Николай Помяловский
Мещанское счастье
– Ах, Егор Иваныч, как иногда невесело бывает! отчего это?
Молотов думал: «Ну, что я скажу?.. чего ей?.. право, какая она!»
– Я думаю, оттого, что так я росла… Что я видела? Ничего не видела… Хоть бы брат был у меня хороший… Сестра замужем и уехала…
– Ведь у вас есть брат? – спросил Молотов.
– Бог с ним, с этим братом… Отчего это братья не любят сестер своих? И другие подруги тоже жалуются.
– А вас брат не любил?
– Нет… Мы, бывало, у него не говорим, а дребезжим все… Всегда, бывало, с насмешкой, все назло… Маленькие росли, только и помню, что бил, да ломал все, да ябедничал, а отец был такой угрюмый, строгий, всегда за старших… Что-нибудь сделает худое, да на меня же и нажалуется… Прозвищ всяких надавал… Не мог азбуки выучить без колотушек… Теперь ему же маменька посылает деньги; разве это хорошо? Мужчина должен сам деньги доставать, а сестрам где взять?
Леночка помолчала.
– Была одна знакомая, – продолжала она, – стала учить по-французски, так братец же отбил охоту, коверкает нарочно слова, и сестрица тоже хохочет. Ну, вот и житье!.. А строгость какая!.. всем воля, всем праздник, лишь мы никуда… У папеньки и не заикайся выехать куда-нибудь… и на маменьку прикрикнет… как можно, в самом деле?.. Разве так получают образование?.. Все сама… потихоньку и манерам выучилась, и танцевать, и моду перенимать…
– У вашего отца, я слышал, было большое состояние?
– Давно прожили, я еще маленькая была… Тогда папенька стал богу все молиться… Станет какую-нибудь спасительную книгу читать, наставления делать, а потом бранить нас… просто тоска!.. Что мне богу молиться? я гулять хотела!.. Чем я хуже других?.. Говорят, Таня Песоцкая и умная, и хорошая, и все, – ничего нет хорошего, а вот одевается хорошо, потому что богата…
«Что же это за Леночка? – размышлял с недоумением Молотов. – Сначала я думал, что она хорошенькая, наивная, бойкая провинциалка, которой ничего не стоит назначить свидание с мужчиной, которое, разумеется, ни к чему не поведет, говорить разную наивную дребедень, играть в прятки, словом: делать тысячу детских шалостей. А теперь? Ее одолевает скука жизни, ей не сойтись с подругами, ей хотелось бы… хоть брата хорошего… Кстати, сколько ей лет?» Молотов не мог определить года Леночки: «Восемнадцать ей или двадцать?»
Между тем Леночка продолжала жаловаться, и всего неожиданнее было, когда она перешла опять к брату и сказала:
– Ведь он хороший был… всем здесь девицам понравился… ловкий какой! смешил как!.. только как сестра ни любит брата, он не полюбит сестру.
Леночка замолчала.
– Что вам на это сказать? не поминайте старого – бог с ним… Можно еще поправить дело…
Леночка взглянула на него при этих словах.
– Читайте, учитесь, – продолжал Молотов и вдруг остановился, вспомнив, что юноши всегда предлагают это универсальное лекарство от всех дамских болезней.
– Я неспособная, – отвечала Леночка.
– Это неправда; вы так же способны, как и другие девицы.
– Знаете что, Егор Иваныч, одна цыганка мне предсказала, что я не буду счастлива… Ах, Егор Иваныч, как ее высекли тогда! и из деревни папенька велел выгнать ее. Я тогда еще маленькая была.
– Что ж, вы верите?
– Иногда и правда выходит. Та же цыганка предсказала, что моя сестра будет за офицером, – так и вышло.
– Но ведь ту же цыганку высекли, а она не могла это узнать…
– Да… – протяжно сказала Леночка, – а все же страшно. Зачем бы ей говорить, что вот бог тебе счастья не даст?
– Со злости.
– Ей не на что было сердиться.
– Этого нельзя знать, Елена Ильинишна.
– Ай, какая я странная! – вдруг сказала Леночка. – Зачем это я все говорила?.. Вы, Егор Иваныч, не будете смеяться?
– В ваших словах ничего не было смешного. Вы видели, как я вас слушал.
