Николай Бизин
Среда Воскресения
Поскольку – не следует выбирать из двух зол.
Что с того, что не выбрать – просто! Ведь ещё более просто – перестать быть ипостасью Стихии. Так, может быть, Бог с ней, с Россией? Если есть такая возможность, оправдай себе счастьем близкого тебе существа – ибо: Бог с ней, с Россией! Пускай с ней Старик разбирается.
Кар-р!
Но! Я – не согласен, я хочу сам! Ведь и я – часть тела России и часть её души. А поскольку Старик и так дал мне всё, чтобы я этого захотел и (стало быть) смог, поэтому (хотя я и мог бы описать все дальнейшее сам) я приглашаю вас всех – немного изменить не самому этому миру, а лишь его изменениям: ведь если мир виртуален, его самого вовсе незачем переменять.
Мы можем изменить его перемены, и это достаточно просто – например: откажись этот Идальго от имени, и он перестанет быть пророком Илией Доном Кехана!
Тогда пророком станет другой Илия (и никто не заметит измены): у этого другого Илии будет совсем другая Россия и совсем другая дама сердца – такая, с какой ему не предстоит расставаться. Такая, с какой ему предстоит изменяться в положенных ее сердцем пределах! Для этого следует перестать быть ипостасью Стихии.
Но сейчас (как душу к телу добавить ) следует сказать несколько слов об имени Илии!
Еще задолго до того, как пристраститься исключительно к хорошему чтению, Идальго был очень пристрастен в любом своем беспорядочном чтении, то есть – читал настолько страстно и обильно, что чтение у него доходило до рвоты (то есть совершенно по римскому обычаю – гусиное перо себе в глотку, дабы исторгать из себя): так он стал версифицировать.
Так он приучал себя к неправильным версиям мира: ведь они оказывались почти поправимы!
Так медленно приучают себя к яду (а ведь пригоден ли мир для жизни, никогда заранее неизвестно) – нарастающим его потреблением: поначалу изберут себе одну из версий мира (в которой жизнь души почти невозможна) и – ненамного ее изменяют. Причем – никакой души не становится больше или (того хуже) меньше, но меняется направление ее взгляда.
Так он приучал себя быть – самим изменением мира, а не его статичными версиями.
Итак, имя «Илия Дон Кехана»! Вообще любое имя – оно только лишь внешне представляет себя как единый смысл (особенно для нас – знающих его будущий смысл), но сам Идальго не только лишь в собственном имени искал и находил себя самого, то есть – находил место для жизни своей души: некий silentium, пролегший между совершенно разными ипостасями одной души (между пророком Илией и идальго Доном Кехана).
Так он становился рыцарем печального образа – переполняясь образом уже немного измененного мира и тоскуя по его изменению.
Так он стал называться человеком живой и мертвой Воды: произнося свое имя (как бы сам самого себя – им – называясь) по его же частям! Только так – проходя между мертвых капель дождем порассыпанной Леты, сам будучи неуловимой каплей живой Воды.
Ведь еще до того, как прийти исключительно к хорошему чтению, он уже был к нему словно бы предназначен.
Так что есть свобода, как не еще одно имя для виртуальной смерти?
Кар-р!
Что это значит (каким узнается и назовется) – умереть для одного мира и родиться в другом? Или же – самому его породить? Казалось бы, нет ответа; но – точно так же казалось бы, что ответ – есть: простое «я так хочу», чтобы он был! Причем – не только потому, что я хочу быть Ведь даже исполнивший данное ему поручение Кар-р никуда не исчез.
Поскольку – хотел быть и оставаться.
Ну так и пусть.
Ведь кто-то должен наблюдать и комментировать! В какой греческой (а отсюда – и всех прочих) трагедии удавалось обойтись без разъяснителей, толкователей, сопроводителей (ходатаев перед трансцендентным)? Тем более что вокруг Идальго действительно сгустилась именно атмосфера происхождения – именно так (и никак иначе) происходит изменение реальности.
– Кар-р! – прокричал вороний вопль.
