Юрий Никитин
Князь Владимир
Глава 16
В пути Войдан догнал Владимира, пустил коня рядом. Владимир помалкивал, видя, что наемник хочет что-то сказать, выбирает момент.
– Послушай, княже, – сказал он вдруг, – ты разве не помнишь меня?
Владимир всмотрелся в суровое лицо, где даже шрамы словно бы разгладились от сдержанной усмешки.
– Разрази меня Перун!.. Что-то знакомое, но никак не соображу.
– Эх, княже… Знал бы ты, с кем говоришь, то, может быть, нанял бы меня и без денег.
Владимир насторожился:
– Кто ты?
– Помнишь Царьград? Ты не стал на колени перед дочерью императора!
Лицо Владимира опалило жаром. В сумрачном небе словно сверкнула ветвистая, как корни дерева, молния. Он увидел нечеловечески прекрасное лицо девочки, огромные понимающие глаза, услышал звуки небесных арф…
Тело его внезапно ослабело. Он спросил чужим охрипшим голосом:
– Ты был… телохранителем?
– Начальником дворцовой стражи.
Владимир вспомнил синие, как васильки, глаза, блеснувшие из-под раззолоченного шлема. Начальник стражи был в дорогих доспехах, шлем украшен павлиньими перьями, седло в искусной вышивке и усеяно драгоценными камнями. Он казался полубогом перепуганному и разъяренному мальчишке.
– Ого, – сказал он невольно, – высоко ты бывал!.. Но как тебя признать, если я слышал только твой голос? Ты ж в золоте купался, за что же тебя изгнали?
– Ну вот, сразу изгнали… Таких не изгоняют! Дурь стукнула, захотелось посмотреть родные края. Даже мудрец раз в жизни такое творит, что и на голову не налезет… А я ж себя к мудрецам не причисляю, могу и два раза ошибиться. Словом, тут у меня родня, то да се. Бросил все, мне не впервой, приехал… Неделю пожил, взвыл. Живут как земляные черви! Рассказывают им про великанов-людоедов, что живут в соседнем лесу, – верят, а когда рассказываю про дальние страны – смеются. Брешу, мол. За лесом вообще конец света. Плюнул я, отдал деньжата, что привез, и был таков.
Владимир не слышал: в ушах снова звучал сладостный голос маленькой принцессы, падали ее музыкальные слова. Они проникали в кровь, в сердце. Там становилось больно и горячо.
– А как эта, – выдавил он с трудом, заставляя голос выкарабкаться из хрипоты, – ну та… которую арапы в носилках перли?
Войдан покосился удивленно. Перемену в голосе новгородского князя заметил. Пожал плечами:
– Принцесса Анна? Ей везет. Стала еще краше. Во всей империи нет такой красавицы. Тут я согласен с певцами, что славу ее красоте поют… Но не то главное!
– А… что?
– Посмотрит на кого – ты видел ее глаза? – насквозь зрит. Читает в его душе, как в открытой книге. Конечно, их при дворце дни и ночи натаскивают, лучшие учителя и мудрецы своей мудрости обучают, но почему же и у самого мудрого воспитателя порой дурни выходят? Ее старшим братьям, Василию и Константину, хоть кол на голове теши, хоть орехи раскалывай – все одно норовят ускользнуть от учебы. Кстати, Цимихсий, что с твоим отцом воевал, помер недавно… В той самой постели, в которой он зарезал предыдущего императора Никифора. Говорят, его отравили. Теперь в Царьграде сразу два базилевса, но за них пока что правит евнух Василий… А вот она как солнышко после дождя…
Владимир ощутил, что становится трудно дышать. Кровь прилила к лицу, уши защипало, будто на них капали расплавленным воском. Он рванул ворот, раскрывая грудь встречному ветру, прохрипел:
– Ладно… Ты пошел ко мне лишь потому, что узнал меня?
Войдан оскалил зубы:
– Меня охотно взяли бы в обеих столицах мира. Как в Риме, так и в Константинополе. Там меня знают, там служат мои боевые други. Не в самых низах!.. Что мне этот медвежий край? Но ты глянулся мне еще там, в Константинополе. Я тебя приметил. Из таких выковываются вожаки боевых дружин, что трясут мир… если не гибнут раньше. Ты уже князь, но ведь это не конец?
Владимир мотнул головой:
– Еще не конец… Но он близок. Рука Ярополка с ножом уже подле моего горла!
Гамаил ехал, покачиваясь в повозке, погруженный в думы. Хазарин на облучке тянул бесконечную песню, солнце жгло и через войлочный полог повозки, а дорога тянулась бесконечная, как мудрость Создателя.
Гамаил задернул полог, пусть будет еще жарче, но удушливая пыль перестанет забивать легкие. Сзади слышался топот копыт, повозку сопровождал десяток всадников. Сперва орали удалые песни, устраивали даже гонки, метали стрелы в пробегающих зайцев, теперь притомились, и Гамаил мог сосредоточиться на своих невеселых мыслях. Завтра к утру пересекут владения Новгорода. Предстоит тяжелый разговор с молодым князем этого северного объединения…
Трудность была в том, что отцом нынешнего новгородского князя является неистовый воитель Святослав. Тот самый, что двумя страшными ударами сокрушил Хазарский каганат. Причем второй нанес руками союзных ему печенегов. Бог наказал князя, вскоре он погиб в засаде, которую устроили сами печенеги. Славяне склонны винить и в этом хазар, их старых заклятых врагов, которым совсем недавно еще платили дань. Так что разговор о мире и дружбе начинать будет непросто…
А вторая трудность в том, что у князя сейчас гостят еще два крупных посольства. Одно из Константинополя, другое из Рима. Заклятые враги, что вцепились друг другу в горло за обладание Русью, они тут же повернутся и совместно накинутся на него, посланника веры, из которой они оба вышли.
