Николай Брешко-Брешковский
Принц и танцовщица
23. Как это повлияло на Мавроса
Всю эту ночь Маврос почти не сомкнул глаз. Великая радость, радость неожиданной встречи со своим принцем, гнала прочь сон, будила целый хаос воспоминаний, мыслей, надежд на будущее. Теперь, когда они вместе, будущее это уже не казалось таким беспросветным. Наоборот, князь теперь все видел окрашенным в розовый цвет. Свою службу «гарсона» он будет вспоминать как забавный эпизод, вспоминать без всякой горечи.
По привычке делать тщательный утренний туалет, вымывшись с ног до головы в своей бедной мансарде, не выспавшийся, но бодрый, полный жизни, спустился с шестого этажа и вышел на залитое солнцем авеню Виктора Гюго.
Как ни пытался этот волей революции попавший в гарсоны владетельный князь скрыть, затушевать свое происхождение, попытки его были тщетны. Все, начиная с хозяйки, метрдотеля и кончая целой маленькой армией таких же, как и он сам, гарсонов, не сомневались, что мосье Анилл менее всего лакей по профессии. Мужчины с такой внешностью сами пьют и едят, и то и другое смакуя, в первоклассных ресторанах, а не подают тарелки и не раскупоривают вино для других посетителей.
Но пока он «работал», никто из начальства и сослуживцев-коллег не сделал ему даже малейшего намека: «Мы, мол, догадываемся, что вы за птица и откуда, из каких заоблачных высей к нам залетели». Маврос оценил деликатность и такт всех тех, с кем он изо дня в день связан был общим делом.
И только теперь, когда он уходил навсегда, хозяин, полный, румяный, весьма буржуазной внешности господин, с лукавым видом, – не проведешь меня, – разоткровенничался:
– Мосье Анилл, я рад от всего сердца, что обстоятельства позволяют вам покинуть нас. Я ничуть не сомневался, что этот день наступит очень скоро. Ведь вы такой же гарсон, как, например, я – генерал-губернатор Индокитая. Даже больше скажу, мне в нашей демократической Франции легче сделаться генерал-губернатором Индокитая, нежели вам… Ну, да вы меня понимаете… Останетесь в Париже, милости просим, но уже в качестве гостя. Вам – обязательная двадцатипроцентная скидка. Так и знайте. Так, «mon marquis ou mon compte»[6]. Ведь вы же, наверное, маркиз или граф? Во всяком случае, вы вписали дьявольски эффектную страницу в биографию моего «Пикадилли», да и в свою собственную… – с улыбкой прибавил хозяин.
Столь же трогательно было прощание и со всем персоналом, и каждый спешил сказать в напутствие что-нибудь хорошее, благожелательное. Повара в белых накрахмаленных колпаках, торопливо обтерев замасленные руки о белый передник, тянулись этими руками к покидавшему заведение «гарсону».
И они, словно сговорившись с патроном, хотя и не думали сговариваться:
– Милости просим к нам. Но уже в качестве гран-сеньора в своей настоящей оболочке. Уж мы вас так накормим, так постараемся, пальчики оближете…
Маврос, этот военный с головы до ног и солдат, участник трех войн, не был сентиментальным, но когда он уходил, на его ресницах дрожали крупные слезы, он не спешил утереть их, и они алмазинками блестели на утреннем солнце…
Как радостно, как волнующе хорошо начинается этот день! Какие напоенные солнцем, чистые, прозрачные воспоминания оставит он по себе. Да, прав хозяин, прав. Он, Анилл Маврос, вписал в свою биографию эффектную страницу и сейчас, сию минуту, закончил эту страницу сочной и круглой точкой. Точкой ли? Пока – несомненно, а дальше – дальше, как знать, чего не знаешь? Это «как знать, чего не знаешь» было ходячей фразой у дистрийского простонародья, особенно в казармах среди солдат. «Как знать, чего не знаешь», – с непривычки – едва ли не бессмыслица, а вслушаешься: пожалуй, не глупо, совсем не глупо.
Маврос имел еще минут двадцать пять свободных, и эти двадцать пять минут некуда было девать…
Ровно в десять он должен встретиться со своим принцем у могилы Неизвестного солдата. Какое совпадение! У той же самой могилы «товарищ Замшевый» назначил свидание Арону Церу, такому же, как и он сам, проходимцу.