Пространство, время, энергия стали плотными, и никакой свободы не стало – свободный Илия словно бы оказался стиснут этой самой свободой! Словно бы некими мускулистыми вихрями, причем – со всех сторон сразу! Причем – Илия сразу же оказался лишен возможности привычно выбирать из иллюзий.
Которые (прежде) кормили его. Но (сейчас) Илия Дон Кехана осознал себя нелепым реликтом в капельке окаменевшей смолы! Которому теперь никогда не понадобится насущный хлеб: ведь довольно сегодняшнему дню своей заботы, а завтрашний пусть думает о завтрашнем.
Кар-р!
Причем – не имело значения, что он и до того был реликтом и Царства Божьего, и исчезнувшего СССР! Будущее – пришло за ним; впрочем, чего-то подобного он ожидал, уже прислушиваясь к далеким женским шагам. Впервые он знал об этом достоверно (а не просто бывал уверен).
Хотя что-то подобное происходило с ним не впервые, но – впервые он понял, какова природа такого происхождения.
Вороний вопль произнес свое неизбежное:
– Кар-р!
Причем – выглядел этот самый вопль исключительно архитипично: словно бы с добрым ленинским прищуром! Причем – на память услужливо пришли (не как вороний полет, раскачиваясь – а именно отблесками янтаря) строки пламенной революционной песни:
Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Счастлив тот, кто навеет
Человечеству сон золотой.
– Кар-р! – заорало за окном невидимое, причем – это невысокое невидимое словно бы возлетело (разлаписто, опять возомнив себя в крылатом теле), причем – немедленно ударилось о свод здешних невысоких небес и немедленно от небес отразилось, принеся очередную не новую новость:
Наверху то же, что и внизу! Разве что – зеркально, поэтому и прозвучит вот так:
– Р-рак!
И я сразу же успокоился. Ведь и при изменении мира все его коммуникации оставались каждая на своем личном месте. Причем – Кар-р был со мной согласен, о чем сразу и заявил:
– Очень хорошо! – что явилось всего лишь эхом общеизвестного «и сказал Он, что это хорошо»; но – откровенный плагиат ничуть не умалил значимости и греческого хора, и самой трагедии, которую он самовызвался сопровождать. Причем – вороний вопль не заметил, что раз уж всё хорошо – то и никаких глаз ему не предстоит «забрать» у Идальго, буде тому случится пасть (не про него они).
Если и удастся взять – лишь физическое, тонкого – уже не извратить (а как иначе забирают душу?); итак, Илии было пора!
Пора было вспомнить Санкт-Ленинград, где некое издательство Букварь (понимаемое совершенно буквально: перечислением буквиц со счёта на счёт) уже несколько дней собиралось (и таки решилось!) выплатить своему литературному негру некую уютную сумму.
Которая сумма оказывалась необходимым добавлением к достаточному!
Илии даже не было интересно, насколько уютной может быть сумма.
Илии даже не было интересно, сколько времени вложено в эту секунду решения.
Ведь в эту секунду решения золотой сон (все версификации Божьего Царства) перестал удерживать Идальго у его окна «в европы», причем – Илия Дон Кехана даже (как мотылек-однодневка) затрепетал посреди своей тишины.
Илия Дон Кехана завибрировал в унисон небесной музыке! После чего от окна просто-напросто отвернулся. Ему предстояло выбрать себе одну версию, в которой захочет жить душа.
Но вот невидимая и неслышимая вибрация отделила его от застывшего мира: он не забирал с собой ни покатой поверхности птолемеева глобуса, ни среднеобразовательной школы – он сразу же бросился из комнаты в прихожую и должен был приняться одеваться. Более того – он следовал ритму неслышной вибрации, у него все должно было получаться. Он следовал, он бросился… Кар-р! И он словно бы сбился с ноги.
Хотя, ничего (казалось бы) не произошло… Кар-р! Кар-р!
Он торопился, он бился и выбился из линейной логики, а в самой линейной логике действительно ничего, казалось бы, не произошло; но – всего лишь поменялась очередность! Кар!