– Вам как будто удивительно было? Как я – не говорят девицы…
Молотов немного покраснел. Он действительно не без удивления слушал Леночку. Но у Егора Иваныча было много добродушия. Он верил, что человек редко бывает виноват в недостатках своих, что его портят воспитание и другие условия жизни; он давал громадное значение внешним обстоятельствам, верил, что в самой темной душе бывает искра божия, которая, лишь только подует благотворный ветер, может разгореться прекрасным пламенем. «Чужая душа – потемки» – это была одна из любимых его поговорок. Поэтому он не решался осудить Леночку, не думал и смеяться над ней; ее странная откровенность возбуждала его жалость. Может быть, тут действовала и еще какая-нибудь причина. Чего не случается на свете? Кто ж ее знает! Может, ей, и в самом деле, трудно было на душе, напала тоска, захотелось высказаться, – вот и явилась неожиданная исповедь. Она, быть может, сама себе бы рассказала, первому воробью стала бы жаловаться, цветку, кусту сирени. Да, бывают в жизни человека редкие моменты, когда возникает в душе жажда откровенности и речей, хотя после часто и стыдно бывает, особенно когда догадаетесь, что вас слушали без сочувствия: «Эк меня разносило! – думается увлекшемуся человеку. – Опять, опять не утерпел!.. Зачем было высказываться до таких подробностей? К чему эти вопли, которые не нормальное же мое состояние? Разве первый раз ощутил я прилив этих чувств? Надобно смотреть на других: все спокойны, не увидишь одушевленного лица – все, как доска, без выражения, не услышишь сильно поднятой ноты в голосе. Мало ли что вчера было больно, нестерпимо, кричать хотелось, а сегодня больно от неумеренного крику». Но напрасно человек заклинает горячее слово и откровенную беседу; когда созреет вопль душевный, радостный или печальный, опять явится откровенность, потому что это закон физиологический и психический, это закон природы. Есть какой-то хмель в откровенности; она одуряет и увлекает; и как рад человек, когда найдет другого человека и когда он, оглядевшись, уверится, что над его мыслью никто не стоит, запрет двери – и тут-то польются речи рекой, и тогда именно можно заговориться до охмеления. Поговорить хоть, если нельзя делать; хоть потихоньку, если нельзя вслух. Кто не испытывал этого блаженства речи?.. Вот и Леночка высказала жалобу, назревшую в душе ее: она не могла не говорить в данную минуту; хотела бы, да не могла. Каковы ее жалобы, то другой вопрос. Молотов не знал, что отвечать на Леночкины слова: «Вы не станете смеяться, Егор Иваныч?» Он чувствовал, что Леночка с болезненным напряжением ожидала ответа, что она боится за свою откровенность, и потому он отвечал с одушевлением:
– Уверяю вас, Елена Ильинишна, что ничего нет смешного в ваших словах… напротив…
– Что напротив?.. вам жалко было?
Молотов отвернулся в сторону, – так ему неловко было от подобного вопроса. «Неужели же сказать: жалко было?» – думал он. Егор Иваныч ощутил острое чувство, легко понятное для человека, который не любит, когда при нем режут пробку, скрипят дверью или водят гвоздем по стеклу.
– Вы только никому не рассказывайте, – просила Леночка.
– Помилуйте, я это понимаю.
– Вы добрый, Егор Иваныч… право… А я все-таки странная… чудачка… Ну, да ничего… вы никому не скажете.
Потом Леночка попросила у Молотова стихов Пушкина, которые он и обещал прислать ей. И Леночка совсем повеселела. Они отправились домой. Егор Иваныч думал, что давно пора. Он боялся, чтобы не обратили внимания на их долгое отсутствие. Но Обросимов с дочерью пошли прогуляться по деревне и не позвали молодых людей; мать же Леночки и не подумала о них. У нас на долю иных девушек выпадает удивительно широкая свобода – что хотят, делают. У иных очень умны матери, а у иных очень глупы. Мать Леночки была забита мужем, приучена к подчинению чужой воле, и когда Леночка стада подрастать, Аграфена Митревна подпала ее влиянию.