Маврос горел нетерпением увидеть Язона, минуты вырастали в часы, и он не знал, как убить их.
Он успел перечитать на мраморных плитах Арки Звезды имена героев-сподвижников Наполеона. Здесь и маршалы, и генералы, и адъютанты, и простые офицеры – все, кто где-нибудь чем-нибудь отличился.
Вряд ли в целом свете имеются еще такие же богатейшие, монументальные скрижали – скрижали нетленной славы.
Покончив с этими скрижалями, Маврос убедился: осталось еще целых четыре минуты. Чем бы еще заняться, чтобы они, подобно предыдущим, канули в вечность. Ах, вот разве, удобный случай, убедиться, действительно ли двенадцать авеню попадают в площадь Этуали, подобно двенадцати рекам, несущим по радиусам воды свои в море. И князь принялся считать, загибая один за другим пальцы на обеих руках.
– Авеню де Буа, авеню де Булон, авеню Клебер, авеню Виктор Гюго, авеню Карно, авеню Клобер, авеню д'Иена, авеню Гош, авеню Фридланд, авеню Шан-Зелизе…
Язон, коснувшись рукой плеча своего адъютанта, прервал его математические вычисления.
– Вот и я. С добрым утром. Я тебе помешал, Маврос? Ты предавался какому-то глубокомысленному занятию…
Анилл сконфузился, как пойманный в минуту шалости школьник!
– Ваше Величество, я любовался красотой, архитектурной красотой площади. В мире, пожалуй, нет другой такой.
– Даже наверное нет. Что ж, пойдем к тебе, возьмем драгоценности. Колье упрячем в сейф «Лионского кредита», остальное превратим в деньги. А затем, затем я тебя перевезу к себе.
– Последнее будет сопряжено с наименьшими хлопотами, – улыбнулся Маврос. – Весь мой багаж уместится в одном чемодане.
– И ты простишься навсегда со своей мансардой?
– И смею, Ваше Величество, уверить – без малейшей горечи.
Через несколько минут Маврос открыл дверь своей комнаты и, пропустив Язона, вошел вслед за ним.
– Вот здесь, в среднем ящике. Наконец, наконец-то я могу… – Маврос, не договорив, осекся. С замораживающим ужасом убедился он, что ящик комода, оставленный им плотно закрытым, немного выдвинут…
И с каким-то отчаянием, судорожно цепляясь за какую-то надежду, князь так рванул ящик, что, выпрыгнув из гнезда; он остался у него в руках. Ящик был пуст. В нем ничего не было, кроме заветного свертка, а сейчас не было и этого свертка.
Мавросу показалось, что он сходит с ума, что он потерял память и как-нибудь положил сверток не в средний ящик, а в нижний или в верхний. И он с бешенством вырвал оба и бросил на пол. И в том и другом белье, галстуки, какая-то мелочь, но ни в том, ни в другом свертка не оказалось.
Принц невозмутимо наблюдал все это, и его невозмутимость еще более разжигала отчаяние Мавроса.
– Обокрали. Нас обокрали. – И с искаженным лицом, стиснутыми зубами князь так схватился за голову, так сжал ее крепко и больно, словно хотел раздавить череп, чтобы ничего больше не сознавать, не видеть, не чувствовать.
Он бросился к одному из ящиков и, судорожно выбрасывая белье, искал, искал. В его руке блеснуло что-то тяжелое, темное. Это было так странно, – только через секунду сообразил принц, что это револьвер.
– Маврос.
Но Маврос уже был в трех-четырех шагах от него.
– После этого я не могу жить. Не имею права, не должен.
– Маврос, отдай мне револьвер.
– Я сказал, решил, и…
– Да ты сумасшедший. Пусть так, пусть даже украли, да я не отдам тебя за все драгоценности в мире.
Маврос пятился. Его красивое лицо теперь было чужое, страшное. Да, в этот момент он был невменяем, и никакими словами, убеждениями его уже не остановить… Глядя безумными глазами на принца и не видя его, Маврос теперь уже не человеческим, а каким-то звериным движением, сгибая локоть, подносил револьвер к виску…
Стремительный бросок всего тела вперед… Язон уже вплотную, рядом, грудь с грудью и, поймав руку Мавроса, зажал ее в стальных тисках. Маврос с тем же лицом и яростно сжатыми зубами пытался вырваться, но парализованные пальцы разжались, выпустив револьвер, со стуком упавший на каменный пол. Принц сначала наступил на револьвер ногой, а потом сунул его в карман. Катастрофа миновала.
