Николай Помяловский
Мещанское счастье

– Подождите, я и до фабрики доберусь, – отвечал Молотов.

– Она к вашим услугам… Однако у вас врожденный талант…

Молотов показал ему еще разные вещицы своего изделия. В это время вошла в комнату Лизавета Аркадьевна.

– Егор Иваныч, я к вам с маленькой просьбой, – сказала она.

Молотов поклонился.

– Вы будете так добры, что перепишете мне вот эти ноты.

– Позвольте узнать, что это?

– Песни Варламова.

– Я и себе спишу…

– Благодарю вас. Впрочем, может быть…

– О, пожалуйста, не стесняйтесь…

Когда Молотов остался один, он подумал: «Вот какой ведь деликатный человек этот Обросимов… Право, преблагородно с его стороны, что он так просто обращается ко мне с просьбами своими». После обеда Егор Иваныч занялся отысканием статьи… Но статья не попадалась сразу.

Часу в пятом Володя вбежал в комнату Егора Иваныча.

– Что вам угодно? – спросил его Молотов.

– Письмо к вам, – отвечал Володя…

– Не Андрей ли пишет? – проговорил Егор Иваныч. Он хотел посмотреть на адрес, но, к удивлению своему, адреса не нашел. «Не от него же», – подумал он и сломал печать. Краска бросилась в лицо Егора Иваныча, когда он прочитал письмо.

– Кто принес письмо?

– Мальчик какой-то.

– Где он?

– Он ушел… Нет, но если он вам очень нужен, папа велит отыскать его…

– Нет, Володенька, не нужно…

– Вы, Егор Иваныч, хотели мне змея сделать…

– Сделаю, Володенька, а теперь позвольте мне остаться одному.

Володя ушел. Егор Иваныч прочел еще раз письмо. Заметно было, что он сильно взволнован и озадачен. Он ничего подобного не читал во всю жизнь свою. Вот письмо:

«Егор Иваныч!

У вас есть чувство, и вы завтра в 6 часов придете на реку к мельнице вечером и здесь встретите даму, и если любите, узнаете ее, и если нет, я останусь по гроб верная вам и любящая».

Письмо безымянное; оно как холодной водой обдало Молотова. «Что это такое? – думал он. – Кто эта по гроб верная и любящая?» По соседству немало было девиц, которых он знал, но все они очень мало знакомы ему. «Разве Елена Ильинишна? – пришло ему в голову. – Да нет, не может быть, с какой стати? Не сделает она этого…» Молотову невероятным казалось, чтобы какая бы то ни было девица решилась сама назначить свидание мужчине, и потому он подумал, не написал ли кто-нибудь письма нарочно, для мистификации. Но рука была женская, и притом некому над ним шутить. Он терялся в недоумении. «Как же это можно?» – говорил он и перечитывал письмо. Письмо не давало ответа. Интрига не представлялась ему в привлекательном виде; он не привык к интимностям подобного рода; самая форма дела казалась ему так эксцентрична; он отчасти трусил, отчасти ему просто было стыдно. Егор Иваныч был крайне неопытен. До сих пор он еще не целовал ни одной женщины и теперь спрашивал себя: «Как тут быть? Андрей все бы это разъяснил, он знает. Нужно идти или нет? Что из всего этого выйдет?» Ему нужен был авторитет, учитель, книга, которая пояснила бы непонятный случай. Но прошло несколько времени, он – будь Андрей подле него – пожалуй, и не сказал бы о письме своему другу. Этот случай, представлявшийся ему в таком неблаговидном свете, мало-помалу получал иные оттенки. Его любопытство было раздражено, и хотя литературные достоинства письма охлаждали его, но слово «любящая», первый раз в жизни коснувшись его уха, действовало на него волшебным образом… Он начинал увлекаться; но, вглядываясь в буквы, изображенные амуром приволжским, он ощущал какую-то притворность в сердце, и вдруг с чего-то припоминалась ему одна актриса в сюртучке и панталонах, игравшая роль молодого мужчины на Александрийском театре. Странная смесь и борение чувств поднимались в душе Молотова при этом интимно-комическом случае. Воображение его не может оторваться от письма, и вот, помимо всей любовной дряни, оно создает какой-то прекрасный образ, и не один, а несколько – и все они льнут к нему, толпятся в воздухе, летают, ласкают его; но лишь только появляется среди них «по гроб верная и любящая», пропадают все грациозные образы. «Что же это будет?» – говорит Молотов вслух. Он берется за газеты, чтобы отыскать статью о компосте или каком-нибудь другом удобрении, но между газетными строками укладываются другие строки и мешают изысканиям. Стал что-то строгать, обрезал палец. Тогда он бросил все, и резьбу и компост. Он пошел в сад, из саду вышел бессознательно на улицу, спустился под гору и очутился у реки. «Зачем меня сюда занесло?» – спросил себя Молотов, а сам как будто хотел угадать, кто завтра придет на это место. Он вернулся домой, разбирая со всех сторон интимно-комический факт, предъявленный ему амуром приволжским. Молотов увлекался.

