Николай Бердяев
Константин Леонтьев
IV
Потрясённый в момент религиозного перелома ужасом вечной гибели и движимый страстной жаждой личного спасения, К. Леонтьев должен был прийти к старчеству и в нём искать духовного водительства. По душевному типу своему он не мог найти избавления в глубине самого себя. Он не принадлежал к тем благодатным людям, которые раскрывают в себе Христа и живут в глубине созерцанием божественных тайн, которые знают радость непосредственного богообщения. К. Н. ищет избавления от своей собственной демонической природы, ищет спасения вне себя, жаждет освобождения от себя, от своей воли, он познал гибель от себя. Сразу же после переворота К. Н. хочет отдать свою волю старцу и для этого отправляется на Афон. Там в то время находились старцы Макарий и Иероним. Но настоящая жизнь под водительством старцев для него ещё не наступила. Окончательное духовное успокоение он находит лишь в Оптиной Пустыни, у старца Амвросия. После того как о. Амвросий сделался его духовным руководителем, он чувствует себя у пристани. В письме с Афона он пишет: «Знаешь ли ты, что за наслаждение отдать все свои познания, свою образованность, своё самолюбие, свою гордую раздражительность в распоряжение какому-нибудь простому, но опытному и честному старцу? Знаешь ли, сколько христианской воли нужно, чтобы убить в себе другую волю, светскую волю?» Вот что говорит он о необходимости старчества в книге «Отец Климент Зедергольм»: «Отпущения грехов на исповеди мне недостаточно; меня это не успокаивает; я не доверяю вполне и постоянно, по долгу христианского смирения, свидетельству одной моей совести, ибо это свидетельство прежде всего основано на гордости личного разума; поэтому в трудных случаях моей жизни, где я беспрестанно поставлен между грехом и скорбью, я хочу обращаться с верой к человеку беспристрастному и по возможности удалённому от наших мирских волнений, хотя и понимающему их прекрасно. Я верю не в то, чтобы духовник или старец этот был безгрешен, ни даже, что он умом своим непогрешим. Нет! я с теплою верой в Бога и в Церковь и, конечно, с личным доверием к этому человеку за его хорошую жизнь прихожу к нему, и, что бы он мне ни ответил на откровение моих тайн, даже помыслов, я приму покорно и постараюсь исполнить. А при этом я, верующий мирянин, могу быть лично и очень умен, и чрезвычайно развит, и в житейских делах гораздо даже опытнее этого старца». К. Н. так далеко заходил в отдании своей воли старцу, что однажды сказал жене Астафьева: «Вы знаете, до чего я покоряюсь старцу? Вот если он мне прикажет вас убить, то я нисколько не задумаюсь». По поводу отношения оптинских старцев к его литературной деятельности К. Н. пишет Губастову: «Они очень расположены ко мне и, изучивши как характер мой, так и мои обстоятельства, находят, что мне ещё надо продолжать заниматься литературой». Поэтому жизнь его в Оптиной Пустыни была очень плодотворной в литературном отношении. В старчестве строгость соединяется с большой снисходительностью и легкостью. Это должен знать всякий, побывавший у старца. Водительство о. Амвросия распространялось не только на духовную жизнь К. Н., но и на материальную его жизнь. Так, когда К. Н. предложили в Петербурге работу в большой газете, о. Амвросий «отказываться не благословил, а велел потребовать больше денег и удобств». Это очень характерно. Близко зная старчество и изучив дух Оптиной Пустыни, К. Н. решительно утверждает, что образ Зосимы ничего общего не имеет с подлинным старчеством. «Когда Достоевский напечатал свои надежды на земное торжество христианства в «Братьях Карамазовых», то оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг друга: «Уж не вы ли, отец такой-то, так думаете?» Духовная же цензура наша прямо запретила особое издание учения о. Зосимы; и нашей было предписано сделать то же (ибо, сказано было, это может подать повод к новой ереси)». В новые пути К. Н. не верит: «Какие же это могут быть новые пути? Для меня никаких нет, кроме догматического и аскетического Православия, устоявшего против науки и прогресса». Этому научили его старцы. И всё-таки его беспокоит судьба Оптиной Пустыни, и он чувствует чуждость большей части тамошних монахов. «Для Оптиной в наше время нужен игумен образованный; а такого человека между оптинскими иеромонахами нет. Есть деловые, добрые, практически умные; но все, за исключением скитоначальника отца Анатолия, купцы по роду и духу. И посмотрите, что именно о. Анатолия-то они и не выберут. Не выберут потому, что слишком идеален; а они, эти старшие здесь, хоть и честные, искренние монахи в своей специальной сфере, но в деле управления помешаны на хозяйстве; а о том, какую историческую великую роль играет в XIX веке в России Оптина Пустынь и как важно для мирян её влияние, они мало думают. Они все неясно понимают, что кругом их на свете делается; а живут мыслию всё по «старинной простоте». К. Н. был несоизмеримо сложнее оптинского монашества. И связан с ним он был исключительно через о. Амвросия. Тревожная проблема отношений путей спасения и путей творчества оптинским монашеством не разрешалась и в сознании их не ставилась. Она не разрешима в православии леонтьевского типа, хотя вся жизнь самого Леонтьева была мукой об этой проблеме.