Что было раньше: курица или яйцо, бессмертие или смерть, идентичность или хаос? Это очень важно. Ведь человек существует (или – не существует) только в своей в своей очередности (частью в части)… Кар-р!
И не было ли помянутое яйцо (не просто, а как в старой сказке – моделью мироздания) золотым, то есть мертвым? Но вместо того, чтобы сначала обуться (как это было в его обыкновении), Илия Дон Кехана сразу же схватил верхнюю одежду. Причем – он (точнее – именно он, а не отдельное тело его, поворотная точка миров) сразу же это нарушение заметил…Кар-р!
Но! Он мысленно махнул рукой и продолжил нарушать (ибо – видел в этом нарушении свой будущий смысл): стало ему очевидно, что очевидности мира отпускали его! Ему стало ясно видно, что в ритме, слове, гармонии никакая очередность не имеет определяющего значения: он брал все, что первым под руку попадало… Кар-р!
Ему стало ясно: он сам становился своей собственной очередностью: одевшись, только потом он спохватился, что теперь ему предстоит обуваться.
Ведь одежда первая – тотчас (и сама) подвернулась ему под руку!
А теперь ему под ноги должна была подвернуться вторая обувь… Кар-р! Обуваем ноги! Раз уж мы душу снаряжаем в дорогу, где нас ожидает множество ристаний.
Но не тут-то было: неправильность ритма, слова, гармонии, с которыми он выскочил в прихожую, не замедлили сами собой на происходящем сказаться, точнее – сам собой ему под руку (тогда как он в верхней одежде неудобно за ботинком нагнулся) попался уже не просто ботинок, но – полузимний (или – полуосенний) походный башмачок-калигула… Кар-р!
Пространство ему прозрачно намекало: вестимо, все дороги ведут не в Рим (или – Санкт-Ленинград), но в Первопрестольную – за сестрециями или сребрениками.
Вестимо, что все равно Илия Дон Кехана (рыцарь печального образа) принялся за обувь своей души – как своих ног, и не удалось сразу ее нахлобучить! Тем более ему следовало задуматься, ведь солдатское прозвище разнузданного римского императора (именуя собой дорожную обувь) уже многое предвещало.
Как подорожник душу приложить
К дороге, что подошвами натерта!
Дорога, что бездонно распростерта…
И ты ее решил одушевить -
Помочь ей перейти через тебя.
И вот здесь башмачок-скороход (за который схватился Идальго, собираюсь просунуть в него «ступню своей души») оказался зашнурован.... Кар-р! Теперь Илии предстояло расшнуровать место для своей походной души.
Вот они, начатки мироформирования. Пространство и время пластилиновы (ни в коей мере не глиняны – это от Старика; искусство смертные – в преодолении своей искусственной смертности)… Кар-р! В те постперестроечные времена (по сравнении с вакханалией в ноосфере, что наступит лет через двадцать) нравы манипуляторов были ещё вполне патриархально-лубочны.
Правда всё ещё казалась правдой. До пост-правды оставалось время. Потому – сейчас Илия Дон Кехана становился чуть ли не демоном: посредством изменения своей души мог изменить будущее (просто его прозрев – каким быть ему должно); после чего Идальго понимал себя быть призванным вернуться в своё настоящее и изменит уже его.
Постправда понималась как возможность извратить информацию о прошлом (чтобы получить наиболее предпочтительные позиции в настоящем); Илия Дон Кехана оказывался властен над вещами многожды превосходящими: изменения настоящего его не интересовали – он и был «настоящим)… Кар-р!
Конечно, дело обстояло не совсем так (точнее – совсем не так): ему предстояло продолжить свое прозревание, но – всё это уже «вопрос технический» (очень много от deus ex…): получая такую власть над реальностью, следует учитывать своё несовершенство (а ведь оно чудовищно – из каждого так и норовит вырваться бес); и что делать? А ничего!
Пусть всё идёт как идёт. Для имеющего душу вокруг всегда много вещей, что окажутся оселком его вещему. Много непробиваемых стен – сквозь которые может пройти лишь душа, а хрупий (пусть и премудрый) лоб лишь треснет… Кар-р!
