, забывая, что поэт не отвечает за своих героев, что б они ни говорили. Но он почти ни с кем не сообщался в это время, был в положении школьника, отвергнутого своими товарищами, в положении ужасном, при всем сознании правоты своей.
– Несчастье мужиков ничего не значит!.. их судьба не преследует! – говорит он. – Это господин Арбенин сказал!.. большой барин и большой негодяй!.. Черти, черти! – шептал он. – Господи, да с чего я выхожу из себя? Что мне до них?
Однако не скоро улеглась его злость.
Мало-помалу мысль Молотова перешла к тому, о чем писал Негодящев. Быть может, и справедлива была догадка, что друг, обличая Молотова, высказал свои личные немощи, но за всем тем много резкой правды осталось в письме. При помощи письма недавно возникшие вопросы определились окончательно и с новою силою хлынули в его душу. «Призвание?» – вот вопрос, от которого он не мог отделаться всею силою диалектики. Это слово было так значительно, что не оставляло его головы. С полным напряжением мозговой силы работал Егор Иваныч. Врасплох застала его новая задача; и учился он и жил, не думая о будущем. «Ты изучаешь свою старую жизнь и на основе такого изучения хочешь решить вопрос поистине громадного размера» – этого-то с ним и не было. Он раскаивался, зачем не думал о том прежде, зачем проглядел в своей жизни такой важный вопрос; Егор Иваныч не привык к нему, не приготовлен. Всего остается жить в Обросимовке несколько дней, а дальше? дальше виделась какая-то бездна пустоты, безбрежный океан жизни, в котором ничего не рассмотреть. «Господи, твоя воля! – думал он. – Сегодня или завтра, на этих днях надобно решить задачу, зачем я родился на свет». Ему даже приходило на ум, не остаться ль в Обросимовке еще на месяц; но лишь только Молотов вспоминал, как он «ест много», – злость закипала с тем большей силой, что он раздражен был душевными вопросами и измучен. «Черти, черти!..» – шептал он. Молиться Егор Иваныч не мог, да ему казалось, и некогда молиться. Ужас охватил его страшным холодом, как человека, потерявшего надежду найти дорогу из лесу. «Призвание?» – ох, какая сила в этом слове для того, кто не успел отыскать в нем никакого смысла, а между тем понял все значение его. Многие у нас родятся как будто взрослыми, сразу поймут, что им надобно делать на свете, и, не спрашивая, что́ такое жизнь, начинают жить; иные эту безвестность жизни возводят даже в принцип, как Негодящев; иному скажут папаша и мамаша: «Будь юнкером, чиновником, дипломатом», – и эти счастливцы с пяти-шести лет знают, что́ они должны делать на свете. Егор Иваныч был поставлен в иные условия. «О, проклятая, бессознательная, птичья жизнь!» – говорил он и не понимал теперь, как это он жил до сих пор; ему не верилось, что он провел несколько месяцев так безмятежно; представлялось прожитое время какой-то сказкой, лирическим отрывком из давно читанной поэмы, а между тем эта поэма кончилась всего несколько дней назад… От мучительной работы ослабели его твердые нервы… наконец, пусто стало в голове… Так ученый труженик после семи– или осьмичасовой работы архивной, после микроскопического вглядыванья в мелкие факты, цифры и штрихи исторические, в виду огромных, покрытых пылью фолиантов, которые еще предстоит одолеть ему, – наконец опускает обессмыслевший на время взор и не видит ничего в своей тетради, курит сигару и запаху в ней не слышит. Легко сказать: «Я прямо смотрю в жизнь!.. вон она!» – Как же!.. Лишь только жизнь глянула своими широкими, прекрасными и страшными очами, Молотов зажмурился от невыносимого блеску очей ее. Оно в поэзии, в пасторалях и эклогах – так, а на деле невыносимо трудно бывает, если только папаша не сказал: «Ты дипломат» или мамаша: «Ты юнкер»… Наступил покой в душе Молотова, тишина; никакая мысль не шевелится, ничего не хочется, не чувствуется… Сгорбившись, с помутившимся взглядом, с глупым выражением лица смотрит он в воздух и ничего не видит… Вон трещина на штукатурке стены, и он следит за ее изгибами и сечениями: как будто нос выходит; потом начинает побалтывать ногою и внимательно смотрит на кончик сапога; с чего-то припоминаются слова сказки, говоренной еще отцом: «а Спиря поспиривает, а Сёма посёмывает»; потом он стал разглядывать ладонь свою, близко поднес ее к лицу и важно и без смыслу глядел на нее; слышит он, как будто волоса шевелятся у него, а по ноге ползут мурашки; все мелкие явления останавливают его утомленную полумысль. Он вздохнул, но этот вздох физический, как и спокойствие его – физическое спокойствие, мучительное, мир, от которого избави бог всякого, страдание без борьбы; так охватывает вода человека, так душит его тяжелая перина… Но наконец засидевшееся тело просило, чтобы в нем разбили кровь. Молотов вышел на улицу, пошел через поле, мимо пашни, обогнул кусты у реки, к лесу, оттуда к кладбищу. Спокойствие уже не душило его. Это был простой моцион. Движение и разнообразие предметов занимали его. Вот он у мельницы, на той скамейке, где сиживал с Леночкою. Теперь он едва ли не совершенно спокоен, даже выражение лица его довольно и кротко, взор ясен, мысль блуждает беспредметно. Он стал напевать что-то, как часто напевал сквозь зубы. Возвращались силы и способность к впечатлениям. Надолго ли он успокоился? Не всякому выдаются такие деньки, какие выдались на долю Егора Иваныча, хотя – что такое с ним случилось? ничего особенного. Это большой мальчик капризится, оттого что старшего над ним нет. Будь у него старшие, они, вероятно, объяснили бы Молотову, что ему иначе надобно понимать Обросимовых и иначе вести себя по отношению к ним, но у него не было руководителя, и пришлось все понимать по-своему, так, как бог на душу положит. Предоставьте человека самому себе, и выйдет с ним то же, что с Егором Иванычем: человек будет очень требователен. Хорошо ли это?.. нехорошо?
Егор Иваныч занимался с Володей по грамматике.
– Извините, я, кажется, помешала вам, – сказала Лизавета Аркадьевна, входя в комнату Молотова.
– Ничего-с; вот мы и кончили, – ответил он.
– Я к вам с просьбой.
Молотов поклонился.
– Вы не достанете ли мне китайский розан?
– Но где же я могу достать, Лизавета Аркадьевна?
– У Леночки Илличовой есть китайские розаны.
Молотову показалось, что эти слова были сказаны насмешливо, не без задней мысли, но он не доверял себе, потому что потерял способность судить об окружающих его людях беспристрастно.
– Вам бы удобнее самим обратиться к Илличовой, – сказал он.
– Не хочется мне. Кажется, в последнее время вы довольно коротко сошлись с нею.
Молотов покраснел и с недоумением посмотрел на Лизавету Аркадьевну, которая отвечала ему испытующим взглядом.
– Вы так часто проводили с ней время – гуляете, говорите. Но скажите, пожалуйста, какие книги вы посылаете ей? Что читает эта девушка?
– Я давал ей Пушкина, – ответил Молотов неохотно.
– Так вы достанете мне розан?
– Хорошо-с…
– Я надеюсь, что это вам легко будет сделать.
Лизавета Аркадьевна ушла.
«Неужели это намеки? – думал Молотов. – Как это неделикатно с ее стороны!»
Это Молотова беспокоило.
«Еще Леночка!» – подумал он.
– Егор Иваныч, – спросил Володя.
– Что?
– Знаете, какая глупость мне пришла в голову?
– Скажите, Володя.
– Я в воскресенье бегал по саду; мне захотелось стрижа поймать…
– Ну-с….
– Вот я и побежал к вам…
– Ну-с…
– Вы были в беседке с Еленой Ильинишной.
– Ну-с…
– Мне показалось, кто-то целовался.
Молотов покраснел и с досадою сказал:
– Глупости вы говорите, Володенька.
Володя не понял, отчего ему сделали такое строгое замечание, однако не продолжал истории о стриже. Егору Иванычу неловко было в присутствии этого простодушного и наивного мальчика.
– Ступайте, – ответил Молотов.
– Я пойду, – сказал Володя.
«Как запуталось все! – думал он. – Еще Леночка на моих руках – это дело чем кончится?.. Что, если следят за нами?.. Но никому нет дела до меня; всякий за себя отвечает… Мешаться в дела такого рода нельзя…»
Но никто и не думал мешаться, и напрасно Егор Иваныч беспокоился. Егор Иваныч долго обдумывал что-то.