Пили чай на балконе. Был прекрасный вечер. Теперь наступили постоянные погоды.

– Садитесь поближе, – сказала хозяйка.

Егор Иваныч недослышал. Он сидел, облокотившись на перила, и смотрел на реку…

– Егор Иваныч, поближе садитесь, – повторила хозяйка.

Молотов подвинулся и взял стакан. В улице там и сям выезжали крестьяне с боронами. Опять, как и вчера, повалило стадо. Как и вчера, тишь и благодать в воздухе. Но все то же, да не то: и в пении птиц, и в ворчанье самовара, и в легком плеске реки, и в воздухе, и в отдаленных голосах для Егора Иваныча пронеслось какое-то новое движение, как будто с души его поднялось что-то и вместе с вечерними тенями покрыло и реку, и сад, и кладбище. К Молотову обратились с вопросом. Он не к делу ответил:

– Не знаю, хорошо ли.

– О чем вы говорите? – спросили его.

– О нотах.

Все засмеялись.

– Что это с вами, Егор Иваныч? – сказала Лизавета Аркадьевна, – о чем вы думаете?

Егор Иваныч покраснел.

– Уж не влюбились ли вы? – спросила она, причем отец посмотрел на нее сердито.

– Пожалуй, вы и угадали, – ответил довольно храбро Молотов, – только я и сам не знаю в кого.

– Это прекрасно; в незнакомку, значит?

– И незнакомки нет…

– Так не в портрет ли чей-нибудь?

– И портрета нет…

– Что ж, вы выдумали, что ли, какую красавицу и теперь видите ее в воздухе? Но вы, кажется, такой солидный человек, мечтой не увлечетесь…

Отец переменил предмет разговора. Егор Иваныч воспользовался первой удобной минутой и оставил общество. Егору Иванычу было не до смеху. Письмо сбило его с толку, настроило его на странные душевные движения и породило фантастическую ночь. Долго он не мог заснуть в тот день; ему было жарко под одеялом. Молотов раскрыл окно и сел к нему в одной рубашке. Никакого голосу не было в природе. Туманы поднимались с реки. Молотова жгло что-то, голова его горяча, нервы раздражены, и понять он не может, что с ним делается. Влюбился он, что ли? Да в кого же влюбился?.. в фантазию?.. в воздух?.. в письмо?.. О, молодые, горячие, полные жизненности годы!.. Боже мой, какие мечты поднимались в его голове, какие образы видел он в воздухе, какие грациозные, прекрасные тени выходили из тумана и плыли над рекою, а с кладбища, из лесу и с гор выглядывали безобразные дивы!.. Носятся грациозные тени, бесплотные образы, поют, манят его к себе, он видит, чувствует их. Но вот будто плачет кто-то… Рыдание слышно… слезы льются… сердце сжимается от тоски… душно в приволжском воздухе… Среди образов появился новый. Отчего Молотову думается, что это «по гроб верная и любящая»?.. Чего она плачет, а вот теперь смеется?.. Зачем светлые тени побежали прочь, тонут, тонут и пропадают в воздухе?.. Волк взвыл – сова откликнулась. Пусто в воздухе и глухо во всей природе. Жарко… Долго маялся Егор Иваныч. Когда он заснул наконец, то и во сне грезы тревожили его молодую душу… Странны молодые люди, и нам, старикам (проговорился автор), трудно понимать игру горячей жизни. Так что же?.. не хотим и понимать; а потребуют ответа, мы скажем, что все эти волнения – не что иное, как химические процессы в организме молодого человека.