Так и завязывались отношения между молодыми людьми. Впрочем, они еще не определились, хотя и можно заметить, что Молотов был более страдательным лицом. Что это значит? бесхарактерность его? Он всему как-то странно подчиняется. Вот и Леночка – во всем указывала дорогу. Она первая написала письмо, первая руку пожала, первая пустилась в откровенности и едва не слезы, да и во всем она как-то умела указать череду. Она била его цветами, едва не обняла, когда отыскала в кусту, кричала ему «пора» и его заставляла кричать «пора». Какой-то узелок завязывался в их отношениях. Характер Леночки несколько определился, а Молотов до сих пор стоит какой-то молчаливой фигурой. Мы до сих пор видели только, как он работает. Чем-то он скажется?
Время летело так быстро, как оно может лететь только в молодые годы. С каждым днем Егор Иваныч занимался усерднее, потому что с каждым днем прибавлялась срочная работа. Он по-прежнему беззаботен и юношески счастлив, по-прежнему верит в себя и ближних. Нам, старикам, досадно бывает видеть эту беспечность и веру юности. Нетрудно разочарование для того, кто смолоду ознакомился со злом, да и какое очарование для того, кто семилетним ребенком на грош не верил своему товарищу, что его надуют или сделают какую-нибудь пакость? Такой человек ходит всегда осторожно. Но вот такие люди, как Егор Иваныч, долго и упорно сохраняют розовый взгляд на мир божий. Правда, и он знает, что зла очень много в мире и очень много подлых людей. Но спросите же его, откуда это он узнал, – «слышал, читал», – ответит он вам. – Где подлее люди? – Они представлялись ему «там» в «мире», в «свете». И ходил он, не глядя под ноги, не всматриваясь в окружающие его лица, не написана ль на них подлость. Неужели он долго еще не разочаруется, долго сохранит этот ясный, спокойный взгляд, который так досаден нам, старикам? Мы согласны, что юношеское неведение завлекательнее нашего старческого знания; но все-таки старческое знание лучше юношеского неведения. Да извинит читатель старика, который не мог посмотреть на юношу без зависти!
Воскресенье. Молотов свободен сегодня. Все дозревало в саду Обросимова, как и во всех садах приволжских. Громадные, в кулак величиною, яблоки гнули ветви дерев; малина в полном соку, а вишня уже перезрела; тяжелые кисти красной смородины висят до земли. Легкий ветер приподнимает аромат в саду, в чистом и прозрачном воздухе, и ходит в огромной некошеной траве, ходит вольно и скромно. Ровные, степенные звуки в природе, птицы поют не весенними голосами. Хорошо в такую погоду забраться в малину и полной рукой обирать крупные ягоды. Знаете ли вы то счастье, то довольство собою и всем миром, которое вытекает чисто из физических причин? Непременно знаете, если вы здоровый человек, Молотов наслаждался этим физическим счастьем. Он недавно выкупался; грудь дышит свободно; охладевшее тело согревается теплым солнцем, щеки его пылают здоровьем, в теле легко переливается молодая, неиспорченная кровь. Он силен в настоящую минуту, что угодно поднимет; но это спокойная, сосредоточенная в себе сила. Он оперся о сук яблони, и суставы у него хрустнули в пальцах. Ветер приподнял воротнички его рубашки и пробрался за пазуху. Стриж резнул своим пронзительным голосом над самой головой его, оставив звук жести в воздухе, так что он поневоле закрыл ухо. Недозрелое яблоко, падая, ударило его по плечу. Он взял яблоко, насадил его на хлыст и, потешаясь, как мальчик, запустил его под облака. «Какая вкусная малина! – думает он. – Однако довольно». Но солнце так приветливо играет в пунцовом золоте одной ягоды, что сама рука протянулась к ней, а другая еще привлекательнее смотрит из-под зеленого листа, а третья еще соблазнительнее… и он эпикурейски роскошествует… Но вот его рука остановилась на полдороге к ягоде, взор его неподвижен, вся фигура не колыхнется. Увидал он что-нибудь? Ничего не увидал, а просто в полусонном, в полубодрственном состоянии замер, вдыхая легко и ровно воздух. О чем же он задумался? Ни о чем не задумался, или, по крайней мере, самые незаметные, мимолетные, мелкие и легкие впечатления проходят по душе. Это самые простые, едва не животные отношения к природе. Так неподвижно иногда висит ветка в воздухе, так ребенок задумчиво смотрит на огонь, так пруд стоит, не колыхнется при вечернем освещении солнца. Мысль его замерла, ушла в глубь души. Ему хорошо, и черная зависть и злость тревожат мое старческое сердце, никогда не видавшее таких безмятежных дней. Вот мягкий ветер пахнул ему в лицо и повел бархатом по щеке. Пенка обратила его внимание, а рука, остановившаяся в воздухе, подносит ягоду к устам. В это время в калитке мелькнуло кисейное платьице.
