Николай Бизин
Среда Воскресения
И не обязательно все начнется с вороньего вопля
– Кар-р! – крикнула великолепная ворона (птица жирная и сильная), пролетая-пролетая-пролетая мимо окна и (в конце-концов) улетев неведомо куда: к чему множить сущности? Человеческая жизнь (даже без своей трансцендентности) есть бесконечное добавление к достаточному.
– Не исчезните ли вы сами, если к вашей душе постоянно не добавлять и добавлять вашу плоть и ваши желания плоти?
Нет ответа!
Что есть любовь? Не знаю. Сон во сне.
Чеширская улыбка на земле
Вдруг улыбнулась, и земля исчезла!
Точно так, как здесь и сейчас из нашего с вами окоёма исчезла птица, оставив только свой вопль – произошло это разделение очень просто: раззявив свой черный рот и покосившись черной бусиной глаза, ворона словно бы улыбнулась, предвещая… Что предвещая? Очень простую вещь: желание быть и остаться!
Я хочу, чтобы моя Россия – была, чтобы ее люди жили жизнью живой и говорили на русском языке, а не на исчезающем диалекте восточных славян – я так хочу! Причем – просто потому, что я этого хочу – тем самым хотением, для которого нет оснований больших, нежели моя воля к власти над моим миром, моей жизнью и моей смертью, которая – невозможна (просто потому, что я ее не хочу).
Причем – не по щучьему велению, а по моему хотению.
Кроме этого – пришло время (окончательно, а не полунамёком) дать изменившемуся герою простое, а не составное, имя. Которое имя было у него всегда, но – со мной оно станет заглавным: прежде он носил титул странствующего рыцаря (идальго) лишь с маленькой буквы (причем – как добавление к Илии Дону Кехана), а теперь оно станет звучать как Идальго.
Начнёт означать: и-даль, и-высь, и-ширь.
Но к чему все эти подробности имени? А к тому, что именование и есть то самое мироформирование, за которым нам предстоит наблюдать всю нашу жизнь.
Которому я отдаю свою жизнь.
Дальше – больше: отныне невидимый крик черной птицы тоже перестанет быть и прозываться карканьем! Отныне мы его будем звать Кар-ром, а вот как он будет выглядеть, мы с вами узнаем лишь к завершению моей истории мира.
– Кар-р! – невидимо прокричала жирная ворона, и таким образом (пока что безо всякого человекообраза или словообразования) на ткани моей истории обозначился некий изгиб: если сложить ткань и совместить времена и нравы самых разных (её составляющих) нитей, тогда дальнее совместится с ближним.
Тогда мы из дальних станем близки(ми); станем сердцевиной мировой гаммы (до-ре-ми-фа-соль-ля-си). Ведь если сложить составляющие имени мира, то из одной его части звучания можно перебраться совершенно в другое его счастье; так и составляются Божьи Царства и так они одушевляют наши телодвижения: произнесением нового имени старому миру:
– Кар-р!
Именно так (по имени – и никак иначе!) возможно переводить с языка плоти на язык духа. Именно так (по имени – и никак иначе!) возможно возвращаться обратно. Но в волшебных сказках (не только «Тысячи и одной ночи», но и гораздо нам близких) для этой цели служат атрибуты и посредники – как то: кроличьи норы и зазеркальные образы, а так же черные коты и мудрые вороны!
Ворона, явившаяся и сразу сгинувшая, была мудра, оставив вместо себя лишь свой вопль.
Сама она (как и я) предпочла остаться в пригороде истории: кто знает, куда нас с вами заведет дорога перемен? А с бесплотного вопля в любом случае взятки гладки (так, во всяком случае, полагала ворона – и очень ошибалась!); впрочем, давно пора перевести это ее карканье в членораздельную (как телодвижения подростков перед школой) человеческую речь.
Итак, вороний вопль, расставшись с породившей его птицей, обратился непосредственно к Илии дону Кехана:
– Любезный мой Идальго! – птичий вопль с самого начала подтвердил новый статус моего героя, давая понять, что речь с пророком может вестись только по существу, поэтому вопль сразу взял быка за рога (и не удержался при этом от симпатичной аллюзии. – Я ведь вам послан по дельцу.
Илия его (вопль) услышал и сразу же весь обратился во внимание (и пренебрёг тем, что Азазелло был отправлен королеве Марго, а сам он (скорей всего) Мастер; более того – тот факт, что чеширские губы изъяснялись на чистейшем наречии англосаксов, а названного языка мой (в невежестве мне подобный) герой не знал вовсе, даже меня ничуть не смущает.
И вот что он (а вместе с ним и я) понял:
– Я принес вам пренеприятное известие. Старик (здесь симпатическая фамильярность прямо-таки выпрыгнула из невидимых губ) велел мне вам передать, что ему опять понадобился самонадеянный рифмоплет.
Идальго не удивился. Но отвечать не стал. Тогда вороньи губы продолжили дозволенные речи:
– …! – нецензурно (или – не нормативно) выругался вороний вопль; точнее, мог бы выругаться – буде в нынешнем упоминании половой физиологии хоть какой-то древний заклинательный смысл; но – смысла не было!
Вороний вопль всего лишь хотел бы продемонстрировать власть на реальностью. Хотя помянутой властью не обладал, являясь только посредником.
Но невозмутимость Идальго его покоробила, и это выразилось в неоформленной брани: он словно бы покарябал когтем по стеклу! Оконное стекло, отделявшее чеширскую улыбку вороньих губ от адресата, которому была назначена весть, сразу же покрылось легкой изморозью. Но брань была ни при чем.
Это от фамильярности слова «Старик» из губ вороны действительно повеяло серьезной стужей. Увидев последствия, Кар-р опамятовался и немедленно продолжил свою речь другой неоформленной вестью:
– …! – а вот это уже не было заклинательной руганью и явилось более прикладным, напомнив о приворотном зелье (средстве получения утех).
– …! – повторила, ворона, прекрасно понимая смысл эпитета (и то, что он никакого отношения не имеет к предмету любовного вожделения Идальго. И только оконное стекло (как камертон души всего жилища) воздушно зазвучало легчайшим эхом далеких женских шагов.
Шаги были далеки и неслышны, но – они явно не блазнились! Они становились всё ближе. Настолько, что Илия Дон Кехана почти их услышал.
Впрочем, именно ему они и должны были прозвучать.
– Кар-р! – крикнул вестник, на этот раз вслух: демонстративно отвлекая от звука шагов (и намеренно не отвлеча); впрочем, никакого значения притворной неудаче своей не придав: шаги близились, и их все равно было не избежать! Поэтому вороний вопль лишь продолжил:
– Старику действительно понадобился версификатор, причем – исключительно самонадеянный и всё ещё полагающий, что он не какой-нибудь присвоитель чужого, жалкий плагиатор тех сущностей, что и без него сущи. Вы ведь именно таковы, я не ошибся?
– Да. А иначе?
Кар-р (почти тепло) усмехнулся:
– Можно иначе. Можно осознанно сущности множить. Сослаться, что чужих истин не бывает. Или что истина анонимна. А вы ещё несмышленыш, но о вас стало уже известно, – вестник невидимо (и от этого еще более многозначительно) бросил на Илию острый (как вороний клюв) взгляд.
Так он продемонстрировал альтернативу своему дружелюбию.
Идальго (как мастер ристаний) проигнорировал этот пустой укол. Тогда вороний вопль ещё потеплел и даже несколько (намного опережая близящиеся шаги) загорячился:
– Старик нуждается в вас. Он жалеет вас, желает немного поправить и исцелить.
Илия (как мастер ристаний) опять дал понять, что не задет Что снисходительное слово «жалеет» (совсем не воронье, скорей, пчелиное) показалось ему здесь уместным: ему хорошо подходили место и время тогдашней гражданской войны умов. Так же Илия дал понять, что волшебные слова «исцелить и поправить» сродни пожеланию: иди за мной, и я сделаю тебя ловцом человеков.
Что сильно способствовало самонадеянности рифмоплёта. Впрочем, даже тепло применённого приворотного зелья не побороло изморози на стекле (чуть ранее явленной, но гораздо более изначальной).
Тогда вороний вопль тоже решил явить непреклонность. Он показал свои улетевшие (но никуда, коли понадобятся, не девшиеся) коготки, опять прокарябав голосом:
– Как вы думаете, в чем заключена нужда?
«Ж-ж-ж-с-с» провелось по стеклу, соскребая тонкую наледь. Но ответа ответа гордый Кар-р не дождался и продолжил уже вполне обычно:
– Действительно, что есть исцеление? Целостность? Цель? Это всё так прекрасно, но на деле сродни обучению плаванию: вас (такого теплого) прямо сейчас выкинут за окно и на холод. Право слово, как сладкого ди Каприо с его титанической любовью, и вы тоже заледенеете.
Провозвестник забыл, что говорит о плавании с человеком Воды… Кар-р!
Илия Дон Кехана (который о себе – знал), который – сразу же был заинтригован смыслом слов «Старик»; который – сам собой (без внешних посылов) собирался сбежать из Петербурга в Москву, при этой шутовской демонстрации коготков (давным-давно за пределы окна улетевших) негаданно почувствовал себя – словно бы взятым за шиворот.
Словно бы невидимыми пальцами! Которыми его были готовы повлечь. Туда же, кстати, куда он собирался (из глупости) сбежать. И ещё более стали слышны далекие женские шаги. Собиралась ли судьба его останавливать?
Вряд ли. Скорей, собиралась одушевить. Если счесть, что Вечная Женственность есть душа души Логоса. А шага становились совсем уж слышны. Точно так, как бормотание версификатора (рифмоплёта) становится более слышимо, когда лист бумаги на столе остывает (перефраз из поэта Геннадия Григорьева).
А шага уже почти что настали (явив себя, как и Кар-р, почти во плоти)! Настолько, что вороний вопль за окном выжидательно приумолк. Настолько, что сквозь запотевшее стекло (явно от перепадов внешнего и внутреннего настроений) принялся на Идальго взглядывать.
Как сквозь бериевское пенсне, причём – с добрым ленинским прищуром; Кар-р! Молчаливый взгляд вороньего вопля выглядел белым, пушистым и не опасным Совсем как алмазный иней на сухом стебле травы: казалось, этим воровским алмазом тоже можно резать стекло, после чего лезть прямо в душу; Кар-р!
Но сейчас в душу Илии сплетали свою тропку женские ножки. Не требовалось резать стёкла у «окон» в европы, америки или азии – всё и так было здесь; Кар-р!
Слышит ли Идальго звук волшебных шагов? Пустой вопрос! Даже если не слышит «видимо», то «невидимо» его (человека Воды) они всё более наполняли собой (хотя, казалось бы, должно наоборот) и могли совсем переполнить.
Кар-р!
Листы мироздания совместились: одно «видимое» как бы осталось на месте, но к нему прилегло другое. Причем – такое другое, чтобы после него ничто не могло быть само по себе. Что являлось, конечно, иллюзией – ведь никакой реальной власти у вороньего вопля (то есть у функции, а не у живого создания) не было и быть не могло, казалось бы; но!
Ещё миг – и эта пустопорожняя функция станет предрекать самому пророку Илии Дону Кехана всё то неизбежное, что с ним будет должно совершиться; казалось бы – ещё миг, и в какой-то своей участи Идальго перестанет (для-ради истины) быть человеком. Но у Идальго уже был свой ключ в свое зазеркалье!
Эти самые шаги женщины.
– Вряд ли Старик обратился к тебе напрямую,– молча сказал Илия, для которого этим родниковым ключом стало слово «своё», которое попросту отделило – «чужое», и вороний вопль (бестелесный и недоступный болезням) почти по человечески поперхнулся, глотнув родниковой воды, причём – выглядело это так: а никак не выглядело.
Словно бы из-под плоского мироздания выхватили всех трех китов опоры!
Не стало вороньему крику обо что опереться. Вороньему крику стало не о чем (даже ежели – молча!) прокаркать. Он словно бы лишился всех своих воображаемых обликов, которые мог бы у встречных заимствовать, в ответ – обременяя их вестью.
Разумеется даже разумом, что важности передаточного звена между мирами сия невесомость ничуть не отменила!
Куда нам без передаточного звена? Так что Кар-р остался на месте и никуда не делся. Но Идальго это не могло смутить. Более того – Идальго ему отвечал. Спародировал его непростительную фамильярность (сам – называя пославшего вороний вопль Стариком; кто имеет душу, да услышит); более того- Идальго пародировал даже невидимость вороньего вопля, поскольку произносил свое предположение молча.
Причем – проделывал он все это весьма демон-стративно.
– Вряд ли Старик поцеловал тебя в губы! А наоборот (ты – Старика), так ты (скорей) от Локи и Одина и ни как не Искариот.
Причём – показывая, что бездушная функция (сиречь, демон), как бы она не заговаривала с миром (не себя исполняя, но поручение), все равно была не способна передать некие воздушные нюансы порученного ему.
Кар-р почти что обиделся. Ведь самоутверждение посланника было слишком человеческим. А ведь за-главным в словах Идальго ока-зывалось упоминание поцелуя: человеческое, слишком человеческое действие.
Причём – весь диапазон человеческой любви (её так называемая бес-конечность – как ограниченность любого бесовства: даже зло человеческое – слишком человеческое, поэтому – ограничено) оказывался заключен в невеликую внешность человеческих губ: от поцелуя Иуда и до поцелуя Сына! Ибо всё, что оказалось оформлено человеческой речью, есть человеческий поцелуй губы в губы, родинка в родинку, родина в родину; зачем?
А чтобы стали плотью единой! Ибо здесь (где мы есть) мы – во плоти, мы – воплощаем; причём – весь диапазон человеческой свободы заключается в маленьком человеческом Космосе; то есть – от глиняных (ещё до яблока с Древа) превращений и до холодных прозрений (уже после вкушения Плода).
Но бездушный Кар-р опять (и очень быстро) пришел в себя и даже в себя перевоплотился (ему не надо было ходить за три моря и снашивать семь пар сапог), после чего заявил:
– Я бы и сам не поверил, что Он отправит именно меня.
Илия Дон Кехана не удивился. Хотя даже видимо было – чему.
На этот раз посредник говорил, невинно изогнувшись в воздухе (даже как бы с ямочками на щеках), причем – слова (каждое из слов) он словно бы выговаривал! Причем – словно бы полными губами (полными смысла, тепла, доверчивой близости и нежного прикосновения).
Но удивительным было совсем другое:
Кар-р настолько увлекся перевоплощением, что и сам не заметил, как прямо-таки огненно выделил это свое местоимение «Он»; причём – этим выделением из себя (никакого места вообще не имеющего) вороний вопль «проговорился»! Человеку Стихии Воды (всё собой наполняющему) могло бы показаться, что речь идет о ещё одной Стихии (а именно – Огня); но – было очевидно: Кар-р сейчас излагал неизмеримо более значимое.
Причем получалось у него не очень хорошо, он запинался и мямлил.
– Я и сам поражен… С тех пор, как Слово само приходило в мир, ничего подобного еще не было, – почти что прошептал вороний вопль. – Я поражен…
Илия Дон Кехана опять ему не ответил. Молчание опять загустело, как изморозь на стекле. Опять стало холодно.
– Ведь чего все ждут от меня? Лишь перемены мест слагаемых, лишь манипуляций внешностью мира, лишь моей посредственности (посреди Темных веков), – словно бы сам себе удрученно выговаривал Кар-р. – Мне всегда было довольно моей власти над коллективным сознанием, а внешнему миру всегда было довольно меня, престидижитатора и манипулятора, простой функции.
Идальго не был удивлён. То, что представало формализированным вороньим воплем, вообще могло быть чем угодно. Даже близящимся звуком женских шагов могла быть.
Кар-р улыбнулся:
– Я никогда не стремился передавать от бессодержательного к бессознательному; зачем мне?
Он не оскорблял ни всей прекрасной половины, ни отдельно близящейся её представительницы. Все это Кар-р говорил о себе; но – вышло, что сказал не о себе. Потом Кар-р говорил ещё что-то, но Илия перестал его слушать. Ведь вороний вопль уже вымолвил чистой Воды правду, и больше не было необходимости добавлять живое к мертвому.
Зато обозначилась необходимость мертвое делать живым. Ведь зачем бы еще понадобился Старику версификатор, как не вдыхать дыхание жизни в иллюзию жизни? Впрочем, такого вопроса никто не задал, не было в том нужды.
А жаль! Ответ на него прозвучал бы на чистейшей Воды русском языке.
Впрочем, даже изречения вороньего вопля (упрямо выговаривавшего Илии Дону Кехана – то ли иберийцу, то ли семиту – на наречии бриттов) должно быть приведено (хотя оно оказалось не более, чем разъяснением вышесказанного), и я его привожу почти что за руку:
– Он снова вас любит и разрешает выйти на свет Божий, чтобы вас стало видно и слышно.
Вороний вопль опять сказал чистую правду, но и это ему опять не помогло. Хотя – указание на «свет Божий» было сильным ходом. Но – любовь и веру никому не применить для извлечения личной «пользы». Так называемая «польза» ещё никого не сделала целым человеком. Ни у кого еще не получилось приложить любовь и веру для собственной видимой пользы (то есть исцелиться).
Любовью и верой нельзя ни угрожать, ни угождать.
Но именно это провозвестник и собрался проделать. Ведь (разумеется даже разумом) Стариком он именовал самого Бога! Ещё более разумеется, что Кар-ру сейчас (не смотря на его мямлость) было вполне покойно, то есть – за свою сомнительную вольность он не ожидал себе никакой кары (причем – не только благодаря своему с ней созвучию).
Но! Бог наказует! Только тех, которых любит. Иных Он просто забывает. И они даже могут быть счастливы. А вот если о тебе всегда помнят… Если о тебе помнят, и ты существуешь в невидимом – забудь о нынешнем себе и исполняй другого (уже и только – будущего) себя.
Наивысшая кара уже совершилась над вороньим воплем: его попросту не существовало там, где всесуществовал Тот, кто здесь и сейчас именовался попросту – Стариком!
Разумеется, вороний вопль еще попробует самоутвердится в настоящей жизни, причем – это у него почти получится. Но обо всём этом будет сказано дальше (жизни и смерти), причём – неспешно и в свой черед (то есть – в ритме, слове, гармонии) будет помянуто, как в версифицированном мире функция становится видимой.
А пока нам не о чем с ним говорить.
Так о чём же нам говорить,
Когда говорить не о чем?
Так о чём же нам полюбить,
Если любовь над речью?
Так о чём же нам умолчать
Всей тишиной меж нами?
Мы живём именами
И пробуем их кричать (и видим произнесенное).
И действительно, о чём? Что дальнейшая судьба Идальго представлялась печальной, понятно. Что печаль эта была не человеческой, а сверхчеловеческой (ничего хорошего в том, чтобы искушать «малых сих», нет и не будет) – это тоже понятно: речь не о счастье, а об исполнении вести – как некоей вселенского масштаба версификации!
А что стиль этой печальной постановки будет трагедиен, разумелось даже разумом, причем – роль греческого хора (комментатора и ключника) самоутвержденный Кар-р уже назначил самому себе и готовился собой сопроводить дальнейшее формирование миров.
Так о чем было им говорить, когда говорить уже не о чем?
Не о том же, как именно (дальше) быть всему миру – с Россией или быть без России? И зачем миру (у которого есть все шансы стать «миром считающих себя личностями насекомых») – быть без России? Тогда этот вопрос ещё оставался отрыт. Мой президент ещё не давал своего определения: мы попадём в рай, а агрессор отправится в ад. (цитата по памяти)
Кто еще (кроме Старика) может решить, хорошо или плохо всему нашему миру (и прошлому, и будущему) – быть с Россией, то есть – быть со всею Россией, или быть только с частью её, сохранив для себя ее опустелую внешность? Верно, что не Илия Дон Кехана, рыцарь Ламанческий, (чье имя в переводе с языка версификаций означает: защитник клочка земли, одной шестой части суши), будет решать эту мировую проблему.
Он – защищает. Но решает – не он.
Ясно только одно: внешний мир хочет быть счастлив по своему, а Илии велено выйти из своего Божьего Царства и перестать быть счастливым, и настать жить чувством и болью, которых доселе ему удалось избежать.
Больно ли родинке на губе,
Когда человек жжет глаголом?
Когда человек лжет глаголом -
Оставив ему только вид внешнего телосложения!
Ибо признак у жизни простой:
Этот вольно дышит душой,
А «не этот» – лишь грудь вздымает важным телодвижением
И косится зрачком влажным
На мимо летящий праздник…
Вот и родинка на губе
Тоже может сама по себе
Оказаться призраком родины!
Есть многое на свете, что только снится нашим мудрецам, например: какой выбор сделать тогда, когда нет никакого выбора? Или – ещё например: что значимей миру – культура Италийского Ренессанса или поделки народов Севера? Человеку – приходится выбирать, но человекам вообще такой выбор неправильно делать.
Вот и приходит человек к тому, что каждый (персонифицированный) выбор – персонально неправилен. Приходит человек к тому, чтобы – не выбирать: пусть выбор сам себя выберет… Кар-р!Именно в этот миг (прямо из пустоты за окном) из подспудных слоёв миропорядка на первый план моей истории выступила (вполне, впрочем, поправимая) неправильность происходящего… Кар-р!
Она в очевидном: ведь каждому рыцарю должно соизмерять свои (настоящие, прошлые и будущие) совершения с единственной мерой своего сердца; более того! Каждому рыцарю очевидно, что о такой судьбе (судьбе странствий и подвигов) рыцарю должна была бы сообщить его дама сердца, причем – только наличием своим (якобы сама ничего не требуя).
Но сейчас на месте прелестных губ и нежного сердца обосновался вороний вопль!
Он и принес требование – исправиться. Он и обратился к Илии Дону Кехана, потому что Идальго – совпадал с огромностью задачи. Но мне интересно, мог бы ещё кто-нибудь претендовать на роль рыцаря мировой версификации реальности? Есть ли ещё кто, или мирозданию всё равно, кто возьмётся сам себя исполнять (как партитуру)?
Тем самым погубив в себе надежду на обычную участь людей.
А в чём она, обычная участь людей? В чём она – не в Прекрасном Вчера, а именно сейчас? Многим известны очень жёсткие строки Сергея Кизякова: «Мне кажется, что превращение бывшего Christentum в Вечную Пустыню Насекомых, в карстовые пустоты бытия – дело уже нескольких десятилетий, может, двух-трёх, и с Европой всё станет ясно, как почти всё ясно сегодня с Америкой. Один большой Макдональдс, вокруг которого шумят поливиниловые голливудские черти – итог 2000 лет европейской культуры. Две тысячи лет на "фу-фу"… Бессмысленная борьба тысяч и тысяч людей непонятно за какие идеалы, чтобы итогом великой цивилизации стал человек-курица, человек крыса, пелевинский "oranus", упрощённый до самого фундамента, до биологического каркаса, до сплетения кишок и нервов, угрюмый производитель кала…».
Меня один вопрос достаточно давно занимает: «Способны ли русские хотя бы отсрочить превращение Земли в Вечную Пустыню Насекомых?».
Кар-р! Какая самоирония мир-ра! Не всё ли равно миру, кто исполнит должное? Кто спросит синьора Мигеля, хотел бы он, чтобы его рыцарь печального образа поклонялся прекрасной даме, изображенной кистью великого (кто спорит?) Иеронима Босха, или предпочтет мастерство Рафаэля? Никто ведь не спросит, а ведь и это неправильно:.
Нам самим предстоит решать, какой кистью изображать выпуклую реальность… Кр-р! Раз уж изображать свое настоящее мы решили не совсем сами.
Здесь напрашивается небольшое и очень частное (и с маленькой буквы) пояснение:
моему герою (ипостаси воды) предстоит принять и в прошлом, и в будущем самые различные формы своего одиночества – как то: принять своих друзей, возлюбленных, бессмертных и – даже многосмертных врагов! принять как равные ему одиночества.
ему предстоит поменять место и время своего проживания в мире, в котором темные века моего человечества легко приравнять к дантовым кругам вечного возвращения: ему предстоит изменить саму временность собственной жизни… кар-р!
Вороний вопль, (всё ещё) не только удаленный и оделенный стеклом, но и совершенно посторонний этому собиранию Илии в путь (его самоопределению, нахождению идентичности), решил это самоопределение прервать. Не скажу, что вороний вопль торопился добавить себя к наступающим переменам (что было вполне очевидно), но скажу, что добавление – вполне удалось.
Вороний вопль громко каркнул (во все чеширское горло), но прозвучал этот вопль очень даже по русски и почти поучительно:
– Не дай гордыне посмеяться над трудом своим!
Илия (душою своей) не стал его слышать, но (ушами своими) подивился некоторой его правоте. Но следовать вороньему совету не собирался: Идальго был убежден, что без гордыни далеко не уедет. Заметив несогласие, обрадованный крик немедленно повторился:
– Трудись не трудись, все равно станешь трупом и достанешься мне!
Вороний вопль напоминал, что очи павших в ристаниях рыцарей по праву подлежат его клюву, еще – провозвестник пытался указывать на бессмысленность одиночных рыцарских странствий и (именно что) единоборств с мирозданием! Ведь даже многоборство бессмысленно, если оно бесполезно для дела, к которому призван каждый «один» (не скандинавский одноглазец – это к воронам – а как «часть» целого, что становится «честью» целого).
Что бессмысленна даже честь, если на свете вообще не бывает смерти, вороний вопль был уверен. А вот что честь неизбежна, если есть бессмертие – это великий искус (и об этом знал Илия Дон Кехана: ведь Бог есть).
Вороний вопль полагал, что если смерти нет, тогда остаётся одно (даже если оно не одно) бес-смертие. Ведь если любое дело бес-смертно, то оно бес-смысленно; тогда бессмысленна и бессмертна жизнь его: человек – не погибнет смертью, но будет жив мертвой жизнью (погибает для жизни)! Будет мертв для души своей, причем независимо от количества прожитых жизней.
Еще – вороний вопль прямо указывал, что никакой такой рыцарской чести нет ни в ристаниях с виртуальностью, ни в отстраненной любви к даме сердца; вороний вопль прямо указывал, что только реальное – реально, что если никакой другой смерти нет, кроме смертей виртуальных, тогда все позволено!
Нет никакой рыцарской чести в том, чтобы быть несчастливым; так ежели никакой смерти нет вообще – к бессмертию бессмысленно добавлять жизнь!
А добавлять всего лишь виртуальные смерти – ещё более бессмысленно…
И тогда нет в бессмысленном мире другого равенства, кроме равенства вседозволенности и бесчестья. И тогда (если есть на свете некий Старик) именно тебе – всё дозволено (как Шахразаде в ее ночи – дозволены всякие речи): тебе навсегда все простится, любые убийства и подлости! Просто потому, что и это пройдет.
Что скажешь на это, Илия Дон Кехана?
– Очень высокопарно, – молча сказал Идальго.
– Что? – не менее молча удивился Кар-р.
Удивился тому, что последний его довод (самый-самый убойный) не подействовал, поскольку – Идальго вовсе не обратил внимания на равенство (перед лицом бессмертия) рыцарской чести и полного таковой отсутствия; Идальго – не обратил себя, тем самым отказавшись от великих завоеваний человечества: от абсолютных свободы и равенства (суть самых подлых и убийственных иллюзий в истории)!
Причем – даже не сказав «оппоненту», что не только смерть делает людей неравными, но и ее отсутствие.
– Вижу, ты хочешь быть счастливым, – сказал Илия вслух (обращаясь к своему «оппоненту»), причём – по английски! Причём – данного наречия (родного, предположим, Алисе и сопутствующей ей чеширской улыбке) вовсе не зная! Причем – не ожидая от вороньего вопля ответа, а лишь утверждая его на его же месте… Вот тогда и кончились самоутверждения Кар-ра, став бессмысленными.
Ведь если бессмысленно равенство, не менее бессмысленно неравенство! А для реальной жизни осмысленны лишь благородство обычая и социальная справедливость. А потом вороньему воплю стало не перед кем самоутверждаться: Идальго отвлекся.
Более того, он вообще перестал что-либо слышать, кроме далёкого шелеста женских шагов. Об этих шагах я уже поминал – они стали многожды ближе. Принадлежали они даме сердца, коей предстояло озвучить дальнейшую судьбу Идальго.
Разумеется даже разумом, что далёкие шаги – это её шаги. Да и кто бы еще мог ступать столь воздушно?
Она близилась, она уже была совсем рядом, но – она уже была немыслимо далека. Впрочем, и её «даль» оказывалась весьма функциональна из неё (из-дали за горизонтами – судьба литературного негра) эхом (или – отраженным светом) вернулись к Идальго его же слова:
– Вижу, ты все еще хочешь быть счастливым…– и он ответил самому себе:
– Да, я хочу быть идентичным своему наивозможному счастью.
Вороний вопль попробовал спросить еще:
– Вы не хотите что-нибудь передать через меня?
Ответа не было.
– Я имею в виду Старика, – заявил вороний вопль. – Скажите свои пожелания, ведь есть же у вас пожелания? Я многое могу.
Но Илия Дон Кехана опять ничего не расслышал (из своего далека'-далёка – от звука шагов).
– Впрочем, вас уже поторопили, и теперь ваши пожелания не имеют значения. Идите-ка собираться! – озлобился на его невнимание посредник. – Видите, какая тавтология выходит: вы всё повторяетесь и повторяетесь, собираясь.
Илия отвел взгляд от невидимого и опять взглянул на среднюю школу. Кар-р сделал вид, что понял причину его невнимания.
Вас заботит, что вы составной человек? Что даже даже если Старик и обращается к вам, то – через меня? Но ведь самому Ему уже нечего вам сказать, всё давно (по частям) сказано, – разумеется, вестник лгал, и (одновременно – такое бывает) говорил чистой Воды правду: всё было сказано!
Причём – сказано всё и сразу: Бог жив! Разве что каждая часть каждой составной части человека (и его имени – как вещего над вещью) слышит это сказание со своей стороны Света (а этих сторон четыре: Земля, Вода, Воздух, Огонь). А причиною того, что имя (даже) пророка – составное, оказывается столь же очевидная (и одушевлённая) вещь.
Разбросанному по временам и смыслам «составному» Идальго в очередной раз указывалось: ис-целить его может только Старик, и ни о какой-такой «свободе» долга (то есть личной) речи не идёт.
Имеет место непосредственное принуждение (чуть ли не шантаж). Указывая на который, вороний вопль чуть ли не пытался Идальго оскорбить Более того – вороний вопль прямо указывал на искусственность составной жизни Илии Дона Кехана.
Более того – вороний вопль оказывался осведомлен, что у части помянутого пророка – у его сердца (невероятно и греховно!) была Прекрасная Дама Сердца. По крайней мере, была – до вчерашнего дня! Или до завтрашнего дня (кто их поймёт, пророков).
И вот здесь становятся ясны все эти переходы с немоты на русскую речь, на английскую речь – а потом вновь возвращения к немоте: именно здесь мы вдруг обнаруживаем еще две вещи, которые следует одушевить – а именно: мы видим (выводим из себя на белый свет) некий изгиб двух реальностей, прошлой и будущей!
Ибо – здесь и сейчас у Илии Дона Кехана появляется формальный (то есть – внешний, а не внутренний) повод обойти стороной развилку своей судьбы и задуматься: а стоит ли вообще выбирать хоть что-либо? Стоит ли вообще выбирать, когда нет никакого выбора? Ведь когда лукавый протягивает тебе два сжатых кулака и каркает свое «выбери»: это и значит, что выбора нет.