– И тебе не стыдно, Маврос? Не стыдно?
Маврос тяжело дышал и вдруг как-то погас весь. Язон привлек его к себе.
– Пустяки. Право же, есть о чем убиваться! Проживем и так. Было бы здоровье, было бы солнце, была бы вера в себя и в свои силы. Мы с тобой потеряли гораздо больше, чем… чем это колье, и, однако, живем и будем жить ровно столько, сколько нам положено. Ах ты, горячая голова! Все вы, Мавросы, такие. Ну, успокойся же, успокойся.
– Ваше Величество, я уже спокоен, – ответил Маврос, действительно овладевший собой. – Я бесконечно признателен Вашему Величеству, но не за то, что вы спасли мне жизнь, да, да, не за это, – решительно повторил князь, прочитав недоумение на лице Язона, – а за то, что вы удержали меня от непростительной величайшей глупости. В самом деле, этому священному колье я буду гораздо полезнее живой, чем мертвый. Ясно, как Божий день, этот мерзавец Мекси, похитивший у вас трон, похитил и колье, в чаянии лишнего поцелуя, лишних объятий, которыми его наградит Медея. Нельзя не признать, Ваше Величество, работа чистая, профессорская работа. Мекси нанял себе весьма искусных бандитов. Заметьте, никаких следов. В мое отсутствие они обработали все это в несколько минут. И ключ был подобран, и этим ключом, уходя, закрыли дверь. Недаром вертелся этот Церини, этот провинциальный светло-сиреневый шут. Самое главное, мы знаем, кто воры и у кого надо искать украденное. И даю клятву и Вашему Величеству, и самому себе, что мы вернем колье, вернем, хотя бы ценой мой жизни.
– Маврос, ты опять принимаешься за глупости?
– Нет, это не глупости. Теперь это все для меня – все, и ради этого я хочу жить, хочу, – и окрепший голос Мавроса звучал жуткой многообещающей угрозой. Сейчас это был прежний, сильный, отважный Маврос, хотя за минуту, в припадке горя, покушавшийся на самоубийство.
24. Персидский принц – метатель ножей
В устах директора цирка Гвидо Барбасана не было красивой фразой, когда он сказал новому наезднику высшей школы, что он, Ренни Гварди, попадет в «свое общество».
Кровавый вихрь сатанинской революции, промчавшийся над Россией, острым концом вниз опрокинул тысячелетнюю пирамиду всего государственного строя величайшей империи. Вернее, верхи, самые культурные, самые породистые оказались поверженными во прах, а низы – самое темное, самое плебейское – взметены были вверх.
Бывшие верхи, уцелевшие от разгрома, хлынули за пределы обезумевшей, окровавленной Совдепии и создали трехмиллионную эмигрантскую армию, рассеявшуюся по всему свету.
В кого только не превратились и чем только не занялись бывшие русские офицеры, помещики, студенты, сановники! Их не испугали невзгоды, лишения, не испугал и тяжелый физический труд. В Европе, да не только в Европе, не был редкостью чернорабочий с академическим или университетским значком. Полковники, мировые судьи, чиновники министерств, юные поручики и корнеты прокладывали новые шоссейные дороги на головокружительных высях суровых Балканских гор.
Дочери, жены и сестры этих генералов и чиновников, воспитанные в лучших институтах, светские, знавшие несколько иностранных языков, шили белье, работали в модных мастерских, поступали в няньки и горничные. Все, как умели и могли, применяли свои способности и знания. Одним везло больше, другим – меньше.
К числу тех, кому повезло больше и кто сумел наивыгодней приспособить себя и свои данные, отнесем небольшую группу тех, кого имел в виду Барбасан, говоря Язону: «Вы попадете в ваше общество».
Начнем с королевы пластических поз Дианиры. Конечно, Дианира – псевдоним. Скрывалась под этим псевдонимом княжна Елена Дубенская. Революция, уничтожив не только всю ее многочисленную семью, но и почти всю родню, превратила ее в сироту, одинокое, совсем одинокое существо.