– Елена Ильинишна! – проговорил Молотов.
– Здравствуйте! – отвечала Леночка.
– Вы одни?
– С маменькой… Что вы так пристально на меня смотрите?
Молотов покраснел.
– Говорите же…
– Да ничего… так… мало ли…
В их обращении заметно что-то новое. Они как будто стыдятся друг друга. Леночка, начавшая разговор, притихла и смолкла. Был шестой час вечера. Они отправились в одну из беседок сада…
Позвольте рассказать небольшую историю о стриже. По малиновой аллее бежал Володя с новым прутом в руках. Мимо самого носа его пролетел стриж. Володя побежал на другую беседку, огляделся, влез на крышу и стал бросать в воздух перья и пух. Стрижи хватали их на лету. У Володи явилось страстное желание поймать стрижа, этого мошенника, который не боится ни ястреба, ни человека, который так досадно смел, что летит едва не между ног ваших, летит стрелой по улице и полю, вьется с трепетом и криком на реке перед погодой.
– Подожди же, я тебя поймаю, – разговаривал Володя с птицей, а птица, как назло, летит мимо его.
– Хорошо! – говорит Володя.
Шевельнулась береза над его головой, закачались ветви, зашептали листья.
– А ты чего трясешь листьями?.. Тебе что, смешно? Посмейся, когда я поймаю его!
Володя со всеми перессорился… Потом он, приложив палец ко рту, немного подумал и сказал:
– А!.. подожди же!
Он бежит по малиновой аллее к Егору Иванычу. «Егор Иваныч все знает; он поймает стрижа». Но что поразило его, когда он добежал до другой беседки? отчего он остановился у полуотворенной двери?
– Целуется кто-то? – проговорил он в раздумье. – Ах, какой я чудак! – прибавил он сейчас же. – Это мне послышалось.
И Володя резво вбежал в беседку.
Егор Иваныч сказал, что он не знает, как поймать стрижа, он обещал подумать. Тем и кончилась эта маленькая история.
Молотов и Леночка вышли из беседки. Молотов смотрел в землю, точно совесть у него нечиста. Леночка смотрела в сторону, изредка бросая косвенные взгляды на своего спутника. Глаза ее горели, они еще чернее стали, глубже и в то же время острее. Вы догадываетесь, куда они пошли? К мельнице. Леночка была тиха и застенчива.
Шли молча и скоро. Егор Иваныч не мог оторвать своего взгляда от земли. Но Леночка оправилась несколько; раз, другой взглянула прямо на Молотова, почти повисла на его руке и так близко наклонилась к его плечу, что жар ее щеки охватил его лицо.
– Очень скоро, – прошептала Леночка.
Молотов еще ниже наклонился, точно каждое слово Леночки имело особую силу, садилось на его спину и гнуло ее.
– Теперь очень тихо, – сказала она.
В душе Егора Иваныча совершалось небывалое, никогда им не испытанное. Он со страхом прислушивался к трепещущему своему сердцу. Леночка нежно смотрела на Молотова, а его душа ныла от тоски; что-то неопределенное, смутное, но тяжелое беспокоило его. Нехорошие мысли появлялись в голове. То краска выступала на лицо, то в глазах светилась грусть, а в то же время в крови жар, в голове туман; прохладный воздух душен для него. Пришли, сели… Сидит он молча, уйти ему не хочется, хотя он, долго не думая, и порывается соскочить и броситься бежать, но… хочется сидеть тут, взглядывать на Леночку, слушать шорох ее платья, ощущать жар близкой к лицу ее горячей щечки. Сердце расширяется, и тоскливое чувство, сухое и неласковое, переходит в робкое предчувствие еще незнаемого существования, в ожидание событий душевных, которых он никогда не знал и не понимал. На лице его было написано: «Что́ со мной будет? случиться что-то хочет». Полумысли нехорошие, которые бог весть откуда выходили, из совести иль рассудка, – пропадают. Все становится просто и понятно: и плеск реки, и киванье ивы, и долгий вздох Леночки, и птичья песня. Но вдруг он спрашивает себя: «Что́ я делаю?»