С утренними лучами солнца ночные фантазии и бредни, получившие под конец мрачный оттенок, явились в более светлом виде. Взгляд на письмо переменился. Егор Иваныч прочитал письмо много раз, так что пригляделся к нему. По этой ли причине или по какой другой, только ему не приходили в ум мужские панталоны на актрисе и тому подобные разрушающие иллюзию атрибуты. Он уже примирился и с эксцентричностью письма и с его литературными достоинствами; в письме было что-то заветное для него; гордость его затронута доверием незнакомой женщины. Читатель, вероятно, догадался, что письмо писала Леночка, иначе зачем автору было выводить ее на первых страницах; но Молотов не догадывался. Он представлял себе какую-то другую девицу, и после ночи мечтаний и фантастических образов, после многих дум и волнений он точно знаком был с нею, хотя и не сказал бы, каков ее рост, цвет волос, глаза, походка. Это был образ туманный и неясный, сформировавшийся из тысячи прежде нажитых впечатлений. Ему казалось, что и прежде он видел его где-то, и почему-то припоминалась ему семья Дороговых. Егор Иваныч вглядывался в этот образ и, помимо здравого смыслу, не то чтобы верил, что у реки встретит именно того, кого он выдумал, – нет; но молодость, свежие годы, непотраченное чувство предъявляли свои права, и он любил кого-то, кто-то ему дорог был. И вот письмо стало ему заветным уже потому, что оно могло так возмутить его душу. Он ни за что и никому не показал бы его.

Егор Иваныч нетерпеливо ждал означенного часа. Поиски компоста по газетам или какого другого удобрения были неуспешны. Ноты он переписал, увидел, что наврал, и опять стал переписывать. Ожидаемый час крался еле ползущими минутами. Когда наступило время и Егор Иваныч отправился на место свидания, сердце его билось тревожно; он был возбужден, он трусил. Под горой ему встретилась баба и низко-низко поклонилась; Молотов отвечал на поклон со смущением и проводил бабу глазами до тех пор, пока она не скрылась из виду. Он шел все медленнее и медленнее. Приближаясь к мельнице, он увидел женщину в белом кисейном платье, обивавшую концом зонтика цветы. Он рассмотрел Леночку. «Как некстати», – подумал Молотов, и – вот туманный образ воплотился, форму принял. Чего же смущается Егор Иваныч? или он не к тому приготовлен?

– Здравствуйте, Елена Ильинишна, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответила Леночка, стыдливо опустив глаза.

«Она!» – подумал Егор Иваныч и кончил тем, что растерялся. «Елена Ильинишна? – вертелось в его голове, – тут несообразность какая-то, противоречие». Он, оглядываясь по сторонам, все еще не терял надежду увидать другую женщину. Новое для него положение – свидание с девицею, которой он не ожидал, поставило его в тупик… Она молчала, он тоже. Прошли несколько шагов по берегу. Егор Иваныч взглянул на спутницу искоса. Она вздохнула. Молотов чувствовал, что он должен сказать что-нибудь, но не было у него ни одного звука, ничего в голову не шло; он не знал, куда девать свои большие ладони. Он придумывал какое-нибудь слово, был бы рад самой пошлой фразе, а в голове только и было: «Черт же знает, что это я… ведь нехорошо…» Он решил, что напрасно трудится, что ничего не придумает, и махнул рукой: «Пусть себе!.. чем-нибудь да кончится!.. погубила меня проклятая застенчивость!» А Леночка идет, опустивши длинные, прекрасные ресницы. Наконец она сказала:

– Вы очень скоро идете…

– Виноват, – ответил Егор Иваныч…

– Какая сегодня прекрасная погода, – сказала Леночка.