Такие вот мысли образовались на челе Идальго, пока он обувал всего одну ногу (в зашнурованный сапожок). И лишь много потом, уже после успешного облачения ноги, предстояло заново зашнуровать. После чего он вполне успешно принялся путаться в своей второй ноге.
Сначала он ее (как младенца) прижал к груди…
Для этого ему пришлось согнуть ее в колене…
После чего он притянул-таки прямиком в себе руки (почти что – мысленно) вторую калигулу (зашнурованную или нет – это уже все равно) и принялся свою ступню прямо-таки пеленать… Причем – дискретность (иначе – прерывистость) действа была сродни сердцебиениям! Причем – с каждым последующим ударом то человеческое существо, от которого он собрался бежать, лишь приближалось к нему и все более обнимало его… Кар-р!
Доселе он пребывал (как тысячелетний жук) в уютном янтаре. Теперь он порывался уйти. Но человеческое в Илии очень сроднилось с его душой. Никуда он из уютного янтаря не делся. Его бросок к двери оказался еще одной иллюзией.
Дорога, что всегда в пути,
Сегодня – лишь на миг в тебя уперлась…
Сегодня – лишь на крик тобой звучала…
И ты решил, что ты ее начало,
Всего лишь будучи ее печаль?
И вот ты в ее двери постучал!
И вот ты в ее очи заглянул!
Или – она взглянула на тебя…
И вот ты, ее двери теребя,
Решился свою душу приложить,
К одной лишь створке стольких тысяч крыл!
К одним губам – из многих поцелуев…
К одним гробам (из всех, покрывших землю…
А если она просто не ревнует
Такой исчисленной души еще безбожной?
Как подорожник душу приложи!
Все остальное лживо, то есть сложно.
Всё «его» человеческое (слишком человеческое), прекрасное и такое же неизбежное (как смерть или бессмертие) именно в этот миг подошло к нему совсем вплотную… Кар-р!
Илия стоял на одной (!) обутой ноге, а вторую согнул и потянул почти ко груди, и всё это – ловко балансируя и готовясь нахлобучить вторую калигулу на вторую ногу… Кар-р!
Ишь раскаркалась!
Но мы не обратили никакого внимания на карканье: вороний вопль всего лишь указывал на очевидные изменения места и времени, посреди которого происходящее – происходит! Хотя, казалось бы, внешне ничего не меняется.
Вороний вопль всего лишь попробовал мысленно (разлаписто пролетая и взглядывая) описать себя вокруг небольшой прихожей – в которой Илия дон Кехана находится сейчас на одной ноге, ведь вторую он задрал к груди! Причем – слева от Идальго находило себе «место под солнцем» зеркало со своим собственным нелепым изображением.
Зеркало. Как дверь в зазеркалье (казалось даже – карканье доносится «с той стороны»). Зато настоящая дверь (именно что в подъезд и далее – «в люди») была поодаль; а вот дверь в зеркальный мир «изображений внешнего» находила себя прямо перед его искаженным от натуги лицом, причем – прямо в которое (причем – даже немного сверху и слева) прямо-таки прозвучал скрежещущий звук ржавого колокольца на посохе прокаженного (не)любовью мира.
Во всяком случае, именно так показалось!
Идет прокаженный любовью как ветром разодранный облак:
Так и видится, как с него осыпается облик!
И нечисть крылатая рвет прометееву печень…
И даже на посохе плачет бубенчик -
Голося всем здоровым и здравым, дескать, сгиньте с дороги!
– Кар-р! – откровенно прозвучало от двери (а не от окна – как мы уже привыкли, и не от зеркала – как метафизически предположили). – Кар-р!
Никакой метафизики. Вещее явилось вещным. Но и человеческое искусство явилось фактором: этот вопль – отразился от зеркала – и вот здесь-то по его вполне приземленному эху стало ясно, что всего лишь прозвучал дверной звонок… Кар-р!
Хорошо он понятен старикам, впавшим в детство.