– Егор Иваныч, – шепчет Леночка.
Молотова лицо серьезно. Он обдумал решительный шаг. Он хочет встать….
Леночка положила голову на его плечо… Молотов вздрогнул и закрыл лицо руками… Леночка смотрела своими чудными глазами в голубое небо задумчиво, мирно, кротко. Какая тихая, прекрасная жизнь горела в глазах ее.
– Я в монастырь пойду, Егор Иваныч.
– Зачем?
– Спасаться буду…
– Что за мысли, Елена Ильинишна?..
Егор Иваныч молчал, тоскливо глядя в воздух. Леночка то ляжет ему на плечо, то опять приподнимет голову; разбирает его волосы; одна рука ее лежит в его руке; вздохнет, прищурится и опять откроет свои блестящие глаза. Вот щека ее так близко к щеке Молотова… Егор Иваныч взглянул ей в лицо, взоры их встретились, и – не знаем, кто из них кого поцеловал: губы их слились… У Егора Иваныча голова кружилась, в груди точно молоты стучат… Ветер отпахнул кисейный рукав Леночки и покрыл лицо Молотова…
– Люби меня, Егорушка, – прошептала Леночка.
Молотов молчал.
– Хоть не навсегда, хоть немного.
Молотов молчал.
Леночка поцеловала его в лоб.
Молотов ни слова.
И пели птицы тихие песни. Река в крутых берегах поднимала грудь свою; винтом прошел луч солнца до самого дна реки; летит мошка над водой; кузнечик трепещет в осоке; толпы комаров венчают свадьбу; по траве прошел мягкий ветер и стыдливо прокрался в сочные волны ее; горит медный крест колокольни… И поют легкие птицы тихие песни, и радуется мое оскопленное, старческое сердце, глядя на счастье молодых людей… Чужая любовь расшевелила его. Играйте, дети, играйте!.. Мы, старые люди, будем любоваться на вас…
Егор Иваныч встал. Лицо его озабочено. Он прислушался к чему-то. На берегу показался Володя.
– Егор Иваныч, вас папа просит к себе.
Молотов и Леночка пошли назад…
– Егор Иваныч, – спросил Володя.
– Что вам угодно?
– Сделайте дудочку.
– Пожалуйте, сделаю дудочку.
Леночка с Аграфеной Митревной отправились домой. Все семейство Обросимовых было в кабинете, куда пригласили и Молотова.
– Вам завтра ехать в город, Егор Иваныч, – объявил помещик.
– Хорошо-с, – ответил Молотов; но первый раз в его всегда покорном «хорошо-с» слышалась досада, которой, впрочем, никто не заметил.
– Кстати, Егор Иваныч, будьте так обязательны не завезете ли письмо к Казаковой; к ней в сторону не больше четырех верст…
– Хорошо-с, – ответил Молотов.
– Мамаша, пусть Егор Иваныч купит барабан; вы давно обещались.
– Хорошо-с, – ответил Молотов.
– Кстати, захватите фунту три табаку.
– Хорошо-с.
– Заверните на почту, нет ли писем?
– Хорошо-с.
– Не можете ли узнать, почем ходят сукна?
– Хорошо-с.
– Вы бы записали, а то забудете что-нибудь…
– Я запишу-с.
Молотов раскланялся и вышел. «Черт знает что такое! – думал он. – На шею, что ли, хотят сесть? Не все же хорошо-с!.. Конца нет разным претензиям». Но Молотову скоро совестно стало от своих мыслей. На него не смотрели как на наемщика; к нему обращаются, не стесняясь, не думая, что у него есть задние мысли. Ему надобно и самому купить кое-что в городе; он ожидал письма от Негодящева. Он обязан ехать в город. Главное же то, что он любит Обросимовых, и если у него явилась досада, так будто мы не досадуем на того, кого любим?