Это была девушка лет двадцати четырех – в момент нашего рассказа – светловолосая, с безукоризненно-точеной фигурой, правильным, классически-правильным лицом и с вечной тоской, тихой напряженной тоской в больших серых глазах, широко поставленных, как у античной богини. Хотя это была скорее печаль, печаль по прошлому, по близким, дорогим безвестным могилам, печаль по России, по всему, что с детства было таким дорогим, незаменимым, желанным.
Как попала княжна Елена Дубенская в цирк на амплуа королевы пластических поз? Случайно. Все в жизни – случай.
Ее устроил там сам уже устроившийся полковник принц Фазулла-Мирза. Настоящий принц древней персидской династии Каджаров. Полностью он так и назывался: принц Каджар Фазулла-Мирза. Он вырос, воспитывался в России, всю свою молодость прослужил в кавалерии. На войне командовал в так называемой Дикой дивизии Дагестанским полком. Убитый большевиками брат Елены Дубенской служил под командой Каджара. Встретившись с Еленой в Париже, Фазулла-Мирза пообещал ей найти какое-нибудь занятие, и в конце концов нашел. Еще в кадетском корпусе, еще в Елисаветградском кавалерийском училище юный персидский принц изумлял и сверстников, и начальство своим искусством метания кинжалов. Взяв двумя пальцами за остро отточенный, как бритва, клинок, Фазулла-Мирза неуловимым приемом, с неуловимой стремительностью бросал кинжал. Перевернувшись несколько раз в воздухе, клинок попадал острием в любую намеченную точку. Жгучий перс проделывал это шутя, проделывал и более сложные вещи: рассекал надвое приклеенную к доске папиросу и с помощью нескольких кинжалов очерчивал математически правильный круг.
Юнкера настолько верили в «метательный гений» Каджара, что сплошь да рядом какой-нибудь из них, любитель сильных ощущений, предлагал себя в качестве мишени. Он становился спиной к дощатому забору, держа руки на высоте плеч и ладонями наружу. Толпа зрителей-юнкеров, затаив дыхание, следила, как Фазулла-Мирза обрисовывал ими контур отдававшегося в его распоряжение добровольца. Клинки со страшной силой вонзались в дерево, образуя нечто вроде ореола или сияния вокруг головы. Втыкались меж растопыренных пальцев, вдоль ног, вдоль всего тела. И когда «доброволец», не спеша, осторожно, чтобы не порезаться, покидал свою позицию, на заборе оставался его силуэт, отмеченный двадцатью-тридцатью кинжалами. В России, да, пожалуй, и в Европе светлейший метатель ножей не знал себе соперников.
Разве только лишь японские и китайские специалисты могли не только сравняться с ним, а пожалуй, и превзойти.
Сначала кадетом-юнкером, потом молодым офицером, потом уже командуя эскадроном, всегда, ежедневно, тренировался принц Фазулла-Мирза в бросании клинков – их он имел громадное множество – всевозможных величин и форм. Полковник Каджар был изумительным мастером своего дела, и спустя много лет, когда этот обломок российского корабля закинуло в Париж, его мастерство весьма и весьма пригодилось. Падкий до сенсаций, Гвидо Барбасан случайно узнал, что в дрянном отеле, в дрянной комнате живет голодающий не индус, нет, – индусам приличествует голодать, – а персидский принц, и не какой-нибудь «собственного» послевоенного производства, а настоящий. Его деды, прадеды и более отдаленные предки сидели на шахском престоле, и в короне их был такой чудовищный бриллиант, какому нет равного, пожалуй, во всем мире.
Барбасан менее всего был снобом. Для этого он был слишком художником своей профессии. И, ничуть не рискуя умалить свое достоинство, Гвидо Барбасан, взяв такси, помчался из своего клокочущего центра на более тихий берег Сены.
Принц двое суток ничего не ел, трое суток не брился и, заросший седеющей густой щетиной, героически отлеживался, чтобы аппетит, изгрызший все внутренности, не очень уж напоминал о себе.
Стук в дверь. Не успел лежавший в пальто принц сказать «антрэ», не успел приподняться, как в номере, вместо одного человека, было уже два, и сразу стало тесно.