Его рыба немая, но кита заглотившая в малое чрево,
Хорошо понимает… Оттого он и дорог,
Что всегда по соседству отделен карантином
И вполне наблюдаем, и умело почти поедаем
Даже взглядом кретина… Что, любви заповедны угодья?
Я, шагнувший давно за пределы,
Здесь простую любовь описал, её чревоугодие.
Становилось ясно: вещее оборачивается вещами, любовь – чревоугодием любви (и всё это начинает пониматься как начатки мироформирования): в зеркале (что находило себя слева от Илии) Идальго остался неподвижен и на одной ноге; но – наяву (то есть вне зеркала) Идальго уже прижался всей душой к двери!
Разве что – уже зная, кто требует себе дороги в его убежище… Кар-р!
Ведь в комнате Царства Божьего (и даже ещё дальше – за окном, где маячил вороний вопль) стразу стало (с ближайшим будущим – которое вот-вот) всё ясно; всем душам в миру стало ветрено, и осень мира явила себя во всей красе (и даже с перехлестом).
И тогда в душу Илии (которой он якобы прижался к входной двери) постучали тоненькие пальчики. А в саму дверь никто ломиться не стал, зато – прозвучал дверной замок. Который звонок был нежданным, но – оказывался предвиденным…
Который звонок уже сказывался на предыдущем (сердцебиении) и скажется на последующем (ударе сердца). А Идальго вдруг заметил, что его собственное сердце в его собственной груди – перестало биться; то есть – сердца в груди – словно бы не стало вовсе: оно оказалось посторонним всему с ним (а именно – с сердечной мышцей, венами и артериями) происходящему.
Будучи много ближе тому, что находилось за дверью! Сердечная мышца сердца стала отдельной от сердца.
Произошло обещанное мной разделение:
Как всадник утомленного коня,
Душа моя покинула меня,
И стал я одинок на белом свете!
И никому я больше не служу – как вольный ветер…
Но и на этом не кончилось! Разделение следовало оформить – поэтому: тело Илии Дона Кехана (нелепое – одна нога задрана и прижата к мышце сердца, на другой он едва-едва балансирует) прыгнуло к двери, причем – унеся с собой калигулу, и принялось руками души (ведь руки тела оказались заняты) тянуться к дверной ручке.
Даже разумом разумеется, что настоящее сердце Идальго осталось за его спиной!
Разумеется даже разумом, что долго так продолжаться не могло, но – продолжалось долго: до тех самых пор, пока сердце (вышедшее из Илии вон) не подтолкнуло Идальго в спину, и тот едва не свалился на пол!
Причем такая «оплеуха в спину» – это уже не была внешняя весть, это было личное.
Он стал посторонним миру, но – он оставил миру свое сердце и стал ему посторонним! И вот что его сердце увидело со стороны, когда оно (бездушная мышца) взглянуло вокруг:
Держа в одной руке башмачок, одной (уже обутой) ногой в воздухе взмахивая и еще не додумываясь эту нагую ступню опустить, он уже тянется другой рукой (перестав тянуться только душой) к дверной ручке… Такова вся жизнь моего героя! Либо в ритме, слове, гармонии – происходящая, либо – не происходящая вообще.
Происходящая! Поэтому – Илия все-таки не свалился, а оказался перед дверью вплотную.
Но теперь в внутренней его жизни (всегда – даже без вороньего вопля – бывшей немного отдельно от жизни внешней) появилось его личное сердце – как гонец, отправленный в края, якобы не имеющие к нему отношения!
Пожалуй, такое(такого) личное(го) сердце-гонца тоже не получится назвать со-творенным: ведь даже переданная ему весть ничего в раскладе его имени не поменяла; но – у его отдельного сердца наметилась личная (именно сердечная) роль: здесь следует признать давно уже очевидное! Хотя – пока что невидимо-очевидное: за дверью находится женщина.
Та самая. О приближении которой Илии Дону Кехана стало каким-то образом известно даже больше, чем он желал о ней знать: что эта женщина явилась за влюбленным в нее Идальго. Что сейчас она была в своем праве любви, которое превыше всех прав человека.
Другое дело – с этого мига (чуть раньше или чуть позже) он уже не совсем человек; но – и это не остановило бы женщину.