В шесть часов вечера Молотов отправился в Илличовку. Не доходя до ней, он услышал с берегу знакомый голос:
– Егор Иваныч!
Он вздрогнул. Елена Ильинишна удила рыбу.
– Как хорошо клюет!.. ступайте сюда!
Когда Егор Иваныч спустился к реке, Леночка оставила удочку и пошла к нему навстречу.
– Здравствуйте, Егор Иваныч; что это вы не откликаетесь?
Егор Иваныч подал ей руку и поздоровался.
Леночка, казалось, вполне была счастлива; она смеялась и заглядывала в лицо Молотову. Но вдруг лицо ее приняло озабоченное выражение.
– Что это, Егор Иваныч, вас не узнать совсем… скучный какой!.. Егорушка, что с тобой? – говорила ласково и заботливо Леночка.
Она поправила его волосы и приложила ко лбу свою руку.
– Какая горячая голова!
Она поцеловала его.
– Да ну, Егорушка, перестань; что ты такой сердитый?
В ее голосе слышались слезы. Егор Иваныч тряхнул головой и повел плечами.
– Ишь какой! – сказала Леночка. – Что дуться-то? муху, что ли, проглотил?
– Ах, Леночка, проглотил!
– Здоров ли ты?
– Здоров.
Оба помолчали.
– Так давно не видались, – сказала Леночка. – А ты вот какой! а я про тебя все думала.
Они дошли до дому Илличовых и отправились в сад, на дерновую скамейку.
– Ну, что же выдумали вы? – спросил Молотов.
– Ах, какой ты сегодня!.. что выдумала?.. ничего не выдумала…
– Леночка…
– Что?
– Хотите, я вам скажу о чем-то.
– Хорошо.
– Что бы вы сказали, когда бы привели к вам кого-нибудь и спросили: дайте этому человеку дело на всю жизнь, но такое, чтобы он был счастлив от него.
– Зачем это вам?
– Нужно.
– Да этого никогда не бывает.
– Бывает.
Леночка задумалась, наклонила голову и затихла. Хорошо выражение лица девушки, когда она занята серьезною мыслью, а Леночка почувствовала женским инстинктом, что ей не пустой вопрос задан. Она, ей-богу, от всей души желала бы разрешить его, но ничего не смыслила тут…
– Не знаю, – сказала она и посмотрела на Молотова – что с ним будет.
Он усмехнулся.
– Вы бы спросили умных людей, если это вам так надобно, – посоветовала Леночка серьезно…
– Умных людей? да они меньше всего смыслят в этом деле. Никто не знает такого дела, да и нет его на свете… Кого занимают такие вопросы? И говорят о них редко и слегка, и то для того, чтобы язык не залежался. А! пустяки все! – сказал он и махнул рукою.
– Ты, Егорушка, не думай об этом…
Молотов не слыхал ее слов. У него поднялись и заходили мысли о будущем. Опять вспыхнула внутри работа…
– Господи, – сказал он в глубоком раздумье, – не старую, отцами переданную жизнь продолжать, а создать свою… выдумать ее, что ли?.. сочинить?.. у умных людей спросить?.. Умные люди оттого и умны, что никогда о таких вещах не говорят…
– Так и мы не будем говорить…
– Нельзя, Леночка…
Леночка слушала его с полным вниманием, раскрывши глаза широко. В ее чудных глазах любовь светилась; ротик ее полуоткрыт; яркий румянец горит на щеке…
– Неужели моя жизнь пропадет даром?.. Где моя дорога?.. Неужели так я и не нужен никому на свете?
Он крепко задумался. Леночка все смотрела на него, ожидая признаний; но при последних словах Молотова она неожиданно обвила его шею руками и осыпала все лицо поцелуями, крепкими и жаркими, какими еще никогда не целовала его.
– Егор Иваныч!.. душка!.. ты герой!..
Молотов пожал плечами и чуть вслух не сказал: «Душка!.. герой!.. вон куда хватила!..»
Поцелуи не разогрели его, несмотря на то, что Леночка первый раз охватила его так страстно. В ее поцелуях, горячих и бешеных, было что-то серьезное; стан ее выпрямился, она точно больше ростом стала; во всей ее позе была решительность и какая-то женственная смелость и отвага; грудь поднималась медленно и равномерно, и чудно откинула она в сторону свою маленькую ручку… Молотов ничего не заметил. Он смотрел угрюмо в землю…
– Милый мой!.. Егорушка!.. И мне тоже все чего-то хочется… Я перестала понимать себя… боюсь всего… такие странные сны… Я плакала давеча…
– О чем, Леночка?