У К. Леонтьева не было искания Царства Божьего, не было теократической идеи. Не в этом была религиозная тема его жизни. Эстетика и привязывала его к земле, и отталкивала от земного торжества Христовой правды. У него было внутреннее противоречие в отношении к будущему: благо на земле невозможно, потому что предсказано торжество зла; но это благо и было бы самым большим злом и уродством. Он не только не верит в возможность христианской общественности как царства правды и блаженства, но и не хочет её. Такую христианскую общественность он подозревает в сочувствии гуманизму, либерально-эгалитарному прогрессу. Он не хочет видеть в пророчествах Достоевского ничего апокалиптического. Он и от своего любимого Вл. Соловьёва отвернулся, когда почувствовал в нём смешение христианства с гуманизмом и прогрессом. Он мало молился о пришествии Царства Божьего. Он боялся исчезновения контраста, разнообразия, полярности. Под конец в нём самом появились апокалиптические настроения, но они носили совсем другой характер. Вера в земной прогресс у него рухнула раньше, чем у Вл. Соловьёва. «Братство по возможности и гуманность действительно рекомендуются Св. Писанием Нового Завета для загробного спасения личной души; но в Св. Писании нигде не сказано, что люди дойдут посредством этой гуманности до мира и благоденствия. Христос нам этого не обещал». И он знал «мировую тоску», но его возмущало, что её сводят на «гражданское недовольство». Он подозревает это «гражданское недовольство» за стремлением к христианской общественности.
V
Предчувствия наступления конца мира и явления антихриста связаны были у К. Леонтьева с его отношением к либерально-эгалитарному прогрессу. Упростительное смешение, ставшее всеобщим, и есть начало конца, смерть мира. В последних плодах гуманизма – в демократии, в социализме, в анархизме действует антихристов дух. К. Н. предчувствовал мировую революцию, в которой погибнут все святыни и ценности благородного старого мира, и связывал эту мировую революцию с действием антихристова духа. «Окончательное слово может быть одно: конец всему на земле! Прекращение истории и жизни». «Последние времена, – пишет он Александрову, – по всем признакам близки». В письме к Губастову он говорит: «Царство антихриста во всяком случае близко, и в духовном смысле избранных всё будет меньше и меньше». Иногда он надеется, что после того как человечеством будет испытана «горечь социалистического устройства», в нём начнётся глубокая духовная, религиозная реакция, и тогда в самой науке явится «сознание своего практического бессилия, мужественное покаяние и смирение перед могуществом и правотой сердечной мистики и веры». Но надежда эта не была велика, она еле теплилась и под конец совсем исчезла. Чем отличаются апокалиптические настроения и предчувствия конца К. Леонтьева от настроений и переживаний Достоевского и Вл. Соловьёва? Они более мрачны, в них нет никаких хилиастических надежд. Но наиболее характерно для К. Н. то, что он натурализирует конец мира. Близкий конец человечества был для него неотвратимой естественной смертью. Приближение конца, смерти, он прежде всего познал как натуралист и ощутил как эстет. Это своё познание и ощущение он потом санкционировал религиозно, согласовал с христианским пророчеством. Но натуралистическая печать осталась на его апокалиптическом сознании. Он никогда не раскрывал мистической эсхатологии, не умел найти мистического выражения для своих предчувствий и прозрений. Но он острее и яснее других почувствовал антихристову природу революционного гуманизма с его истребляющей жаждой равенства. «Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста (то есть того могущественного человека, который возьмет в свои руки всё противохристианское, противоцерковное движение) необходима сильная царская власть». Но это задерживающее средство не оказалось достаточно сильным и действительным, скорее наоборот. Необходимы и творческие средства, которых К. Н. не мог изобрести. Антихристов дух нельзя победить реакцией, его можно победить лишь религиозным творчеством. Леонтьев возлагал надежды исключительно на «подмораживание». У самого К. Н. были диавольские соблазны, связанные с прошлым, но не было антихристовых соблазнов, связанных с будущим. Он не смешивал христианство с гуманизмом, с филантропией, с демократией, с социализмом. И это имело серьезное значение в нашу эпоху смешений и подмен.