Так наконец дошло и до того, что Егор Иваныч любит Леночку? Она положила на широкое плечо Молотова свою милую головку с роскошной косой, с черными страстными глазами, вишневыми устами и розовыми, горящими ярким румянцем щечками… Он любит?.. Ему не заснуть сегодня спокойно, не усидеть дома. Он гуляет ночью, и, значит, по всем признакам, он любит. Прощальный поцелуй горел на его щеке… Он ощущает силу в сердце, полноту в теле… Вот он остановился у реки и смотрит в ее тихую воду; забылся совершенно, прислушиваясь к голосу какой-то ночной птицы. «Завтра в город поеду, – думает он, – нет ли письма от Негодящева?» Сел на берег и напевает что-то; бросил камень в воду и прислушался чутко к падению его и всплеску реки… Опять поцелуй загорел на его щеке; но вдруг сердце сжалось, он со страхом огляделся вокруг, но ничего не увидал среди темной ночи. Егор Иваныч быстро встал и крупными шагами пошел к дому. Новые мысли заходили в голове. «Это слишком, это слишком! – прошептал он, – Боже мой! к чему же все это поведет?» Поцелуи не горели на его щеках. «Что я тут за роль играю?» Егор Иваныч, наклонивши голову, шел быстро. Если бы не ночь, можно бы рассмотреть сильное волнение во всей его фигуре. «Ведь это значит», – начал он вслух и не договорил, что «это значит», а неожиданно как вкопанный остановился на дороге. Егор Иваныч вслух говорит. Есть люди с сильно развитым воображением, имеющие привычку разговаривать с самими собою: они остаются до старости детьми, играющими вслух. Егор Иваныч не по той причине заговорил: по всем признакам, он любит… «Боже мой!» – прошептал он и двинулся большими шагами. Долго шагал он. Но вот… Молотов идет тише, дыхание ровнее, он видит что-то в воздухе, ноздри дышат широко, раскрываются губы, и он целует воздух… Но, черт возьми, зачем это лезут в голову думы, смущающие мысли? Зачем припоминается та страстная ночь, фантастическая ночь, когда он слышал плач и смех своей «по гроб верной и любящей» девы? Зачем старый образ тревожит душу? Иль он не старый, не пережитый, не забытый еще? «Эва, ученость-то!» – в ухе сам собою возникает этот раздражающий нервы звук, дразнит его, и сердит, и тревожит совесть. Он хватается за голову руками, а в голове жар от прилившей крови. «Неужели так любят? – раздумывает он. – Так ли?» – разводит руками и шагает сердито. «Говорят, кто любит, не стыдится своей любви… правда ли это?.. может быть, и все так?» Беспокойные, требующие ответа мысли не отстают от него. «Ведь это не шутка, серьезное дело!» Так, волнуясь, он дошел до дому, вошел в комнату. Он зажег свечу и сел к окну. Мрак ночной увеличивался от комнатного света. Он долго смотрел в открытое окно: темно, ничего не видать; лишь слышно, как шепчутся листья и скрипит калитка. Он засмеялся вдруг… хорош ли его смех? Трудно разглядеть предметы… Навесившиеся березы чрез забор кажутся гигантами, качают головой, наклоняются, приседают. Бездна мрачного воздуху… Из птиц одна только болотная птица кряхтит своим нехорошим голосом… В церкви ударило одиннадцать; дробью забили вдали караульные… Не видно, но слышно, как волна идет по пашне. Но что это за крик несется с улицы? То мчится пьяный детина от кума; мчится он, стоя торчмя на телеге; намотал он толстую веревку на руку и дует со всего размаху по хребтам лошадиным. Кони, одурев, несутся, а пьяный детина только ухает, стонет да свистит. «Эх вы, распроклятые!.. ну!» – и слышно, как влепилась веревка в спину лошадиную… Опять все стихло… «Что, если заметил кто-нибудь? – думает Молотов, – ведь нетрудно было заметить», и он опять начинает волноваться… Петухи запели… Лениво помолился Молотов на икону и бросился в постель.