«Нашла же она что сказать!» – подумал Молотов. Но надобно отдать честь и ему. Он поддержал разговор:

– Да, хорошая стоит погода, – и тотчас сделал еще такие слова: – давно уж стоит такая… дождей совсем мало… отличное наступило время.

Молчание. «Нет, – думал Молотов, – я обязан говорить».

– Вы любите природу? – спросил он, а сам про себя подумал: «Однако это с какой стати? Ведь это очень глупо!»

– Люблю.

– Я третьего дня просидел до рассвету, – продолжал Молотов и опять подумал: «Ну, это еще хуже». У него так и шло два разговора – один с Леночкой, другой про себя, как это всегда бывает у застенчивых людей.

– Такой был прекрасный вечер, – прибавил он. «Нет, стоило б меня хорошенько!» – рассуждал он.

Но вот Леночка совершенно оправилась, взглянула открыто и сказала:

– Я сама люблю вечером гулять… Я всегда почти гуляю. Особенно смерть люблю воду… У нас всегда речка перед глазами, и я привыкла к ней… Я люблю удить, только червяков гадко брать в руки… впрочем, теперь ничего… привыкла… Вы знаете иву? вон там, – показала рукой Леночка.

– Знаю, – ответил Молотов и вздохнул свободно, потому что надеялся, что Леночка не скоро остановится.

– Там очень хорошо клюет… Там я в третьем году вот какого язя поймала. (Она показала руками.) У нас дяденька гостил. Он очень хороших аглицких крючков привез.

– А мамаша не боится, что вы утонете? – «Очень прилично сказано», – одобрил себя Егор Иваныч.

– Ах, нет; мамаша мне все позволяет. А вы любите удить?

– Никогда не удил, хочу попробовать. Скажите, в чем тут удовольствие?

– Ах, как же, очень весело!

«Дело очень прилично идет, – думал Молотов. – Впрочем, какая она странная, как будто ни в чем не бывало, а я-то?..»

– Очень весело! – повторила Леночка…

Она стала, как бабочка, порхать с предмета на предмет. О письме ни полслова. Оно-то сильно и беспокоило Молотова. «Неужели не намекнет? Что же я тогда стану делать? Однако нельзя сказать, чтобы она была неспособна к решительному шагу… Но что же это за девушка?»

Леночка болтала, прыгала, как козочка; а право, она была премиленькая козочка – гибкая, стройная, черноглазая. Стали они спускаться с берега реки. У мельницы над водой росла береза; под березой была скамейка…

– Сядемте здесь, – предложила Леночка.

Сели. Молотов подумал: «Сейчас намекнет». Он вздохнул.

– О чем вы, Егор Иваныч, вздохнули?

– Так…

– Так никогда не бывает: вы вспомнили кого-нибудь?

– Нет, мне некого вспоминать…

– У вас есть родственники?

– Ни души, Елена Ильинишна…

– Никого?

– Решительно никого. У меня и знакомых очень мало. Я мало кого знаю…

– А друг у вас есть?..

– Есть.

– Хороший?

– Прекрасный человек.

– Как весело иметь друга, – сказала Леночка и задумалась.