Ни колючая щетина, ни потертое с глянцем пальто, ни отсутствие воротничка не обманули Барбасана. Прекрасные военные манеры и такой же прекрасный французский язык дополнили впечатление.
К довершению всего принц, этот жгучий темно-смуглый поживший брюнет, оказался добросовестным человеком.
– Я и забыл, как это делается. Давно, очень давно, с самой войны, я уже не тренировался.
– Ваша Светлость, можно забыть математические формулы, но нельзя забыть ездить верхом, плавать, делать сальто-мортале, метать ножи. Нельзя! Немного поупражняться, поднабить руку и глаз, и все пойдет, как по маслу. Скажите другое, Ваша Светлость, быть может… ваш титул…
– О, в этом отношении я без всяких предрассудков. Мой титул может помешать мне украсть, обидеть кого-нибудь, сделать дурной поступок, но честно зарабатывать хлеб – никогда!
– В таком случае мы сговоримся и поймем друг друга с полуслова.
И действительно, сговорились и поняли. И прежде всего, получив аванс, принц Каджар сговорился и со своим отощавшим желудком, и с парикмахером, помолодившим его лет на пятнадцать.
Барбасан в спешном порядке заказал две дюжины острых и длинных, исполненных по особому рисунку ножей. Неделю принц тренировался, а еще через неделю уже начал выступать в цирке под псевдонимом «Персиани». Но псевдоним был секретом полишинеля. Публика знала, кто скрывается под этим «Персиани».
Хотя велико было искусство метателя ножей, однако никто не решался изображать собой живую мишень, пока не нашелся безработный русский офицер, за десять франков в вечер рискнувший выдерживать стальной дождь ножей, чертивших его силуэт на деревянном экране.
«Персиани» увеличил сборы. Гвидо Барбасан от удовольствия потирал руки.
– Пусть попробуют сказать обо мне, что я не ловец жемчуга.
Вслед за первой жемчужиной вторая, третья.
Принц Каджар сначала потянул за собою офицера своего полка, своей Дикой дивизии. Это был ротмистр Заур-бек, ингуш-мусульманин с бритой головой и черными усами. Лицо типичнейшего янычара. В походке и в цепкой фигуре с тонкой талией что-то хищническое. Он не ходил, а подкрадывался бесшумно и мягко. С головы до ног кавказский горец.
Барбасан использовал его умение джигитовать. Одетый в черкеску, Заур носился по кругу на небольшом горячем скакуне, стреляя из винтовки, поднимаясь во весь рост над седлом и со страшным гортанным гиканьем, леденящим зрителей, подхватывая на карьере монеты, сигары, миниатюрные дамские платочки. То он вдруг оказывался уже под брюхом лошади, и уже оттуда раздавался выстрел его винтовки.
Почти на таком же амплуа был другой наездник – Антонио Фуэго, молодой красавец-ковбой. Казалось бы, Фуэго должен был ревниво относиться к наезднику, работающему едва ли не в одинаковом с ним жанре Казалось бы. А на самом деле Фуэго и Заур-бек с первых же дней подружились, так подружились – водой не разольешь.
Слишком много общего было у этих двух всадников – сына бразильских прерий и кавказского горца. Сблизило их все, начиная с любви к лошади и кончая отвагой, удалью и широтой натуры, тем, что дается либо необъятной равниной, либо царством заоблачных скал…
25. Проигранное пари
Однажды, беседуя кое с кем из своих артистов, Гвидо Барбасан, неугомонный, вечно искавший притягивающих номеров, заметил:
– Эффектный был бы номер, очень эффектный!
– Какой?
– Королева пластических поз. И ничего не надо. Никакой акробатики, выучки, надо иметь безупречную фигуру, владеть ею. Необходимы также целомудрие и этакая благородная стыдливость. Кто-то сказал:
– Безупречных фигур много, а вот хотел бы я увидеть в Париже целомудрие и стыдливость!
Кругом засмеялись. Барбасан чуть-чуть улыбнулся.
– Я сам того же мнения и поэтому сомневаюсь, чтобы мне повезло найти то, чего я ищу. Нельзя совместить несовместное, – вздохнув, философски прибавил он.
– Другими словами: красота и пластика с одной стороны, а с другой – те добродетели, о которых наш милый директор упомянул только что?