– И сама не знаю о чем… Но теперь ты стал говорить, и мне так легко, так легко… Я никого на свете не боюсь… я птица!.. полетим, Егорушка!..
– Полетим, – сказал Молотов и засмеялся…
Леночку обидел этот смех…
– Всегда так… зачем чувство охлаждать?..
– Куда же лететь?
– А вот чрез кладбище, за озера, за Волгу… туда, туда… Ты понесешь меня в объятиях… Пойдем в долину; хижину выстроим… Пусть все меня оставят; я никого не хочу…
– Леночка, возможно ли это?
– Ах, какой ты несносный!.. я знаю, что нельзя, ведь не дурочка… Для того разве говорят?.. это так. Ведь я люблю тебя, Егорушка…
Молотов засмеялся…
– Ой, как ты громко смеешься!
Леночка замолчала, опустила ресницы вниз; досадные слезы пробивались на ее глазах, она гневно щипала мантилью.
– Господи, чем это все кончится? – вырвалось у Молотова.
– Да о чем же ты горюешь, Егорушка?
Не спросила бы его Леночка с такою любовью, если бы знала, о чем он думает. Молотов от злости стал несправедлив; у него желчь разлилась… Он думал: «Полетим, Егорушка!.. ах ты птичка, птичка!.. Полетим!.. Я сама знаю, что нельзя! Что это я наделал?.. Как так втянулся в эти странные отношения?» Припомнилась ему вся любовь, вся игра в поцелуи, пожатие рук и сладкие глазки, припомнились страстные ночи, и досадно ему было, зачем все это случилось. Но, несмотря на все это, он как-то невольно тянул время последнего свидания. «Надобно покончить, – думал он, – сказать ей…», а сам все сидел, и не хотелось ему уйти так скоро…
– Егорушка, да что ты такой скучный?.. что с тобой сделалось?..
Егор Иваныч не отвечал; он думал: «Ах вы божьи ласточки!.. Господи, как все это сделалось? Неужели наши отношения кладут на меня серьезные нравственные обязательства?.. Что нас связало? несколько поцелуев, бог знает каким образом полученных. Я и сам не знаю, что такое у нас вышло. Во всяком случае, один исход – расстаться».
– Егорушка, – говорила Леночка…
«Допрашивается! – думал Молотов. – Но, быть может, я напрасно беспокоюсь; вероятно, кончится все просто…»
Леночка опять обняла Молотова. Ему сделалось невыносимо.
– Елена Ильинишна, – сказал он серьезно…
– Что?
– Нам пора объясниться…
У Леночки сжалось сердце. Она предчувствовала какое-то горе; никогда Егор Иваныч не говорил так с нею.
– Разве мы не объяснялись? – спросила она…
– Нет, не объяснялись; все у нас было, кроме объяснений.
– Ну, скажите, – ответила Леночка, боязливо глядя на собеседника.
– Вы меня любите?
Леночка хотела обнять его. Он уклонился.
– Я вас очень люблю…
– Но, разумеется, можете привыкнуть к той мысли, что мы не всегда будем поддерживать наши отношения.
– К чему же об этом говорить?
– Подумайте, пожалуйста, и выскажитесь откровенно.
Ей никогда не приходил такой вопрос на ум, и она с замешательством отвечала:
– Да, я вас люблю…
– Простите же меня, Елена Ильинишна, я вам не могу отвечать тем же…
Леночка взглянула на него испуганным взглядом и вскрикнула. Болезненно отозвался этот крик в душе Молотова. «Вот она так любила!» – подумал он.
– Елена Ильинишна, кто же виноват? кто виноват? Вы должны помнить, что не я первый… – Молотов оборвался на полуфразе, потому что невольно почувствовал угрызение совести. «Что же такое, что не я первый», – шевельнулось у него в душе, и он кончил иначе, нежели начал:
– Боже мой, что же это на меня напало!..
Он страдал, Леночка смотрела все молча и испуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и ныло страшно, рука ее как лежала на плече Молотова, так и осталась, и Молотов слышал, как рука ее дрожала слегка. «Зачем же она любила?» – думал Молотов со страхом.