«Сейчас о письме намекнет, – подумал Молотов. – Что ж? я скажу ей деликатно…» Дальше мысль не шла. Что он хотел сказать ей деликатно?.. «Все-таки это обидит ее», – докончил он прерванную мысль. Но напрасно он испугался. Слова: «Как весело иметь друга» – были сказаны без задней мысли, так, по ходу речи… Странно было смотреть на молодых людей. Леночка не менее Молотова боялась разговора о письме. Она лишь только увидела Егора Иваныча, ей страшно стало за свой легкомысленный поступок, который она, кажется, сделала так, спроста, по-птичьи… Любила ли она Молотова? Она не первый раз его видела; он говорит иногда так хорошо, хотя когда он говорит-то хорошо, тогда она его и понимает меньше; он такой добрый; он ей нравится, но предположить в ней серьезное чувство едва ли возможно. Письмо ее было одною из тех эксцентрических выходок, на которые способны иногда наши деревенские барышни и обитательницы Песков, Коломны, Петербургской стороны и других поэтических мест. Они не сробеют, напишут, хотя не думаем, что они по нравственности ниже тех, которые сробеют и не напишут. После они иногда и каются, но уже дело сделано. Так и Леночка теперь сама поняла, что следовало бы надрать ей хорошенькое ее ушко. Когда она увидела Молотова, ей страшно стало и прежде всего пришло в голову: «Боже мой, что я наделала? Что, если он возьмет да и прочитает всем мое письмо? Пропала я!.. Лиза Варакова, Таня Песоцкая, Саша Нечаева… все, все ему знакомы!.. ай, маменька узнает!» Она чуть не плакала и в ту первую минуту едва не сказала: «Егор Иваныч, не говорите мамаше… я больше не буду». Но увидев, что Молотов едва ли не больше ее струсил, она сказала себе: «Он не страшный, он такой добрый» и рада была, что Молотов не говорит ничего о письме. Теперь она была спокойна…

Егор Иваныч наклонился и сорвал цветок.

– Дайте мне цветок, – сказала Леночка.

– Извольте.

– Это мне на память.

– Разве нельзя помнить без цветка?

Молотов сорвал другой цветок. Леночка опять:

– Дайте мне цветок.

– И этот на память?

– Дайте же, – сказала Леночка строго, вырвала неожиданно цветок и ударила им по руке Молотова.

Все это сделалось как-то уж очень наивно. Оба засмеялись. Оба были довольны, что о письме и намека нет. Леночка наклонилась и стала водить зонтиком по земле. С плеча ее скатилась мантилья, ветер шелестил кисейным рукавом; обнажилось белое плечо, на котором, как муха, сидело родимое пятнышко; ротик ее полуоткрыт; вся она замерла и затихла, как птица на ветке. Молотов и не заметил, как залюбовался ею. В это время Леночка взглянула на него. Он покраснел.

– Что это, Егор Иваныч, вы все молчите?

Молотов вынул часы, посмотрел на них и объявил, что ему пора домой. На желание Леночки посидеть он сказал, что у него есть дело.

– Жаль, – отвечала Леночка. – Посмотрите, какой хороший вечер. Ну, пойдемте.

Они поднялись на берег. Молотов проводил ее несколько. Расставшись, она еще раз крикнула:

– Прощайте!

– Прощайте! – ответил Молотов…

Никакого дела у Егора Иваныча не было. Он просто струсил, когда Леночка заметила его взгляд. «Глупо, глупо, – твердил он, – надо бы узнать!.. Чего я струсил?.. Разве первый раз взглянул я на нее?» Он вспомнил, что и прежде встречались их взгляды. «Но тогда другое дело, – прибавил он, – не те были отношения».

Что же вынес Егор Иваныч из сегодняшнего события? Ничего определенного. Он только уверился, что письмо написала Леночка, и ему казалось, что рассеялись его грезы и иллюзии. Но что такое Леночка? что это за девица? какие должны быть отношения к ней? зачем сходились они там у мельницы? как это так ничего не объяснилось? – всего этого он не понимал. «Неловко же мне было спросить ее, – думал он. – Впрочем, нельзя сказать, что она неспособна к решительному шагу… Но неужели она любит? Разве так любят, как она?.. А я тут что такое?..» Множество вопросов роилось в голове у Молотова. Страннее всего со стороны Егора Иваныча спрашивать: «Разве так любят, как она?» В книжке, что ли, он вычитал, или Андрей ему сказал, что любят не так? И почему он знает, как она должна любить? Любовь – это такая книжка, которую всякий сам сочиняет и автор которой всегда оригинален. У него точно была какая-то скрытая мысль, в которой он не хочет сознаться, но которая сама собою слышится за всеми вопросами. Он стал прислушиваться к душе своей и чувствовал в ней тревогу и беспокойство; что-то ходило в нем, дышал он сильнее, сердце его сжималось и расширялось. Он сказал: «Вот теперь самому совестно за нелепую, непростительную застенчивость, из-за которой все дело осталось неразъясненным. Ведь она бог знает что подумает!» Он вспомнил, что такую же тревогу совести ему случилось ощущать и прежде. Такие же были в душе движения, когда он после ссоры увидел своего друга и, не смея глядеть ему прямо в глаза, сказал: «Полно злиться!» Когда он убедился, что это его совесть мучит, ему стало немного легче; но он долго еще обсуживал интимно-комический факт, предъявленный амуром приволжским, припоминая все мельчайшие штрихи события. Засыпая, он вспомнил, как скатилась мантилья с плеча Леночки, и прошептал с раскаянием: «Стыдно, стыдно!.. ты не должен был оставить дело в таком положении». На другой день Молотов отыскал статью о компосте и ноты переписал. С этого дня начались усиленные занятия по делам Обросимова…