Более того, эта женщина (кроме рыцарственного Идальго) пришла еще и за Илией Доном Кехана (я бы отметил здесь сходство с той смертью, что когда-нибудь приходит за всеми; но – как нам известно, смерти – нет, а эта женщина есть), поскольку считала себя (и действительно таковой являлась) Вечной Женственностью его сердца… Так, может, затем сердце и вышло, чтобы оставить себя ей? У меня нет ответа.
А потом сердце отпрянуло от двери. Сердце отступило за спину.
Сердце спряталось за Илию; вчера он расстался с этой женщиной навсегда – причем (что особенно умудрено): он позволил ей (а она – позволила ему «позволить») бросить его, а сегодня она сама (как Стихия – безо всяких объяснений) пришла за его сердцем.
Я ничего не объясню тебя! -
Когда-то мне любимая сказала,
Что только для себя меня любила:
Все остальное сам по мере сил
Я брал себе у жизни запредельной…
– Какая такая запредельная жизнь? Не знаю никакой запредельной жизни! У всего есть предел, даже у меня, – мог бы на все это заявить вороний вопль за окном (а он знает, о чем говорит: перед вестником отступают пределы; но – и сам он всегда в пределах вести), – и здесь вороний вопль был (бы) всего лишь (как и женщина в своем праве) почти прав.
А вот он, Илия Дон Кехана? Он перед нами (как перед зеркалом. Он нелеп и замер на одной ноге. Причем – который словно бы закинул другую ногу прямиком в будущее: такое, какого нет и (скорей всего) никогда не будет, но которому быть должно, ибо – я так хочу!
Илия Дон Кехана есть человек, который закинул ногу – даже не на небо, а за небо. Потому – он прочно стоит, потому и не покачнется.
Кто никогда не выходил из тела,
Тот не любил – когда бы ни была,
Какими бы телами не владела:
Любит пусто -
Как кролик ест хрустящую морковку!
Когда мне остановки сердца
Стали как буквицы, когда мне стали люди
Как буквицы в истрепанной тетради:
Я эти буквицы за руку приводил -
Друг подле друга ставил…
Что тут добавить, кроме умного прочтения данного нам текста жизни? Ведь любимая женщина пришла за и Идальго, и за пророком Илией, причём – исполняя не только свои, но и его (единого в двух) сокровенные чаяния.
Теперь настал тот самый момент, когда (для исполнения всех взаимных чаяний) достаточно открыть перед женщиной дверь (и от счастья не впасть в отчаяние).
И вот они друг друга находили.
И – выходило из их близких тел
Светило яркое: свет выходил из дня!
– Я никогда не сделаю подарка, -
Когда-то мне любимая сказала…
– Все даром сам возьмешь, – она сказала,
Когда она оставила меня.
Разумеется, этот текст был лжив! Подобного разговора меж ними не было да и быть не могло (такие слова не говорят, но – Слово есть Дело), поэтому – текст прозвучал именно таким, каким он обязательно прозвучал бы – когда-нибудь, когда заговорят их души.
Но когда это люди умели сказать друг другу говорить друг другу то, что неопровержимо для всех? Речь шла – о телах, но текст был душою души и правдой правды, он изменил само понимание слова «даром»: даром дается лишь то, что есть у любого из нас, причем – именно здесь и сейчас! Когда человек возвращается (как блудный сын) к своему (почти утраченному) дару, то всегда происходит чудо:
Каждое движение вызывает ропот!
Каждое суждение или даже шепот
Имеют продолжение где-то в Гондурасе
И землетрясение – где-то в Эфиопии!
Как покажет опыт: все вослед идее…
Или на матрасе (где зачали Пушкина),
Или на террасе – видеть метеоры:
Как они сгорают в непреклонной массе…
Или у Радищева (если не отпущены) -
Как они страдают!
Илия Дон Кехана встал на обе ноги (и только в невидимом зеркале ничего не переменилось). Далее – моему Илии Дону Кехана оставалось сделать простую вещь: приложить движение тела к движению души (а в невидимом зеркале это было невозможно)! Хотя, казалось бы – следует всего лишь разобраться с пальцами (то ли – сжимавшими калигулу, то ли – тянущимися к ручке)!