Молотов вернулся из города с множеством покупок и писем, но в этих письмах ни одного не было к нему. Друг его Негодящев не писал. Были письма к Обросимову, его дочери, даже Володе писали поклоны от других детей и сообщали ему интересные для него новости… Все бросились с жадностью к куче писем. Молотову стало грустно, что с ним редко случалось. Ему завидно было, зачем нет у него матери, сестры, досадно, зачем Негодящев ничего не пишет. «Неужели он забыл меня? Вот уже вторая почта, и ни строки от него». Молотов, отделавшись от вопросов, которыми закидали его, пошел в свою комнату, достал из шкатулки небольшую пачку писем и стал перебирать их – некоторые читал. «Что старые письма читать? – проговорил он. – Экой какой, ничего не написал». Чувство одиночества охватило его душу. Ничего не было у него ни за собой, ни пред собой… ни родственников, ни покровителей, не было угла своего, он – скиталец, вольнонаемный работник. «Обросимов – добрый человек? Но все-таки чужой!..» К скуке присоединилась физическая усталость. Он был в дурном расположении духа и сидел как в воду опущенный, перебирая старые письма. «Может быть, и дружбе конец? – подумал Молотов. – Такие ли друзья расставались? Может быть, он не хочет поддерживать старых отношений?» Но вот ему попался на глаза документ, на котором значилось: «по гроб верная и любящая». – «И забыл совсем!» – сказал он и с досадой спрятал шкатулку. Он пошел в сад. В природе все было кротко и тихо, а на душе Молотова досада, скука, утомление и чувство одиночества – состояние ненормальное для его натуры, редкое и потому особенно тяжелое.
«Кто это произнес мое имя?» – подумал Егор Иваныч. Он подошел к беседке. Ясно слышался разговор между Обросимовым и его женою.
– Это клад достался нам, – говорил Аркадий Иваныч.
– Признаться, я не совсем понимаю его, – ответила жена.
– Что же?
– Что ни заставь, все сделает…
– Это умнейший молодой человек, – ответил муж, – я все думаю, как бы приурочить его к нашему гнезду. Я бы и за жалованьем не постоял, но сама ты знаешь, какие у меня теперь расходы.
– Ах, душенька, поверь, он сам рад, что попал в нашу семью… сколько раз он об этом говорил! Этим людям кусок хлеба дай, и они что хочешь будут делать.
– Что делать!.. бедность! – сказал со вздохом Аркадий Иваныч.
Аркадий Иваныч оставался верен себе: он всегда и всех защищал и оправдывал.
– Нет, не то, – сказала жена, – ты согласись, что у них нет этого дворянского гонору… манер нет…
– Что ж делать, мать моя! порода много значит.
– Они, я говорю, образованный народ, – продолжала жена, – но все-таки народ чернорабочий, и всё как будто подачки ждут…
– Что же? можно сделать ему подарок какой-нибудь. Он стоит того.
– Я думаю, часы подарить…
– Это привяжет его… А что ни говори, жена, – эти плебеи, так или иначе пробивающие себе дорогу, вот сколько я ни встречал их, удивительно дельный и умный народ… Семинаристы, мещане, весь этот мелкий люд – всегда способные, ловкие господа.
– Ах, душенька, все голодные люди умные… Ты дворянин, тебе не нужно было правдой и неправдой насущный хлеб добывать; а этот народец из всего должен выжимать копейку. И посмотри, как он ест много. Нам, разумеется, не жаль этого добра; но… постоянный его аппетит обнаруживает в нем плебея, человека, воспитанного в черном теле и не видавшего порядочного блюда… Не худо бы подарить ему, душенька, голландского полотна, а то, представь себе, по будням манишки носит – ведь неприлично!..
– Я не замечал этого…
– Где ж вам, мужчинам, заметить…
– О, бедность, бедность! – сказал со вздохом Обросимов.
– Мне кажется, душенька, ты очень много доверяешься ему…
– Помилуй, жена, я не так прост, как ты думаешь. Нынче очень много развелось скромных людей с удивительно хорошей репутацией, которые, кажется, воды не замутят; но этих-то людей и надобно остерегаться. Скромные люди ныне в большом ходу, дослуживаются до чинов, наживают именья и дома строят. Что ж? я ему желаю всякого добра… но надо быть осторожным да и осторожным. Выглядит такой невинной девушкой, а сам все видит, ничего не уйдет от его глаз. Вначале я говорил ему, чтобы он не очень хлопотал – деликатность того требует; а он точно не понял, в чем дело. Правда, займется неделю хорошо, а там, глядишь, день, другой, третий разгуливает. Я ему стороною стал намекать, что не худо бы вот эту или эту статью поскорее кончить, – догадался наконец и сел поплотнее… Или, думаю, зачем он на фабрику так часто ходит? что же? – «Я, говорит, займусь на фабрике с годик, так и сам, пожалуй, управлюсь с ней». Догадайся, к чему это сказано?