Время летело быстро. Егор Иваныч и не заметил, как прошли две недели. Он постоянно был занят, работал без устали, составлял ведомости, рылся на чердаках в книжном хламе, учился с Володей; кроме того, к нему было несколько особых просьб, которые он охотно и исполнил. Помещик иногда зайдет к нему, спросит, как идут его занятия, скажет, что вот такую-то статью не худо бы окончить, посоветуется с Егором Иванычем и всегда прибавит:

– Много, много дела, Егор Иваныч, совсем сбился с толку… А вы-то что же не гуляете?

– Нет, я гуляю, – ответит Молотов, только прибавит, что вот такую-то статью ему хочется поскорее кончить.

В воскресенье Обросимовы, и вместе с ними Егор Иваныч, собрались к Аграфене Митревне Илличовой. Она была женщина толстая, сырая, находившаяся в строгом, праотческом законе у покойника мужа и потому немного поглупевшая. Аграфена Митревна рада была видеть в гостях богатого соседа и подняла тяжелую возню на весь дом. Скоро завязалась общая беседа, говорили о погоде, о посевах и всходах, о деревенских новостях. Немного спустя Лизавета Аркадьевна села на своего конька, то есть Жорж-Занда; и поехала на нем. Егор Иваныч слушал внимательно; Обросимов морщился и посматривал неприветливо на дочь, чего, впрочем, никто не замечал; Леночка половину не понимала; мать ничего не понимала и тяжело дышала.

– Про какую вы это эманципацию говорите? – спросила Леночка. – Ученое что-нибудь?

– Вы не знаете, что такое эманципация? – спросила снисходительно вдова.

– Не знаю, расскажите о ней что-нибудь…

– Видите ли, ныне многие стремятся восстановить права женщины, дать ей воспитание полное, как и мужчине, свободу в выборе мужа, в выборе занятий, участие не только в семейной, но и гражданской жизни, личную независимость; хотят восстановить права женщины, которые не должны быть меньше прав мужчины. Понимаете, это и называется эманципациею.

Вдова говорила, как читала. Отец с беспокойством думал: «О чем говорит с девушкой!.. совсем без такта… это у нас не принято». Леночка задумалась.

– Нет, не понимаю, – ответила Леночка простодушно. – Что это такое, например, значит – свобода в выборе мужа?

Отец с беспокойством повернулся на стуле.

– Очень просто, – говорила вдова поучительным тоном, забывая слова свои, что Леночка не способна к развитию, – очень просто: женщина выбирает мужа себе сама, как мужчина ее выбирает, и тут нет дела ни родственникам, никому. Она сама за себя отвечает…

– Этак иная бог знает кого выберет…

– Уж то ее дело.

– Этого не бывает никогда…

– Да, редко бывает…

– Так, значит, и нет никакой эманципации на свете: это, значит, ученость…

– Что ученость?

– Да вот эманципация… Ведь этого нет, и никто не позволит девице самой выбирать жениха; ну, значит, и неправду вы сказали.

– Браво, крестница, браво! – подхватил Обросимов.