– Что ж это, Егор Иваныч, разве можно так?.. вы говорили, что будете любить…
– Нет, Елена Ильинишна, – проговорил он с усилием, – я никогда этого не говорил… припомните, пожалуйста… Я и сам не понимаю, как все это случилось…
Леночка не возражала.
– Ведь это пройдет; вы меня не сильно любите…
Леночка заплакала.
– Этого еще недоставало, – прошептал Молотов.
Послышалось всхлипывание и тихое, ровное, мучительное рыдание; запрется в груди звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой нотой плача; слезы катились градом… Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно вспомнил ночь, когда видел «до гроба верную и любящую…».
– Вон из чего слагается горе человеческое, – прошептал он, – плачет, она, бедная!.. что же я-то могу сделать?
– Никому мы не нужны… кому любить таких?..
Она зарыдала сильнее.
Молотов сидел ополоумевши. Последние слова задавили его. Мучительные минуты одна за другою еле ползли. Он слышал, как в висках его стучало… Наконец Леночка стихла.
– Кого же вы полюбили? – спросила она.
– Никого, Елена Ильинишна…
– Вы не хотите сказать… не бойтесь…
– Уверяю вас, никого не полюбил…
– Что же это? – спросила она с изумлением.
– Ах, как тяжело мне, – сказал Молотов…
Долго они сидели молча. Вечернее солнце уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели красноватым светом. Мелкая птица кончала свои песни. Тени ложились углами и квадратами. Бледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели на реку, омакивали крыльями в воду и опять неслись с визгом… Кто не знает, что в птичьей песне нет человеческого смысла? но кто не отыскивает в ней смысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет… отчего?.. оттого, что одну только и знает… Не всегда бывает так тяжело расставанье для истинно любящего, как оно было тяжело для Молотова. «Итак, ко всем несчастиям еще подлость? – думал он. – Ты не должен был целовать ее, если впереди не видел ничего серьезного. Но кто же мог все это предвидеть? Бедная, бедная Леночка! как она плачет!.. как ей тяжело!..»
– Леночка, – сказал он, взял ее руки и крепко поцеловал их. – Леночка, простите меня… все это пройдет как-нибудь… не горюйте… не сердитесь на меня… скажите, что вы вспомните меня добрым словом…
Леночка опять заплакала… Она как будто предчувствовала, что в ней чего-то нет, за что любят других женщин, что ее полюбили так, нечаянно, по ошибке и теперь, так поздно, хотят поправить ошибку. И уже в ее слезах слышалась не только жалоба о потерянном счастье, но и жалоба на обиду, недоверие к себе… Между тем Молотов думал: «Ничем нельзя оправдаться: я подло поступил, подло!»
Он вслушивался в это новое для него слово, как человек, который вслушивается в только что родившуюся и начинающую расти мысль. Вот он что-то очень ясно понял и усвоил, так что это выразилось во всей его фигуре, и он прищурил глаза от внутренней боли. «Подлость? ну так что ж такое? – думал он. – С новым чувством познакомился. Опыты обходятся нелегко, ничего даром не узнаешь. Зато теперь вполне человек!» Ему противно стало от такого направления мыслей. «Но кому какое дело? – думал он. – Всякий сам за себя отвечает, а тут иначе и быть не могло». Ему хотелось остановить в себе это мучительное брожение мыслей.
– Елена Ильинишна, нам проститься надобно.
Она не отвечала.
– Не плачьте, Елена Ильинишна; простите меня.
– Егорушка, меня никто больше любить не будет.
Она бросилась к нему на грудь, обняла, поцеловала его. Рыдания ее надрывали душу Молотову… Жутко ему стало… слеза прошибла, и он с чувством отвечал на ее поцелуи… Жаль, невыносимо жаль стало ему этой бедной девушки… глупенькой, кисейной девушки… Она так жить хотела, так любить хотела и доживала последнюю лучшую минуту жизни. Впереди ее пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дело, что она выйдет замуж, и, быть может, еще бить ее будут… Теперь она могла бы воскреснуть и развиться, но… суждено уже так, что из нее выйдет не человек-женщина, а баба-женщина. Молотов чувствовал это. Страшно ему было за Леночку. «Пропадет она!» – думал он…
– Леночка, прости меня, – шептал он…
– Я знаю, отчего ты не можешь любить меня…
Молотов целовал ее руки и сам не знал, что с ним творилось. Он сознавал, что не имеет любви к ней, но Леночка была дорога ему… не как сестра, не как друг… а за то, что она любила его… Никому и дела не было до него, а она?