А ещё – оставалось сделать это незначительное (как шевеление губ) движение пальцами, чтобы все (несовместимые) миры совместились «как-то иначе».
Не так, как «доселе» – неудачливо, а получая «новое бытие бытия»; возможно ли это – посредством телесного соития любящих? Или (и скорей всего) подобное любование «напрасными надеждами» на слияние душ в сплетениях тел – очередная правдивая ложь, тупик без выхода (и даже без захождения друг в друга).
Я бросаю взоры! Ты бросаешь взоры!
Взор сдвигает атомы со своей опоры
И срывает дверь со своих петель -
Или как капель!
Или как метель…
И действительно – Идальго оставалось лишь сделать незначительное движение и словно бы открыть уже открытую дверь; впрочем, и в этом не оказалось непосредственной нужды – дверь распахнулась сама по себе! У его любимой женщины был собственный ключ от любых его дверей: он сам ей его вручил… Разумеется, он и об этом забыл!
Но ему напомнили:
Ты поверь, что мы живем в невидимом,
Что теперь все более невиданно.
Вот так и проявляет себя (когда возникает беспросветная нужда в божественном вмешательстве) пресловутый принцип deus ex machina: на пороге распахнутой двери стояла маленькая черноволосая (ослепительно черноволосая) и очень красивая (ослепительно красивая) женщина, перед которой мог быть беспомощен даже тот, кто видит в невидимом.
– Апсара! Никаких сомнений. Зачем она здесь? – так мог бы подумать любой просветлённый; но – Идальго лишь (мысленно) воскликнул:
– Жанна.
Она услышала и то, и это. Спросила:
– Апсара? С чего бы? Нас перед тобой не пятьсот и не две-три сотни тысяч (предполагаемое число апсар в индуистском пантеоне): я совершенно одна. Как и ты.
Он подумал (вослед за её словам) логически: число апсар в "Ахтарваведе", "Махабхарате" и пуранах колеблется от двух-трех десятков до сотен тысяч. В "Ваю-пуране" упоминаются апсары двух видов – "мирские" (лаукика), соблазнявшие людей, и "божественные" (дайвика). К высшему, "божественному" разряду относились апсары, находящиеся в непосредственном услужении у богов и нередко по их поручению соблазнявшие асуров или аскетов, которые своими подвигами достигали чрезмерной власти над мировым порядком и становились равными богам. Соблазненные апсарами, риши теряли свою силу и становились простыми смертными. Так, согласно "Махабхарате", апсара Тилоттама соблазнила братьев Сунду и Упасунду, из-за нее убивших друг друга; апсара Гхритачи – риши Бхарадваджу, ставшего отцом Дроны; апсара Менака – мудреца Вишвамитру, родив от него дочь Шакунталу.
– Я никого не собираюсь от тебя рожать, – рассмеялась она. – Да и чрезмерной власти над мировым порядком ты никогда не достигнешь. Сколь бы долго не простоял на одной ноге – это не приблизит тебя к богам (а на демонов в миру есть какая-никакая управа).
Кар-р!
– Скажи, – сказала она. – Разве ботинок в твоей руке похож на крокодила? Сколь бы ты не именовал его калигулой (или калигой) – никакого сходства.
Кар-р!
Он знал: ни одного случайного слова! Он (всё ещё на одной ноге) был очарован и озадачен: как описать неописуемую красоту? Только словами мифа:
Вот что сообщал Будде о красоте апсар его брат Нанда в буддийской "Нанда сутре" (Сутре о Нанде): "Преподобный Учитель, в сравнении с этими розовоногими небесными девами [апсарами] девушка из рода Шакья, красивейшая на земле, подобна обезображенной обезьяне, у которой отрезали уши и нос. Она не имеет никаких преимуществ, даже частично она не может равняться с ними, здесь и сравнивать нельзя. Эти пятьсот розовоногих апсар намного красивее, намного прекраснее, намного очаровательнее".