Молотову занимательно было следить за этим забавным спором между двумя женщинами, из которых одна, очевидно, малоразвитая женщина, но от души говорила и верила тому, что говорила; а другая, образованная дама, ломалась, говорила свысока, и сомнительно, чтобы говорила с убеждением…

– Я никогда не понимала учености, – сказала Леночка.

Лизавета Аркадьевна с комическим участием спросила ее:

– Что же вас вооружило против учености?

– Это самая скучная вещь. Стихи я люблю, и то чтоб хорошие были. Я много знаю стихов.

– Какого же поэта больше вы читаете?

– А вот у Лизы Вараковой я недавно достала стишки Пушкина.

– Какие?

– Хотите, прочитаю.

Лизавета Аркадьевна изъявила желание. Леночка сказала: «слушайте» и стала читать: «Как пошел наш воевода вдоль по Клязьме погулять».

«Эх, бедняжка, – подумал Обросимов, – теперь поднимут ее на смех».

– Хорошо? – спросила Леночка, когда кончила чтение.

– Это не Пушкина стихи, – сказала вдова.

– Пушкина, Лизавета Аркадьевна, Пушкина. Мне: Лиза Варакова говорила: она уж знает… Ах, вот Лиза Варакова ученость любит! Как начнет говорить: «Жизнь моя стремится… родник души… идеалы…» – просто смех!

– А вот вы читали, Елена Ильинишна, – сказала вдова: – что пляшут сам-друг мужик с бабою и они счастливее воеводы, – это правда?

Леночка задумалась.

– Как же можно, чтобы правда? ведь это стихи! – отвечала она.

Лизавета Аркадьевна засмеялась.

– Так и стихи лгут, как ученость?

– Ах, какие вы, Лизавета Аркадьевна! Зато это стихи; а то ученость. Неужели вы не понимаете? Смотрите, как хорошо выходит: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…» – Она прочитала эти стихи с увлечением… – Это худо? – сказала она. – Я много стихов знаю…

– Это прекрасные стихи, – ответила Лизавета Аркадьевна и потом перешла опять в область разных размышлений. Леночке стало скучно от «учености», и, воспользовавшись первым удобным случаем, она напомнила Егору Иванычу, что он хотел посмотреть ее козу и голубей.

Леночка показала свою любимую козу с голубой лентой на шее, голубей, свои куртины. Потом стали гулять по саду. Молотов не чувствовал особенного стеснения. Он быстро развивался.

– Ведь я правду говорила? – спросила Леночка.

– По крайней мере вы говорили то, что думали, чему верите.

– А она?

– Не знаю, верит ли она тому, что говорит…

– Так зачем же она и говорила?

– Хотела порисоваться.

– То есть хвасталась? Да ведь она не про себя говорила, а так… рассуждала…

– Это тоже хвастовство…

– Как же так?.. и не верила?.. ай, как это смешно!..

Леночка, по наивности своей, не знала, что можно… вычитать какую-нибудь хорошую мысль; вычитавши, запомнить ее хорошенько и для того даже на бумажке записать, со всеми красивыми оборотами, и потом сделать из мысли игрушку. Обыкновенное лганье она понимала, но этого не могла себе представить. Ей на минуту пришла в голову Варакова Лиза: «Не так ли, как та?», но нет, у той, бедняжки, действительно «жизнь стремилась» из «родника души» и тому подобное, а эта не верит и говорит; притом правду говорит и не верит. «Ведь смешно выходит», – подумала Леночка.

– Этого не бывает, – сказала она.

– Бывает, Елена Ильинишна…

– Зачем же она говорит?

– Чтобы сказали: вот какая она умная женщина…

– Будто умными называют тех, кто так говорит?

– Да.

– За что же?

– Все умные люди проповедуют то же самое…

– Так правда и то, что она о женихах рассказывала?

– Правда, – отвечал Молотов, невольно улыбаясь…

– Когда же это сделают? скоро?

– Об этом толкуют пока да пишут…

– Ну, и что же?

– Больше ничего, Елена Ильинишна.

Леночка засмеялась и вдруг побежала, крикнувши: «Нагоните!»

Егор Иваныч сразу поймал ее.

– Нет, снова; дайте мне уйти сначала.