К. Н. мучило не только предчувствие мировой смерти, но и предчувствие личной смерти. Особенно мучительное предчувствие было у него при переходе к девяностым годам. Он принимает тайный постриг частью от предчувствия близкой смерти, частью для того, чтобы создать в своей жизни крупный переворот и этим оправдать своё предчувствие крупного события всей жизни. «Если не смерть близится, – пишет он Александрову, – то надо ждать какой-то новой, тяжёлой и значительной в моей жизни перемены. Уже признаки начала конца и обнаружились один за другим». У него было могущественное жизненное противление смерти. Перед смертью, мечась в жару, в полусознании, в полубреду, по рассказу Вари, он то и дело повторяет: «Ещё поборемся!» – и потом: «Нет, надо покориться!» – и опять: «Ещё поборемся!» – и снова: «Надо покориться!» Монах-аскет, К. Н. любил жизнь, был влюблён в её пышное цветение. И ему трудно было примириться со смертью. Эта непримирённость чувствуется в бесконечно печальных словах, в которых он описывает впечатление от могилы о. Климента Зедергольма и которыми он кончает книгу о нем: «Вечером на Распятии горит лампадка в красном фонаре, и откуда бы я ни возвращался в поздний час, я издали вижу этот свет в темноте и знаю, что такое там, около этого пунцового сияющего пятна… Иногда оно кажется кротким, но зато иногда нестерпимо-страшным во мраке, посреди снегов!.. Страшно за себя, страшно за близких, страшно особенно за родину, когда вспомнишь, как мало в ней таких людей и как рано они умирают, не свершив и половины возможного». Религиозный путь К. Н. не освобождал его от страха. Благодатной примиренности не наступило. Религиозная судьба К. Н. – трагическая и страдальческая. Религиозная проблема его жизни не разрешима теми средствами, которыми он хотел её разрешить. Он был мучеником переходной религиозной эпохи. Всей судьбой своей он даёт материал для решения религиозно-философских проблем, но сам он не решает этих проблем. Он многое почувствовал раньше других. Этот «реакционер» был очень чуток к подземным гулам надвигающегося грядущего. Но сознание его было подавлено страшными кошмарами.
Был ли К. Леонтьев мистиком? Я думаю, что нет, если употреблять слово это в строгом смысле. Во времена К. Н. не стояла ещё ясно перед сознанием проблема мистики как особой сферы духовной жизни. Слово «мистический» употреблялось в смысле почти тождественном со словом «религиозный». Сам К. Н. часто употребляет эпитет «мистический» и связывает с ним для себя что-то ценное и положительное. Но ничего специфического он с этим словом не связывает, оно было для него тождественно со словом «религиозный» и противополагалось рационализму, материализму и т. д. Путь самого К. Н. не был мистическим путем. Он совершенно не был начитан в мистической литературе, и нет никаких свидетельств о том, чтобы он прибегал к мистической практике как особого качества духовному пути. Он никогда не говорит о возможности мистических созерцаний иных миров. Для этого сознание его было слишком трансцендентным. Он не переживал в глубине близости Бога и человека, Бога и мира. Он всегда испытывал ужас тварности. Но мистика в более точном и определённом смысле слова всегда есть имманентность Бога человеческому духу. Мистика – глубоко сокровенна, она всегда есть достояние внутреннего человека. Состояния, которые переживал К. Н., могут быть названы исключительно трансцендентно-религиозными, а не имманентно-мистическими. Самая религиозность его имеет ветхозаветную окраску. Но элементы ветхозаветные в христианстве – наименее мистические. К. Н. – религиозная натура, и религиозность его страстная и напряжённая, но он не был мистически одарен. В жизни К. Н. мы не видим мистических явлений. Его религиозная жизнь – трагична, но открыта и ясна во всех своих страстных противоречиях. Он очень отличался от Вл. Соловьёва, который был мистически одарен, но, может быть, менее страстно религиозен. К. Н. считал полезным всякий мистицизм, но сам мистическим путем он не идёт. Он был слишком эстетом, чтобы быть мистиком. Он созерцает красоту мира, но не созерцает божественных тайн мира. К миру он может подходить исключительно натуралистически и эстетически. В религиозных путях своего спасения он исключительно уходит от мира, бежит от мира. Он не знал мистического преодоления дуализма в божественном единстве. Он не умел религиозно вернуться в мир. Он не хотел понять, что как бы ни были пессимистичны наши предчувствия будущего, все силы нашего духа должны быть направлены на осуществление Царства Божьего в мире, правды Божьей в жизни.
В заключение нужно сказать, в чем была сильная и положительная сторона К. Леонтьева и в чем слабая и отрицательная его сторона. К. Н. был благородным аристократическим мыслителем, защищавшим неравенство и иерархический строй во имя высших качеств культуры и красоты жизни, а не во имя каких-либо своекорыстных интересов. С практическими реакционерами он имел мало общего и совсем для них не нужен. В жажде равенства, охватившей мир, он почуял и пытался раскрыть дух антихриста, дух смерти и небытия. В этих мыслях своих он остался одинок. Восприняли его внешнюю «реакционность», но не восприняли его прозрений будущего. Он задолго до Шпенглера понял роковой переход «культуры» в «цивилизацию». Не только писаниями своими, но и всей жизнью своей и всей судьбой своей он остро ставит вопрос об отношении христианства к миру, к истории, к культуре. Но он не решил этих вопросов, он остался в трагическом дуализме, язычество и христианство остались в нём раздельными, но сосуществующими. В самом язычестве К. Н. было много не преодолённого ещё позитивизма. В чем была причина его религиозной неудачи? Он отрицал гуманизм, и в этом была своя правда. Но он также отрицал человека, религиозно отрицал, и в этом был его провал. Для него христианство не было религией Богочеловека и Богочеловечества. У него был монофизитский уклон. Он бежал от человека как от греха и соблазна, от человека в себе. Он хотел истребить в себе человеческое, и потому человеческое осталось в нём как его исконное язычество, противящееся христианству. Вот почему не мог он вступить на путь религиозного творчества. Но одним охранением нельзя остановить процесс мирового разложения. Лжи вырождающегося гуманизма должно быть противопоставлено положительное религиозное откровение о человеке. Религиозная трагедия К. Леонтьева нас этому научает. Делать программу из «реакционности» К. Леонтьева в наши дни вредно и неумно. К. Леонтьев не годен для общего употребления. Он не может быть «демократизирован» во имя «правых» интересов. В мире должен происходить не только процесс разложения и умирания, но и процесс религиозно-творческий. «Афонское», «филаретовское», «оптинское» православие не разрешило религиозной драмы К. Леонтьева. В религиозном сознании К. Н. не было ответа не религиозную проблему космоса и человека. Он искал личного спасения, но не искал Царства Божьего.
К. Леонтьев остаётся живым и для нашего времени, для нашей религиозной и социальной мысли. Он живет в современных религиозно-философских течениях. Он действует в высшей степени возбуждающе на мысль, даёт духовные импульсы. К. Леонтьев не может и не должен быть учителем, но он – одно из самых благородных и волнующих явлений в русской духовной жизни.
Библиография
Подробная библиография о К. Леонтьеве составлена А. Коноплянцевым, и её можно найти в сборнике «Памяти Константина Николаевича Леонтьева» (СПб., 1911). А. Коноплянцев приводит как полный перечень написанного Леонтьевым, так и статей о нём, в которых Леонтьеву посвящено хотя бы несколько строк. Я укажу только самое основное и существенное, не претендуя на полноту. Основным источником являются девять томов Собрания сочинений К. Леонтьева. Должно быть, было двенадцать томов, но три тома, в которых должна была быть собрана переписка, не вышли. Из произведений самого Леонтьева, не вошедших в Собрание сочинений и изданных отдельно, большое значение имеют: «Отец Климент Зедергольм. Иеромонах Оптиной Пустыни» (1908), «Отшельничество, монастырь и мир. Их сущность и взаимная связь (четыре письма с Афона)» (Сергиев Посад, 1913), «К. Леонтьев о Владимире Соловьёве и эстетике жизни (два письма к о. И. Фуделю)» (книгоизд. «Творческая мысль», 1912). Центральное значение имеют статьи, собранные в 5-м, 6-м и 7-м томах под названием «Восток, Россия и славянство», раньше изданные отдельно в двух томах. Очень важны для характеристики Леонтьева его письма. Письма полностью ещё не собраны и не изданы. Наиболее существенны его письма к Губастову, к А. Александрову и Розанову. Письма к Александрову изданы отдельной книгой: Анатолий Александров. «Памяти К. П. Леонтьева. Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову» (Сергиев Посад, 1915). Письма к Губастову напечатаны в «Русском обозрении» (1894, кн. 9, 11; 1895, кн. 11, 12; 1896, кн. 1, 2, 3, 11, 12; 1897, кн. 1, 3, 5, 6, 7). Письма к Розанову напечатаны в «Русском вестнике» (1903, кн. 4, 5, 6). Очень интересно для характеристики религиозной психологии Леонтьева «Письмо о вере, молитве, о немощах духовенства и о самом себе», написанное студенту Московского университета и напечатанное в «Богословском вестнике» (1914, №2). В «Русской мысли» (1916, март) напечатаны письма Леонтьева к Замораеву со статьей Замораева о Леонтьеве. В «Русской мысли» (1915, сентябрь) напечатана статья Леонтьева «Несколько воспоминаний и мыслей о покойном An. Григорьеве», которая представляет письмо к H. H. Страхову.
Из литературы о Леонтьеве основное значение имеет литературный сборник «Памяти Константина Николаевича Леонтьева». Сборник начинается с биографии Леонтьева, составленной А. Коноплянцевым. Биография написана с любовью, в ней приведено много интересных писем к Т. П. Филиппову, Губастову, Розанову и др., и она является основным источником для истории жизни Леонтьева. Из статей сборника наиболее замечательная статья Розанова «Неузнанный феномен», самая блестящая из всего написанного о Леонтьеве, хотя и односторонняя. Интерес представляют: К. А. Губастов («Из личных воспоминаний о К. Н. Леонтьеве», с выдержками из писем), и особенно Ю. Ю. Карцев («Письма К. Н. Леонтьева к Е. С., О. С. и Ю. С. Карцевым», с вступлением). У А. Коноплянцева есть ещё другой биографический очерк о Леонтьеве, напечатанный в «Русском биографическом словаре». Этот сжатый очерк даёт канву жизни Леонтьева и характеристику его миросозерцания. Вл. Соловьёв дал статью о Леонтьеве в энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, которая вошла в 9-й том Собрания его сочинений. У В. В. Розанова есть другая интересная статья о Леонтьеве, вошедшая в его сборник «Литературные очерки» (1889). Он соединил статью о Данилевском и Леонтьеве под названием «Поздние фазы славянофильства». Статьи кн. С. Трубецкого «Разочарованный славянинофил» («Вестник Европы», 1893, а потом в 1-м томе Собрания сочинений) и П. Милюкова «Разложение славянофильства» («Вопросы философии и психологии», 1893, а потом в сборнике «Из истории русской интеллигенции») представляют типически либеральный и малоинтересный подход к Леонтьеву. Особенно статья кн. С. Трубецкого ниже его самого. Даже статья П. Милюкова представляет бóльший интерес. Укажу на свою статью «К. Леонтьев – философ реакционной романтики» («Вопросы жизни», 1904, июль, а потом в сборнике «Sub specie aeternitatis»), в которой впервые делается попытка по-новому подойти к Леонтьеву и открыть в нём черты, родственные Ницше. Свящ. Константин Агеев написал первую книгу о Леонтьеве – богословскую диссертацию под названием «Христианство и его отношение к благоустроению земной жизни. Опыт критического изучения и богословской оценки раскрытого К. Н. Леонтьевым понимания христианства». Свящ. К. Агеев занят главным образом своим тезисом, и его оценка Леонтьева односторонняя и не вполне справедливая, хотя он уже более понимает значительность Леонтьева, чем кн. С. Трубецкой. Из более поздних статей укажу на статьи Б. Грифцова «Судьба К. Н. Леонтьева» («Русская мысль», 1913, кн. 1, 2 и 4), А. Закржевского «Одинокий мыслитель» («Христианская мысль», 1916, апрель и май), Волжского «Святая Русь и русское призвание» (1915; брошюра в значительной степени посвящается Леонтьеву) и С. Булгакова «Победитель-побеждённый» (в «Биржевых ведомостях», 1916, а потом в сборнике «Тихие думы»), которую нужно признать одной из лучших статей о Леонтьеве, хотя Леонтьев ему слишком чужд. Очень интересна и важна статья о. И. Фуделя «К. Леонтьев и Вл. Соловьёв в их взаимных отношениях» («Русская мысль», 1917, ноябрь-декабрь). Благодаря любезности о. И. Фуделя, близкого лично к К. Леонтьеву, мне удалось использовать некоторые ненапечатанные письма К. Леонтьева. Эти библиографические указания составлены мною в 1918 году.
К главе I
Для этой главы наиболее важен том 9 Собрания сочинений Леонтьева, посвящённый воспоминаниям. Первый период жизни Леонтьева ярко обрисован им самим в воспоминаниях: «Моё обращение и жизнь на св. Афонской горе», «Рассказ моей матери об императрице Марии Федоровне», «Мои дела с Тургеневым», «Сдача Керчи в 1855 году», из которых взята бóльшая часть моих цитат в этой главе. Некоторые цитаты взяты также из 1-го тома, где помещены романы «Подлипки» и «В своем краю», представляющие автобиографический интерес. Источником для этой главы является также биография А. Коноплянцева в сборнике «Памяти Леонтьева». Цитаты Розанова взяты из его статьи в «Литературных очерках» и в сборнике «Памяти Леонтьева».
К главе II
Для этой главы важное значение имеет том 3 Собрания сочинений Леонтьева, в котором помещён «Египетский голубь», откуда взято много цитат. Затем важное значение имеют воспоминания К. А. Губастова (в сборнике «Памяти Леонтьева»), а также письма к Губастову и к Розанову. Много цитат взято также из 5-го, 7-го и 8-го томов Собрания сочинений. Отдельные важные места нужно искать по всем девяти томам Собрания сочинений, так как Леонтьев пишет отрывочно и не концентрированно. Для описания религиозного переворота Леонтьева есть важные места в «Письмах к Александрову» и в письме к студенту, напечатанном в «Богословском вестнике» (1914, № 2). Основная канва дана в биографии Коноплянцева.
К главе III
Для этой главы основным является том 5 Собрания сочинений, в котором помещена главная работа Леонтьева «Византизм и славянство», а также тома 6 и 7. Эти три тома объединены общим заглавием «Восток, Россия и славянство», и из них взята мной бóльшая часть цитат для характеристики общественной философии и философии истории Леонтьева. Для понимания и характеристики учения Леонтьева мной также принята во внимание книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа». Для характеристики учения Леонтьева об эстетике жизни основным источником являются два письма к о. И. Фуделю, изданные отдельно под названием «К Леонтьев о Владимире Соловьёве и эстетике жизни».
К главе IV
Для этой главы основным источником является сборник «Памяти Леонтьева». В этом сборнике, кроме биографии Коноплянцева, с приведенными в ней отрывками писем, большой интерес представляют письма к Карцевым. Для последнего периода жизни Леонтьева очень важны «Письма к Александрову», из которых я беру много цитат. Для периода после возвращения с Востока важны письма к Губастову. В этой главе много цитат взято из 8-го тома Собрания сочинений, где напечатана статья «Анализ, стиль и веяние». Для характеристики отношений Леонтьева к Вл. Соловьёву основной является статья о. И. Фуделя «К. Леонтьев и Вл. Соловьёв в их взаимных отношениях» («Русская мысль», 1917, ноябрь-декабрь).
К главе V
Для этой главы бóльшая часть цитат взята из 5-го, 6-го и 7-го томов Собрания сочинений Леонтьева, в которых сосредоточены его статьи по восточному вопросу и о России. Особенное значение имеет статья «Племенная политика как орудие всемирной революции», помещённая в 6-м томе. Для характеристики взглядов Леонтьева на Россию и русский народ в последний период, когда он потерял веру в будущее России, важны «Письма к Александрову».
К главе VI
Для этой главы использованы главным образом 6-й, 7-й и 8-й тома Собрания сочинений. Особенно важное значение имеет статья «Наши новые христиане», помещённая в 8-м томе. Очень важны для характеристики религиозных переживаний и идей Леонтьева «Отшельничество, монастырь и мир (четыре письма с Афона)» и «Отец Климент Зедергольм. Иеромонах Оптиной Пустыни». Имеют значение для этой главы также «К. Леонтьев о Владимире Соловьёве и эстетике жизни» и «Письма к Александрову».