Это сказал метатель ножей Персиани. И, сказав, по военной манере приосанился и даже откашлялся в свои черные густые усы.
– Директор, как всегда, не берет своих слов назад и отмечает с грустью, что королеве пластических поз в таком мечтательном поэтическом жанре, какой он имеет в виду, – не бывать в его цирке, – отозвался старый Гвидо.
– В таком случае, директор, быть может, как спортсмен с головы до ног, рискнет побиться со мной об заклад, – предложил Фазулла-Мирза.
– Сущность заклада?
– Сущность такова: я имею в виду для вас королеву пластических поз. Мы с вами любим сигары, если королева будет одобрена, вы ставите ящик гаванских сигар, если же вы найдете ее неподходящей, директор выкурит мой ящик.
– Идет. Принимаю, – оживился Барбасан. – И ничего не имею против, чтобы Ваша Свет… хгм, чтобы вы, мосье Персиани, полакомились полусотней превосходных… марку выбирайте сами – «Лопец», «Педро-Муриас», «Фернандец-Гарсиа»…
– Выбор сделан! Я буду курить Педро-Муриас.
– Вы в этом уверены?
– Как в том, что вы – Гвидо Барбасан.
– Ладно, ваша рука.
– Вот она! Перебейте, Фуэго…
Ковбой ребром ладони разъединил руки обоих спорщиков. Артисты, заинтересовавшись этим пари, сами держали, кто за Барбасана, кто за метателя ножей.
– Когда вы мне покажете вашу королеву? – спросил заинтересованный Гвидо.
– Когда угодно. Хотя бы завтра. Условимся: я буду с ней в кафе «Ренессанс», вы как бы невзначай подойдете, и я вас представлю. Таким образом будут соблюдены аппаренсы. Это барышня из общества. Только вот еще: необходима оговорка. Если надо будет обнажаться – «королева» на это не пойдет. Убежден в этом заранее.
– В том-то и дело, никаких обнажений! Понимаете, никаких! – горячо возразил Барбасан. – Это, быть может, очень хорошо для всяких ревю, в театриках легкого жанра, у меня же цирк, семейный цирк, где я не допущу даже малейшего намека на скабрезность. Наша королева должна быть задрапирована, и ее тело будет угадываться под античными складками. Обнаженными будут руки, только руки. Это, надеюсь, не смутит вашу протеже?
На другой день в четыре часа в кафе «Ренессанс» Фазулла-Мирза представил княжне Дубенской Гвидо Барбасана. Угадав под скромным платьем девушки точеную фигуру, увидев классический профиль и серые печальные глаза, Барбасан убедился, что Персиани получит ящик самых больших, самых дорогих «Педро-Муриас».
И тут же, после нескольких общих фраз старый Гвидо с поистине чарующей галантности воспитанных, знающих свет людей предложил Елене Дубенской выступать в его цирке.
– Но ведь я ничего не умею, – потупившись, молвила девушка.
– Сумеете. После двух-трех репетиций! – обнадежил Барбасан. – Оставайтесь сами собой, и, право, мадемуазель, больше от вас ничего не потребуется. Здесь все – природная грация и световые эффекты. Цветные электрические лучи будут озарять вас. Я прикажу поставить самый мощный рефлектор. Это будет музыка для глаз под тихую, чуть слышную музыку оркестра. Белый круглый, под мрамор выкрашенный цоколь будет вашим постаментом. Несколько сменяющих друг друга поз, и это все! Не трудно? После первой же репетиции убедитесь сами, как это легко. Для вас! А другая, сколько бы ни старалась, ничего не вышло бы. Такой пластике нельзя научиться. Ее носят в себе, с ней надо родиться. Что же касается общества, в которое вы попадете, мадемуазель, его не надо бояться. Цирковые труппы – самые нравственные, самые добродетельные изо всех артистических трупп, какие только существуют на свете. Уверяю, мадемуазель, никто не позволит себе не только оскорбить вас, но даже и допустить какую-нибудь вольность в обращении. Наконец, у вас будут два таких покровителя, как я, это во-первых, и почтеннейший мосье Персиани, во-вторых. Завтра же после репетиции, – в успехе я не сомневаюсь, – тотчас же подпишем контракт.
Так сделалась «королевой пластических поз» княжна Дубенская.