– Ну-с.

Молотов опять поймал ее. Он заметно скоро развивался.

– Вы очень скоро бегаете… Хотите, я запрячусь? Отыщите меня.

Молотов согласился. Он ушел в беседку.

– Пора! – закричала Леночка.

Он прямо пошел на голос и отыскал Леночку в густых кустах жимолости.

– Сразу нашли… теперь вы прячьтесь.

Он спрятался.

– Пора! – крикнул Молотов.

Леночка тоже пошла на голос, нагибалась под кусты, посмотрела за дерновым диваном.

– Пора! – раздалось совсем с другого конца сада.

– А!.. вы перепрятались… подождите же!..

Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.

– Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?

– Хочу.

– Пойдемте туда.

Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, заблы – всевозможная мелочь лесная и садовая – надували свои горла и издавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.

– Сядемте, – сказала Леночка. – Ну, слушайте: «Кончен, кончен дальней путь, вижу край родимый». – Она долго читала стихи. Молотов не ее слушал, а другую песню, которая совершалась в природе.

– Хорошо? – спросила Леночка.

– Очень хорошо, – отвечал Молотов.

Леночка смолкла.

«Нет, вот что хорошо, – думал Молотов, – сидеть в такое время в беседке, оплетенной хмелем, да еще хорошо, когда тут же сидит какая-нибудь девушка; все одно, любит она вас или не любит, лишь бы кротко было выражение лица ее, лишь бы она не хохотала в это время и не сантиментальничала, а сидела бы молча и смирно».

Лицо Леночки было именно кроткое и спокойное. Она угомонилась и сидела теперь сложа руки, не шевелясь, забыла «стихи» и «ученость». Закутавшись в мантилью, она уселась так удобно и ловко, что ей жаль было потерять положение головы, рук, стана, пошевелить ногою, – приютилась, как котенок на солнце, как дитя, которое, положив головку на руку, долго о чем-то задумается.

Но вот в душе ее непременно промелькнуло что-нибудь… Лоб ее наморщился, черные брови сошлись вместе, глаза посмотрели как-то нехорошо, и малиновые, как вишни, губки сжались, хорошенькое личико сделалось совсем нехорошо. Она отбросила мантилью, ее локти сверкнули на солнце, и раскрылась красивая шейка.

– Пойдемте, Егор Иваныч, на реку.

– Пойдемте, – согласился Молотов, неохотно оставляя диван.

Они отправились на реку. Пришли.

– Нет, здесь страшно, всякий год тонут; пойдемте вон туда, на горку.

Пришли на горку:

– Нет, опять пойдемте в сад; я устала.

«Что это с нею?» – подумал Молотов.

Когда они пришли и уселись под хмелем, Леночка совсем переменилась: скучная такая, усталая, а в хорошенькие черненькие, как угольки, глазки, опущенные вниз, просто не смотрел бы: так там нехорошо, точно зависть оттуда выглядывает. Брови еще ближе сошлись; нижняя губка выдвинулась вперед. Смотрит Егор Иваныч и недоумевает. Вздохнула Леночка так глубоко, так серьезно. «Боже мой, что же это с нею?.. аи, как она постарела!» – Молотову стало жаль Леночки.

– Что за перемена с вами, Елена Ильинишна? – спросил он.

– Никакой перемены нет, – отвечала она.

– Вы такая печальная, – говорил Молотов с участием.

– Скучно мне.

– Чего же вам скучно?

– Не знаю, – ответила Леночка.

У ней стали навертываться слезы.

Егор Иваныч не знал, что делать. Ему неловко было видеть девушкины слезы, как-то совестно. Он боялся оскорбить ее нескромными вопросами.

– Отчего же? – спросил он с замешательством.

– Я думаю, оттого, что жизнь моя худая…

Молотов посмотрел с удивлением на эту бойкую, розовую, кисейную девушку.

– И живешь здесь!.. ну что здесь?.. особенно зимой – снегом занесет… волки воют… никого нету… одна маменька… Какое это житье?

– Зачем же летом зиму вспоминать, Елена Ильинишна?