А вот что говорится об облике и способностях апсар в "Адипарве":
"В тот самый миг, когда Арджуна вытаскивал крокодила из реки, тот внезапно превратился в стройную женщину, украшенную всевозможными драгоценностями. Она была как бы озарена, о царь, великолепным сиянием своего божественно пленительного тела. При виде столь великого чуда восхищенный Арджуна, сын Кунти, сказал женщине:
– Кто ты, о стройная женщина, и каким образом ты превратилась в обитающего в воде крокодила?
Женщина сказала:
– О великорукий воин, я апсара, некогда бродившая в лесах, где обитают боги. Зовут меня Варга, я возлюбленная бога богатства Куберы. У меня есть четыре подруги-апсары, все необыкновенно красивые, которые по желанию могут переноситься с места на место. Однажды я отправилась с ними в обиталище космического правителя…
Я была с четырьмя своими подругами Саурабхейи, Самичи, Будбудой и Латой … мы были опьянены своей красотой, молодостью и любовной страстью…". Кар-р!
Нет, вовсе не так (банальным вороньим воплем) прозвучало это мене, текел, фарес:
– Привет! – сказала она (причём – безо всякой многомудрости).
– Привет, – едва-едва высказал он (причем – словно бы говоря на том языке, который сам стоит на одной ноге). – Здравствуй, Жанна.
– Стань нормально.
– Конечно, – сказал он и опустил ступню в носке на пол.
– Если ты видишь юношу, парящего над землёй, – сказала она.
Он бросил на пол калигулу… Кар-р!
Вот он стоит перед нами (и перед Жанной) – как перед зеркалом. И в этом зеркале ничего не переменилось в изображении Илии Дона Кеханы. Незачем было его отражению в нас менять (опять же – в нас) свою позу.
В нас (своих читателях) он просто стоял и смотрел на неё. И даже сам не заметил, как перестал душой опираться о дверь. Ведь одна его нога – была закинута на небо, потому – он вполне твердо стоял на обоих ногах – в обоих мирах.
Но она его видела совсем другим: удивленным, обрадованным и восхищенным. Она видела его – и она собиралась его (у него же самого) похитить. Да и почему бы ей так не собраться? Она видела нелепого человека в нелепой жизненной позе: с рыцарской калигулой (в одной руке) и с продажными сестерциями (в другой мысли).
А он опять и опять удивлялся наличию в мире такой красоты! Даже в его мире (и даже на пороге его Божьего Царства) такая красота ослепляла.
Ведь пока ты внутри себя – считай себя и Бармой, и Постником, которым любой Иоанн Васильевич просто-напросто обязан выколоть очи; причём – лишь затем, чтобы ни в Суздальских землях и в землях Рязанских, и прочих землях не поставили лучшего храма, чем храм Покрова! Чтобы никто бы не смел глядеть ни на что, помимо такой красоты.
Вчера он расстался с её красотой, причем – так, что оба они ощущали себя униженными! Сегодня он взглянул на нее и опять восхитился.
А если смерти нет, то что есть красота,
Которую не видят люди?
А если так, то что есть высота,
Которая тебя разбудит
И (как душа) едва коснется тела?
А если смерти нет, то что твои слова,
Которые не станут делом,
Доколе не поднимет голова
Всю твердь небесную на крыльях лебедей?
А если смерти нет среди людей,
И некому вернуться из нее
И оглядеться, чтобы улыбнуться
И осознать владение свое
Пусть как грехопадение, но все же…
Но вот же он, Илья Дон Кехана, человек Воды! Вот он стоит пред этой немыслимо красивой женщиной на одной ноге (пусть это «всего лишь» одноногость его языка – в невидимом зазеркалье). Другой его половины на этой земле уже нет. Поэтому – он мог бы подумать (а потому – подумал), что сказал бы на его месте заключенный в долговую тюрьму дон Мигель? Или что сказал бы человек, который навсегда остается должен женщине – ибо расстается с ней…
Он бы взглянул на женщину, с которой уже расстался, и обязательно сказал бы себе: