Николай Полевой
Иоанн Цимисхий
«Владычица! за тебя мы все готовы жертвовать жизнью».
– Вы, жизнью?.. Ха, ха, ха! Хорошо, Феона: поди же, спрыгни с кровли Вукалеонской – я тебе приказываю – что ж ты нейдешь?
«Великая владычица! Я не вижу пользы, какую может принести тебе смерть моя…»
– Пользы? А! я поймала тебя, льстивая, лживая рабыня! Пользу, да, какую пользу принесет тебе – вот из чего ты унижаешься передо мною, вот для чего ты продашь меня первому… Прочь все с глаз моих!
Она вскочила, затопала ногами, как разъяренная фурия[301]. Со страхом побежали от нее все прислужницы.
– Не бойтесь, не бойтесь, – говорила Феофания, смеясь. – Слушайте, если хотите меня уверить: поклянитесь мне будущим блаженством, что вы никогда не измените Феофании; что вы никогда не оставите ее, никогда, никогда – если даже дерзкая рука хищника сорвет венец с ее головы, если будут влачить ее по торжищу, как бедную рабыню!
«Государыня!»
– Клянитесь мне!
«Мы клянемся тебе!» – воскликнули все невольницы и приближенные Феофании.
– Помните, что клятва ужасное дело, и горе нарушающему клятву, горе ему! Женщина, погубившая душу клятвопреступлением – погибнет в здешнем мире и в будущем свете. Ничто не утешит, не оправдает ее, и клятвопреступление, как адская цепь повлечет ее от порока к преступлению, от преступления к пороку. Видали ль вы изображение Страшного суда? Помните ли эту цепь, концы которой князь тьмы держит в руках своих, увлекая в ней и владык земли, и вельмож, и стариков, и красавиц, и все, все, что только заклеймено печатью греха? Нет спасения! Нет возврата! Горе клятвопреступнице! От первого проступка до адского огня… один шаг!
Она склонилась на подушку и горько заплакала.
По знаку, данному старшими приближенными, вышли все невольницы, кроме Зюлейки, любимицы Феофании. С ней остались еще Пульхерия, Феона, Гликерия – главные матроны гинекея. Но и другим не велено было спать; они со страхом ожидали в передних комнатах приказаний, не зная, что все это значит и чем кончится. Еще никогда не видали они Феофанию в таком странном положении. И прежде иногда заглушала она совесть чашею вина, но теперь вино не упоило ее – она только обезумела от него.
Несколько минут пролежала Феофания в забытьи, и вдруг поднялась.
«Пульхерия! ради Бога, беги, беги к моему супругу – узнай, спроси, что там делается… Это ужасно, это страшно…»
– Успокойся, великая владычица!
«Беги, говорю я тебе».
– Но стража никого не допустит теперь к чертогам царя.
«Ты думаешь, что она никого не допустит? Ах! ты не знаешь, что измена проползет змеей по подземелью и смертельно ужалит его среди щитов и мечей стражи… Я сама иду к нему…»
– Великая повелительница! возможно ли… Позволь нам… в это время…
Одна Зюлейка осталась с Феофаниею. «О мой друг, моя добрая Зюлейка! – тихо и ласково начала говорить ей Феофания. – Сделай мне милость, если только ты меня любишь… Ты говорила мне, что у вас на Востоке есть какое-то очаровательное яство, какая-то снедь, от которой человек забывается сном – дай мне его – у тебя есть эта снедь… Как ты называешь ее?»
– Ее называют опиум.
«Дай мне своего опиума!»
– Но кто не привык к нему, тот может сделаться болен; ему могут пригрезиться такие страшные сны…
«Пусть они грезятся – они не превзойдут ужасной действительности… Хоть на час он усыпит меня – за один час сна я готова отдать полжизни моей. Только один час покоя, и – пусть это будет яд… Зюлейка! тем лучше – ради Бога, дай его мне, дай мне его, Зюлейка!»
Зюлейка вынула маленькую золотую коробочку, скрытую на груди ее, и отломила маленький кусочек от какого-то темного вещества, хранившегося в коробочке. Феофания с жадностью проглотила этот кусочек, и расстроенное воображение так сильно действовало на нее, что ей казалось, будто действие опиума немедленно началось; она закрыла глаза, вздрагивала засыпая, дремала, и скоро тяжкий, но глубокий сон овладел ею.
Более часа прошло, как Зюлейка сидела подле спящей Феофании и смотрела на ее лицо, прекрасное, но обезображенное терзаниями душевными и страданиями телесными. Пульхерия, Феона и Гликерия не возвращались. Зюлейка задремала, склонила голову, и, хоть ей казалось, что в ближних комнатах слышны движения, беготня, шум какой-то, но утомленная невольница не могла пробудиться. Лампада, горевшая на столе, почти погасла; вдруг яркий свет блеснул в комнате. Зюлейка опомнилась. Она увидела вбежавших в смятении невольниц и приближенных, с зажженными светильниками. Постельничий Иосиф, бледный, еле дышущий, едва держащийся на ногах, окровавленный, вшатнулся в комнату.
«Что вам надобно? Что такое?» – спрашивала Зюлейка.
– Где владычица наша, где Феофания?
«Вот она, спит – не будите ее».
– Боже великий! – возопил Иосиф, – теперь-то спать! Восстань, пробудись, несчастная супруга великого властителя царьградского!
В испуге пробудилась Феофания. Казалось, она сама изумилась, что на ней было еще то самое платье, в котором была она на пире, данном для булгарских царевен. Она протирала руками глаза, смотрела на всех, старалась вспомнить, что с ней было, и от действия опиума действительность смешивалась в ее голове с мечтами воображения.
– Великая владычица! – воскликнул Иосиф, повергаясь к ногам ее, – измена, убийство! Твой супруг умерщвлен злодеями!
«Уж умерщвлен! Как, старик: он уж убит, зарезан? Когда же, кто же убил его?»
– Цимисхий, владычица! Не знаю, какими путями проник он в опочивальню супруга твоего, и – мой повелитель, мой владыка пал под его ударами, а я, я пережил его, я, вскормивший его на руках моих, я, которому поручил он стражу за своею безопасностью…
Тяжко зарыдал старик. Ужас изображался на всех лицах.
– Что же, старик, о чем, же ты плачешь? Полно плакать – вели взять Цимисхия под стражу, разрезать, казнить его…
«Увы! повелительница – все погибло: стража изменила; она провозглашает убийцу повелителем царьградским – и вот награда, когда я хотел удержать изменников… – Он указал на кровь, бегущую из раны его. – Едва мог я пробиться сюда среди всеобщего волнения. Еще есть средство, одно средство: поспеши явиться к ним, властительница; поспеши отмстить смерть и погибель супруга своего! Изменники устыдятся, устрашатся тебя…»
– Мне устрашить их? Мне отмстить? Ты с ума сошел, старик! Да, да – ты сумасшедший – знаешь ли, кто провел убийц к Никифору?.. Я!
Как громом пораженный, воспрянул Иосиф; от сильного движения кровь ручьем хлынула из его раны, и он упал, изнеможденный, близ дверей.
– Да, да! я провела их – ха, ха, ха! – воскликнула Феофания с неистовым смехом. – Я отдала Цимисхию ключ от тайного подземелья, которого не знал Никифор. С моего согласия Цимисхий провел по этому подземелью убийц. Как же требуешь ты, старик, чтобы я отмщала за Никифора? Цимисхий будет теперь властителем Царьграда, а я буду его супругою. Ты думаешь, он не согласится взять руки моей, обагренной кровью Романа и Никифора? Неправда: у него самого руки замараны кровью! Славная будет свадьба! Дьяволы будут плясать! Демоны играть и хохотать…
«Уведите меня, помогите мне уйти! Дайте мне умереть подле моего властителя! – вопил Иосиф, тщетно силясь подняться. – О Никифор! Жертва коварства неслыханного!»
– Беги, беги, старик! Грех заразителен – он и к тебе пристанет! А вы, дайте мне скорее мою багряную одежду – это цвет крови! Нужды нет! Скорее алмазный венец мой – скорее драгоценную, вавилонскую порфиру мою – я должна встретить Цимисхия, как жениха моего…
Она упала на седалище свое и вдруг вся затрепетала: ей померещилось, что Никифор пришел к ней, что он указывает ей на свою рану…
– Зачем ты брызгаешь кровью на мое платье! – возопила Феофания, торопливо отирая руками свое платье. – Прочь от меня – ты страшен, ты бледен, ты мертвец – твое жилище гроб – от тебя пахнет могилою!.. Идти с тобою? Нет, Никифор! я не пойду с тобою – ты уведешь меня в ад – я еще жива, я хочу жить, радоваться жизнью – я хочу быть счастлива, богата, знаменита – счастлива хочу я быть – прочь от меня!.. Ах! спасите, спасите меня – он тащит, влечет меня с собою… Он, и Роман, Роман также… Вот они оба…
Волосы поднялись у всех от ужаса, когда страшная исповедь совести высказалась устами безумия. Дикий вопль Феофании наполнил все комнаты, и ее приближенные и невольницы убежали от нее, все, кроме Зюлейки.
Добрая аравитянка подошла к Феофании, обняла ее, старалась утешить, успокоить ее. «Я не верю тебе, царица – ты обезумела от горести, ты клевещешь на себя… Но если и в самом деле такой тяжкий грех тяготит душу твою – вспомни о милосердии Божием. Многочисленнее песка морского грехи людей, но как пучина водная, покрывает их милосердие Божие. Так говорят наши премудрые аравийские старцы. Опомнись – тени тебе мерещатся – здесь никого нет…»
– Никого нет? А куда же скрылись Бог вездесущий, совесть неотразимая и грех неусыпающий? – Милосердие! Неужели Бог примет еще мое раскаяние? Кому же ад, если не мне и не Цимисхию? Но, нет, Зюлейка! мне не мерещится. Посмотри – ужели не видишь ты? Вот он, вот он лежит, весь окровавленный!
И Зюлейка ужаснулась, видя бесчувственный труп товарищем их страшного уединения.
Феофания указала на Иосифа, который был забыт всеми на том месте, где свалился он от изнеможения.
Чрезмерность испуга спасла Феофанию. Она лишилась чувств. Долго думали, что она уже умерла.
Но Феофания проснулась, когда светлый день сиял уже над Царьградом. Как смутный сон, представлялось ей все случившееся прошедшею ночью. Долго лежала она на одре своем, куда перенесли ее бесчувственную, и едва могла сообразить все, что сбылось. Действительность и картины воображения смешались в голове ее, и она не могла разувериться в том, что Никифор действительно не являлся к ней после смерти своей.
Она спрашивала, что делается в Царьграде. Ей сказали, что Царьград с восторгом приветствует Цимисхия, что Цимисхий отправился во Влахернский дворец, и вельможи и войско встретили его титулом властителя царьградского.
Между тем Вукалеон опустел. Эти огромные здания, еще вчера оживленные роскошью и деятельностью, теперь казались безмолвною пустынею. Только в отделении Феофании являлись еще немногие царедворцы, и те спешили во Влахерну, когда узнавали, что Цимисхий не являлся к Феофании. Даже приближенные женщины и рабыни скрывались от нее. Только оклики многочисленной стражи и иногда звук трубы воинской, при сменах, напоминали Феофании, что она еще окружена величием внешним в глазах народа.
Безмолвно сидела Феофания в отдаленном чертоге своего гинекея и только спрашивала по временам: нет ли кого присланного от Цимисхия? Ничего не отвечала она, когда ей доносили, что никто не является.
Она решилась наконец сама послать к Цимисхию и получила его неудовлетворительный и своевластный ответ. Тогда потребовала она к себе детей своих. Ей сказали, что по велению Цимисхия их перевели во дворец Влахернский. Феофания заплакала и безмолвствовала. Она позвала к себе духовника своего и долго беседовала с ним. Потом облеклась она в глубокий труар. – Вечером, после векового, томительного дня, явился к ней присланный от Цимисхия.
– Великая владычица Царьграда! – начал присланный.
«Не ошибаешься ли ты, – сказала ему Феофания, – не видишь ли перед собою не владычицу Царьграда, но бедную вдову, лишенную супруга и детей, которой твой повелитель приказал объявить свое самовластное решение?»
– Великий властитель Царьграда повелел мне возвестить тебе, что дети твои безопасны, и всегда будет он чтить в них потомков Василия Македонского. Но в то же время, призванный согласием подвластных и волею Божиею на царство, он должен разделить с ними престол царьградский и повелел просить тебя – не предпринимать ничего для удержания твоего прежнего сана опекунши и покровительницы, если…
«Продолжай».
– Если ты дорожишь своим спокойствием.
«Возвестите Цимисхию, – отвечала Феофания, – что доколе не снял бы он головы моей с плеч, дотоле не сорвать бы ему венца с головы моей: я уступаю ему все – пусть он властвует. Но горе ему, если он коснется венца детей моих! Вопли мои, вопли матери услышит народ, и ничто не поможет Цимисхию, если только помыслит он отнять родительский престол у детей моих!»
– Он не мыслит об этом, великая владычица, и приглашает тебя в Соборный храм, где, согласно воле провидения, ты увидишь его восседающего на троне с потомками Константина, детьми твоими. Честь и все дворские почести останутся навсегда при особе твоей.
«Я буду в Соборном храме», – отвечала Феофания, после некоторого размышления.
Тихо и уединенно провлачился остаток дня. Ничто не напоминало Феофании деятельного движения, оживлявшего в то время весь Царьград. Окруженная немногими прислужницами, в дальной, уединенной комнате гинекея, молчаливо просидела она все время на своем ложе.
Ей доложили о трапезе – она велела подать себе кусок хлеба и ничего более. – Наступила ночь. – Сон бежал глаз ее, и чем далее, тем более усиливалось ее беспокойство. Она не могла наконец сидеть на одном месте; поспешно вскакивала, садилась опять, ходила, останавливалась, велела зажечь множество свеч, и вдруг ужасно закричала, в отчаянии озираясь на все стороныз «Он опять идет! Это не видение! Я слышу его походку – вот он, вот Никифор… и кровь опять льется из ран его…»
Диким, раздирающим душу голосом она снова высказывала свое участие в преступлении, в смерти Романа и Никифора. Оба они мерещились ей – грозные, неуловимые…
«Я не жилица здешнего мира, не владычица, но грешница, которой Бог послал наказание неслыханное: мертвые разрушают гробовые заклепы и являются напоминать мне о гневе небесном…»
Глубокий обморок следозал за этим непостижимым явлением.
«О Спаситель!» – говорила Феофания, когда опять получила чувство. – Она стала на колени перед образом, и уже давно петух пропел наступление часа предрассветного, а она все еще молилась и плакала.
Утром, на другой день, казалось, весь Царьград подвигся на своем основании. Толпами народа заперлись все улицы и площади от Влахернского дворца до Софийского храма. Но на сей раз Цимисхий почел за нужное не слишком близко подпускать к себе любовь народную: длинными рядами стали повсюду на улицах воины и отгородили его от народа. Народ изумлялся, что заутреня совершена была не праздничная, полиелеем; в церквах не возглашали имени Цимисхия, не молились за него, поминали только Василия и Константина; ни на одной колокольне царьградской не звонили в колокола, когда великолепный поезд двинулся от Влахерны к собору. Патриарх Полиевкт, знатнейшие сановники духовные, митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, строители, игумены, священники собирались в Софийский храм. Но главные двери храма были затворены. Уже весь Царьград узнал тогда, чего ни знал еще вчера, что Никифор погиб насильственною смертью. Ужас обнимал сердца многих при увеличенных слухах о жестокости, с какою погублен был Никифор. Одни говорили об участии Цимисхия, другие опровергали это; третьи… не говорили ничего… Недоверчивость, опасение рассказывали, что в эту ночь много совершено было такого, что не доказывало кротости и милосердия Цимисхия – и все бежали смотреть на великолепный поезд влахернский…
И когда двинулся этот поезд, и привычно шли и ехали отряды войск, предшествующие Цимисхию; когда чиновники поехали в то же время между народом, с большими мешками, и начали бросать в народ горстями деньги; когда привычным строем выступили чиновники и царедворцы и ехали, как всегда, благочинно и покорно, будто век царствовал над ними Цимисхий; когда наконец увидели колесницу, и в ней, по-прежнему, двух юных сыновей Романа, одного с угрюмым, другого с веселым лицом, и за ними ехал Цимисхий, в великолепной, золотой броне, с багряным чепраком на лошади, и кланялся на все стороны, так ласково, обнажив голову и беспрерывно приветствуя жителей Царьграда – все это и вместе благородный, прекрасный вид Цимисхия одушевили народ. Громкие восклицания загремели, и при сих восклицаниях и звуках труб и кимвалов, Цимисхий торжественно и величественно приблизился к площади, находившейся перед Софийским храмом. Обширное место было здесь очищено. Цимисхий остановился. Открылось зрелище, достойное веков древнего, патриархального Востока.
Двумя стройными рядами стояли воины до самого нарфекса храмового, оставя широкий путь Цимисхию, который, с двумя сыновьями Романа, одним по правую, другим по левую руку, шел к храму.
За ним следовала Феофания, в белом, ничем не украшенном платье, и длинное покрывало закрывало лицо ее, спускаясь ниже колен. Она приехала из Вукалеона на великолепной колеснице в сопровождении придворных.
Двери Софийского собора были заперты, но все обширное крыльцо его, переходы, ступеньки были покрыты духовенством, и все духовные особы облечены были в темные одежды, без всякого торжественного облачения. Среди их, на патриаршем своем седалище, восседал маститый седовласый первосвятитель Полиевкт.
Множество вельмож, царедворцев, чиновников воинских и гражданских шло за Цимисхием.
Властитель церкви, властитель государства – один со всем, что только было знаменитого, отличенного саном и почестью в Царьграде и в воинских дружинах; другой со всем, что только ознаменовывалось духовною властью и святостью в православной церкви – стали друг перед другом. Один был седовласый, дряхлый, но крепкий благочестием, душевною силою и святостью сана; другой знаменитый воинскими подвигами, отличенный великими званиями, призываемый к разделению трона с двумя юными царями, которых хотел он быть опорою и защитою, вторым отцом.
Но этот доблестный муж – зачем потупляет он взоры перед строгим взором первосвятителя? Зачем и первосвятитель встречает его грозно, как судья преступника, не встает со своего места, не приветствует его? Кто эти два печальные мужа, в черной одежде, которые находятся подле патриарха? Отчего, увидев их, смутился, дотоле самонадеянный, Цимисхий? Это были Лев Куропалат и сын его Никифор, которых столь усильно требовал Цимисхий у патриарха. Цимисхий не ожидал того величественного позорища, какое приготовил первосвятитель ему и Царьграду: перед затворенным, безмолвным, величественным храмом ожидал его владыка церкви, как неумолимый судия – перед ним стояли и обвинители его. Цимисхий, не трепетавший перед своею совестью, перед своим преступлением, как змий лютый бросившийся в борьбу с повелителем миллионов и ценою страшного преступления низвергнувший его, среди войска, царедворцев и народа, заставивший после того покориться все – и войско, и народ, и Двор властителя царьградского – почувствовал свое ничтожество перед властью церкви, саном служителей Божиих. Пусть все приветствует его – церковь безмолвна и грозна является ему мстителем и судиею. Что, если анафема, произнесенная первосвятителем, поразит его – кто поручится за любовь этого народа, за рабство этих цареласкателей?
Цимисхий подошел к патриарху, преклонил пред ним голову и просил благословения.
«Во имя Отца, и Сына, и Святого духа! – проговорил патриарх, благословляя Цимисхия. – Благословляю тебя, как пастырь, долженствующий благословить каждого, просящего благословения, будет ли он тать, разбойник и убийца. Но долг, возлагаемый на меня саном моим, велит мне вопросить у тебя, притекшего ко храму с воинством и народом, приведшего с собою властителей Царьграда – кто ты?»
– Владыко святый! тебе должно быть ведомо, что я христианин, сын церкви православной – имя мое Иоанн.
«Я знаю тебя, магистр Востока и Великий доместик Иоанн Цимисхий, но не постигаю: для чего облек ты себя в драгоценные царские ризы и красные сандалии, принадлежащие единому императору царьградскому?»
– Для того, владыко святый, что голос народа, голос вельмож и войска призывают меня на престол царьградский. Я притек просить твоего благословения и быть венчанным тобою от венца честна на престол Царьграда.
«Иоанн Цимисхий! разве забыл ты, что престол царьградский занимает император Никифор Фока и с ним соцарствуют два внука Константина Порфирородного?»
– Позволь мне, владыко святый, сказать тебе, что волею Бога пресеклись дни императора Никифора, и что двое сирот, внуки императора Константина, юные, малолетние, требуют опоры и помощи, требуют, чтобы человек, опытный в делах трудного правления государственного и отличенного подвигами воинскими, соцарствовал им. Осмеливаюсь думать, что чести подвигов никто у меня не оспорит. Надеюсь, при помощи Господа Бога, что рука моя оградит престол царьградский от врагов; что истина воссядет в судах по моему слову; что благо и обилие посетят страны, которые будут подвластны моему скипетру. Клянусь не щадить живота моего за счастие римской державы, за православную церковь, за последнего нищего в государстве моем. Не буду обвинять пред тобою, владыко святый, памяти моего предшественника, но ведаешь ты сам, что он не исполнил своих обетов: он отнял у тебя власть судебную, по церковным уставам единственно тебе принадлежащую, распоряжался самовольно доходами церкви, обратил в свою собственную корысть имения духовные, отягчил народ налогами, собирал кровь и слезы подданных в свою казнохранительницу, ослабел духом на воинские подвиги, окружил трон свой страхом и недоверчивостью, предал народ свой хищению своих родных, давал и награждал не по заслугам, гнал доблесть и достоинства. Сам Бог показал нам, бедствиями на нас ниспосланными, гнев свой на царя и царство. Скорбь о благе государства руководила меня в принятии скипетра; единое благо его имел я в помышлении, возлагая на себя порфиру. И – се первое дело моего царствования: признаю тебя независимым судиею во всех церковных делах и судах, возвращаю церкви все отнятые у нее Никифором имения и права, и – вот судные и правые грамоты, которые исторг у тебя Никифор – возьми и уничтожь их!
Цимисхий бросил к ногам патриарха грамоты. Ободренный смягченным милостию взором его, он продолжал:
– Так возвращу я славу оружию Царьграда, перенесу хоругвь Константина за Дунай и Евфрат, так возвращаю я жизнь и свободу тем, кого повергли в темницы несправедливость и ложное опасение Никифора…
По знаку его раздвинулись ряды воинов, и толпа «синих» и «зеленых», захваченных в заговоре, предстала взорам патриарха, вместе с множеством других людей, которые находились в тюрьмах царьградских. – Всех их велел освободить Цимисхий.
«Народ православный! Воинство христолюбивое! Вельможи царьградские! отвечайте: добровольно ли желаете вы видеть меня на престоле царьградском? Хищением ли, насилием ли исторгаю я у вас престол Константина?»
– Да здравствует Иоанн! – закричали все царедворцы. Восклицание повторилось в воинских рядах и огласило потом площадь в кликах народа.
«Внуки Константина, наследники и потомки Василия: приемлете ли вы меня попечителем и опекуном вашим?»
– Приемлем, – отвечали Василий и Константин.
«Мать царей! ответствуй: согласна ли ты передать мне над ними твою родительскую власть и попечение?»
– Согласна, – отвечала Феофания тихим голосом.
«А я клянусь именем Бога, перед сим священным храмом его, – воскликнул тогда Цимисхий, – что при совершеннолетии передам им скипетр и державу царствия славными, победоносными, благословляемыми народом, если только не оставит меня помощь Божия!
Благослови же меня, владыко святый, да пребудет со мною помощь Божия во веки! На колени, на колени перед отцом нашим и владыкою!»
И по данному знаку все, и сам Цимисхий, юные цари, Феофания поверглись на колени пред патриархом. Торжественно воззрел пастырь церкви на преклоненную пред ним силу и славу мира. Несколько минут колебался он – лицо его было важно, сурово – он хотел что-то говорить и не мог – встал со своего седалища и, благословляя Иоанна, произнес:
«Всемогущий Господь Бог, слышавший обеты твои, да судит и помилует тебя, а я, недостойный служитель алтарей его, моею грешною рукою, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, благословляю тебя Иоанн, император Царьграда и всего Востока! Молись о грехах своих, искупи их благом, да будешь велик и славен здесь и там удостоишься участия блаженства со всеми православными царями. Приявший мытаря и разбойника[302], приимет и тебя, и несть грех иже не смыет слеза покаяния…»
Гул большого соборного колокола потряс воздух; повсюду загремели колокола, и вскоре по всему Царьграду зашумел звон торжественный. Хор певчих возгласил торжественную песнь и патриарх обнял Цимисхия.
– Остановись, владыко святый, – воскликнули тогда Куропалат и Никифор, доселе соблюдавшие глубокое молчание, – остановись и внимай: мы обвиняем перед тобою Цимисхия в убиении императора Никифора, обвиняем в том и преступную невестку нашу Феофанию. Кровью праведного дымятся руки их – она вопиет об отмщении. Твоими священными сединами прикасаешься ты человеку, обагренному неповинною пролитою кровью!
Патриарх остановился в недоумении.
«Владыко святый! – сказал тогда Цимисхий, смело подымая голову, – если ты нарек уже меня властителем Царьграда – суд человеческий не властен более надо мною. Пусть буду я Исав, похитивший тайно благословение Исаака[303], но отселе единому Богу отдаю я отчет в делах моих. Лев и Никифор! вы обвиняли Цимисхия – его уже нет более, и скверна греха, в которой утопал он, уже очищена прикосновением благословляющей десницы первосвятителя к главе властителя царьградского. Сей властитель предает суду и казни злодеев, обагривших руки свои кровью твоего брата, Лев, твоего дяди, Никифор! Вот семь проклятых имен их на сей хартии, и прежде нежели зайдет солнце, секира палача изгладит следы их из здешнего мира. Да не зайдет это солнце во гневе вашем. Здесь прилично сказать: „Кто ты есть, судяй чуждему рабу?“ Совесть Феофании, матери царей наших, супруги императоров, также не принадлежит ни вашему и ни чьему суду, кроме Божиего, и если и ее обвиняете вы в преступлении – да будет судия ей-Бог!»
– Нет! – воскликнула Феофания, отбрасывая свое покрывало, – нет, Цимисхий! Если ты поклялся в счастии детей моих, в счастии римской державы, Бог отпустит тебе прегрешения, а я – да буду я очистительного жертвою за тебя и за все царство. Пусть во мне судит он виновницу греха – се жертва мести Его перед вами… – Лицо ее было бледно, губы сини, глаза проливали источники слез. – Не тайно, но явно, перед сим святым храмом, я обвиняю себя… в грехах, преступлениях и пороках, после коих недостойна я не только быть владычицей Царьграда, но даже обитать среди людей. Велик грех мой – велико будет мое наказание. О святый владыко! избери мне дебрь дикую, избери обитель уединенную, где могла бы я окончить век мой в слезах раскаяния – не проклинай меня, не налагай на меня никакой эпитимии: ты не можешь наказать меня так, как наказывают меня совесть, стыд и грех мой. Позволь мне в последний раз войти в сей святый храм, и – навеки потом оставлю я Царьград.
Слезы оросили лицо святителя, как перлы драгоценные. Сам Цимисхий растрогался, и его красноречие иссякло. Василий и Константин бросились к матери, обняли ее и заплакали.
«О Судия человеков! – возгласил патриарх, – в высших живый и на смиренные призираяй! призри на смирение грешницы, и прости ей согрешения ея, несть бо кто, иже похвалится пред Тобою, прости, как я прощаю, благословляя провести остаток жизни ея в слезах раскаяния – да, не будет милосердие человеческое паче твоего милосердия божественного… Феофания! отныне ты инокиня, схимница с сего часа – закрой лицо твое от человеков…»
– Да будет же совершено здесь и примирение враждующих, – возгласил Цимисхий, – да погибнет память прошедшего и соединят нас отныне польза и честь отечества! – Он протянул руки к Льву и Никифору: «Сим торжественно обещаю вам, Лев и Никифор! свободу, имение и дружбу мою – если вы захотите моей дружбы. Не Цимисхий, но император Царьграда говорит вам это и сдержит слово свое!»
Двери храма растворились; начался благовест. В скрытном, дальнем углу храма, на коленях стала Феофания, закрытая черным покрывалом, невидимая никем. О ней забыли легкомысленные, устремя внимание на величественное зрелище коронования Иоанна Цимисхия. Никто не оценил величие ее подвига, когда отверженною, презренною, опозоренною грешницею молилась она. Благовейно молился и Цимисхий. Казалось, он забывает все, вознося помышления к небесам. Богу единому ведомо, что тогда чувствовал он в душе своей.
Но когда обряд совершился по древним уставам церкви, Иоанн сидел на златокованном троне, в средине, между юными царями Василием и Константином, святитель изрек ему последнее поучение, и на глиняном блюде поднесли куски различного мрамора, говоря Иоанну: «Помни, властитель Царьграда! что ты человек смертный и бренный. Се мраморы различные. Скажи, из которого мрамора повелишь ты соорудить себе гробницу, когда дух твой воззовет к себе на суд царь царей,» а земля потребует себе прах твой?» Цимисхий зарыдал и долго не мог приговорить ни одного слова… «Черного, черного мрамора надгробие поставьте тогда над грехами моими, и да поможет мне Господь Бог и Спаситель уничтожить хотя единую крупицу их тем благом, которое желаю и надеюсь совершить во славу церкви православной и державы римской… Молись за меня, владыко святый! Молитесь, мои братья, мои друзья, сыны римской державы!» Так говорил Цимисхий.
Опершись на жезл свой, тихим, дрожащим голосом воспел патриарх: «Тебе, Бога хвалим!» Громкий хор духовенства и певчих пристал к его голосу. Цимисхий упал на колени и в царской багрянице своей повергся челом во прах, подъял руки, голосом, прерываемым рыданиями, повторяя слова священной песни: «Тебе убо просим – помози рабом твоим, их же честною кровию твоею искупил еси!..» Лицо его было вдохновенно; в нем забыли Цимисхия, забыли преступления, сгоревшие в огне его величия и смирения. Он казался избранником Божиим, Великим человеком… Торжественно было это мгновение… Явившийся народу, осыпаемый золотом в дверях храма, в сиянии венца и порфиры, Иоанн преклонился перед бесчисленным собранием жителей царьградских, и каждый читал на лице его, в его блестящих от слез глазах, что он истинно дал клятву – быть отцом народа, вверенного ему судьбами непостижимыми, и отвергнуть все, что доныне затемняло в нем великого мужа, истинного потомка римлян.