– К чему же?
– Это он в управляющие метит…
– Будто?
– Честное слово!.. Он знает, что я управляющим недоволен; но тот украдет какие-нибудь пустяки – у меня много не украдешь… но зато свое дело знает.
Егор Иваныч не мог более слушать. Он опрометью бросился прочь от беседки, боясь, что заметят его. Разговор между тем продолжался…
– Впрочем, по моему понятию, Егор Иваныч очень порядочный человек… Терпеть не могу этих свистунов, которые ничего не делают, а только проповедуют разные идеи… Оно хорошо, да ты сначала сделай, а потом уж говори… Россия нуждается в работниках. Зачем же правительство дает им образование? Уж, разумеется, не затем, чтобы из них выходили просвещенные проповедники. И такие скромные, как Егор Иваныч, люди для меня лучше свистунов и крикунов, которые ничего не делают.
Зачем же убежал Егор Иваныч? его хвалили ведь? Между тем Аркадий Иваныч развивал свои идеи.
– У нас только дворяне, изредка поповичи да дети чиновников получают сносное образование. Массы коснеют в неисходном невежестве. Нам не пять, а двадцать надобно университетов. Тогда, если и понадобится дельный и образованный человек, его нетрудно будет найти; а то теперь все, что выходит из университетов, поглощается министерствами и губернскими правлениями. Запросу на ученых много, а продукта этого мало, оттого он и дорог. Посмотрите в других государствах – в Германии, например. Геттингенского университета кандидат сапоги шьет, табаком торгует. Там на самое последнее место является множество ученых претендентов… А у нас? терпеть не могу этого самохвальства: «Мы русские, шапками закидаем и немцев, и англичан, и французов!», а на деле дрянь выходит. Скажи же эти простые истины нашим помещикам, куда тебе! – либерал, вольтерьянец!..
– Отчего же, душенька, наш народ так невежествен?
– А правительство должно заботиться.
– Тише, Аркадий Иваныч, кто-нибудь услышит.
– Никто не услышит… Сам народ никогда не поймет той пользы, которую принесет ему наука; от грамоты открещивается и отплевывается. Правительство должно построить университеты, гимназии, училища, школы и насильно гнать туда народ. Всех, кто научился читать, можно освободить от телесного наказания. В Германии, например, не знаешь грамоты, тебе и причастия не дадут.
– Ты, Аркаша, не высказывай этих идей…
– Стану я в пустыне проповедовать… Вот хоть Егор Иваныч – дельный человек, куда хочешь его употреби; а откройся место, сейчас в чиновники уйдет. Будь же у нас просвещение сильнее, таких Егоров Иванычей явились бы тысячи. У нас бы каждая деревня имела своего учителя, врача, издавала бы каждая деревня свою газету. А теперь? нет людей, нигде нету, оттого они и дороги.
Значит, мы не ошиблись, когда сказали, что не наш национальный экономический закон существовал в отношениях Молотова и Обросимова. В основании этих отношений лежал принцип просвещенного человека, и, что всего удивительнее, этот принцип существовал уже лет четырнадцать назад, а разные обличители кричат, что мы спали все это время… нет, мы принципы вырабатывали, которые теперь во многих местах нашли уже практическое приложение. Многие гораздо ранее Севастопольской войны понимали, что образование нам необходимо, что тогда дешевле будут люди, и многие тогда уже из просвещенных видов отдавали своих людей в науку и дома устраивали школы.. Усильте просвещение, ученых будет много, – оттого они сдешевеют, придут к нам просить работы и за дешевую цену будут делать отлично дело. Словом, нам будет выгоднее. И выходит, что Аркадий Иваныч был передовой человек… После доброй беседы всегда посещает душу и чувство доброе.