– Я знаю, – повторила Леночка, – ты не можешь любить меня, потому что я глупенькая…
Молотов невольно закрыл лицо руками…
– Тебе жалко меня, потому что ты добрый.
– Боже мой!.. – проговорил Молотов, и по какому-то инстинкту он прибавил: – Так женщины не говорят.
– Нас много таких девушек, – говорила Леночка, – но, Егорушка, и такие, как Лизавета Аркадьевна, не лучше нас…
– Леночка, ты ревнуешь?.. Я не могу ее любить… я уезжаю отсюда… я ненавижу их… Эти аристократы обидели, обругали меня…
Молотов, будучи рад, что нашел человека, пред которым мог высказаться, вполне открыл свою душу. Он рассказал Леночке все, что он пережил в последние дни, и как подслушал разговор Обросимовых, и что он думал, как помещик помочь ему хотел, как гадал он по Лермонтову, и о письме друга своего, и как страшна для него будущность – все, все, точно Леночка подругой его стала… Она слушала его с увлечением, положив на его плечо свою хорошенькую головку. Тогда она не сказала ему свое оригинальное: «Да этого не бывает…»
– Я их не люблю, – сказала она горячо…
Молотов поцеловал ее, но это был не страстный, а добрый поцелуй.
– Бог с ними, – сказал он…
– Никогда их не буду любить… Я тебя люблю; я не сержусь на тебя.
Они расстались добрыми друзьями, но Леночка всю ночь проплакала и все понять не могла, «отчего же нас любить нельзя?.. отчего?» Прошли для нее хорошие, добрые дни; но ей было жалко не только добрых дней, тихих вечеров и ясных поцелуев, – она чувствовала какую-то особенную горечь на сердце и все спрашивала: «Отчего же нас любить нельзя?» У нас немало встречается таких женщин, как Леночка, и многие увлекаются их щечками, щечки целуют, и хорошо, если останавливаются только на том, на чем остановился Молотов… Иначе для них невозможна будет и бабья карьера. Что тогда?.. Молотову пришло в тот день на ум: «Обросимов не хочет меня признать полным человеком, как сам он, а я Леночку не хотел признать полной женщиной. Но дело сделано, теперь не воротишь!» Однако и Молотов эту ночь провел неспокойно, несмотря на то, что в тот день измучился и физически и нравственно.
Егор Иваныч немало услыхал добрых пожеланий от Обросимовых, когда они узнали, что он едет на службу по приглашению приятеля. Все были к нему внимательны, ласковы, добры. Вот уже в зале накрыт стол белой салфеткой, раскинут огромный дорогой ковер, из спальной комнаты принесена большая икона, свечи зажжены. Аркадий Иваныч настоял, чтобы отслужили напутственный молебен. Пришли священник и дьячок. Во время обряда, от которого Молотов хотел было уклониться, его посетили кротость и смирение. Ему представилось, что он, быть может, никогда не встретится с этими людьми, а после этого ему казалось дико и нелогично сердиться на них. Тогда возникло на душе его то чувство, которое создало афоризм: «О мертвых либо ничего, либо хорошо». «Все это прошло, – думал он, – а на прошедшее нечего сердиться. Все мертвое, все прошлое, все, что больше не встретится в жизни нашей, – не возбуждает злости».
– Ну, дай вам бог счастья на новом поприще, – сказал Обросимов, – не забывайте нас…
– Желаем вам всего хорошего; мы вас любили, – сказала Марья Павловна, – пусть все вас так любят.
Лизавета Аркадьевна подала ему руку.
– Прощайте, Егор Иваныч, – сказал Володя.
Молотов поцеловал его в голову…
Прислуга толпилась и тоже кланялась Молотову и от души желала ему всего хорошего.
Его провожали, как родного, и умилительна была эта картина, когда чужому человеку чужие люди желали всего хорошего. Ведь это редко бывает.
Но не выдумывать же автору несуществующих пока примирений! Егор Иваныч все-таки ненавидел их, хотя и говорил: «О мертвых либо ничего, либо хорошо». – «Так где же счастье? – спросит читатель. – В заглавии счастье обещано?» Оно, читатели, впереди. Счастье всегда впереди – это закон природы.