Он ощутил тянущую пустоту внутри. Ну почему, почему в давние времена стряслась нелепая ошибка, которая так трагически меняет лицо мира даже сейчас? Ведь нет на свете иудея, который не согласился бы со всеми речами Иисуса и первыми тремя Евангелиями его учеников! Так почему же получилось так, что Христос был распят? Почему народ кричал: «Распни его, распни!»?
Мало кто знает, что Христос выступал против образа жизни фарисеев, то есть раввинов, но не против их учения: «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи. И так все, что они велят вам, соблюдайте и делайте. По делам же их не поступайте: ибо они говорят, но не делают». Да и в Талмуде часто говорится то об одном, то о другом раввине-фарисее: nach doresch weeino nach mekajjem, то есть «он хорошо учит, но не хорошо делает».
Как объяснить тем, кто не хочет слушать, что одни фарисеи одобряли учение Христа, впускали в свои синагоги, приглашали к себе и предупреждали об опасности, а другие выступали враждебно и даже соединялись против него со своими врагами, иродианами?
Почему случилось так, что Христ был осужден в резком противоречии с правилами судопроизводства? К тому же раввинский уголовный кодекс вовсе не знает казни распятием на кресте!
О, человеческое тщеславие, ослепление! Сколько горя ты принесло, сколько еще принесешь… Все раввины принадлежали к партии фарисеев, и они, естественно, желали уверить себя и других, и сейчас желают, что их власть неизменна, непоколебима, что их всегда было большинство, что они руководили в синедрионе всегда. Но слабость, простительная человеку невежественному, непростительна в тех, от чьего мнения что-то зависит. Что вы наделали, раввины? Теперь весь христианский мир ненавидит фарисеев! Само это имя стало бранным.
Но вовсе не фарисеи тогда правили страной, а саддукеи! Во времена Христа еврейские праздники определялись не по фарисейским, а по саддукейским вычислениям. Даже пасхальный агнец приносился не во время, определенное фарисеями, а согласно мнению саддукеев.
Та священнически-аристократически-саддукейская партия распоряжалась в храме и в синедрионе. Распоряжалась жестоко, немилосердно. Все помнят, как саддукей первосвященник Анна, который имел четыре магазина, где продавались голуби для жертвоприношения, поднял цену обязательного жертвенного голубя до золотого динария. Только фарисей Симеон, поклявшись в святом храме уничтожить зло, добился в синедрионе, чтобы число обязательных голубиных жертв было уменьшено настолько, что голубь стал стоить всего четверть серебряного динария. А какие уловки саддукеи придумывали, чтобы не отдавать на храм десятину от своих полей?
Эти кровопийцы держались, пока держались их покровители – римляне. Как только захватчики были изгнаны, ярость восставшего народа обратилась против них. Весь род Анны, как и вся партия саддукеев, присудившая к смерти Христа, была истреблена, а торговые лавки, которые в храмах опрокидывал Христ, были разрушены и сровнены с землей.
Да, это именно саддукеи велели под покровом ночи схватить Христа, торопливо произнесли над ним приговор, вопреки всем фарисейским предписаниям… Суд над преступником, которому может быть вынесен смертный приговор, должен производиться только днем, ни в коем случае ночью! Христ же был судим и осужден ночью. Никакой приговор не может быть произнесен в тот же день, в какой суд начался. А только на следующий день! Таким образом, смертный приговор должен был последовать только после двух заседаний, произведенных последовательно в два дня. Христ же был осужден в одном коротком заседании!
Что еще? Христ был осужден за мнимое богохульство, но по фарисейским законам только тогда можно было приговорить к смерти, если богохульник при этом клялся, произносил неизреченное божественное имя, чего Христ не делал.
Даже когда вели осужденного на казнь, то судебный исполнитель, с платком в руке, оставался у дверей судилища. На расстоянии от него другой сидел на коне, чтобы осужденного можно было скорее привезти обратно с места казни, если кому-либо из судей вздумается что-либо сказать в пользу осужденного. В этом случае суд должен был начаться сначала.
Перед осужденным должен был идти человек, который громко кричит: «Такой-то будет казнен за такое-то преступление! Кто может сказать в его пользу, иди и сообщай суду!» Даже если сам осужденный говорил, что он хочет что-то сказать суду в свое оправдание, то его немедленно возвращали в суд, чтобы выслушать. Пять раз он мог так проделать!
Проделал ли это суд? Даже перед самой казнью не дали напиток забвения, который снимает у осужденного как боль, так и сам страх смерти!
Проклятые саддукеи, что, воспользовавшись властью, казнили Христа, навлекли на себя проклятие всех будущих христиан, но и вызвали ненависть всех иудеев. Вместо того чтобы отстаивать национальное дело или хотя бы межнациональное, как делал Христ, они жадно заботились лишь о своей десятине. Униженно старались удержать благосклонность Птолемеев, потом – Селевкидов и, наконец, римлян. Через шестьдесят шесть лет после распятия Христа вспыхнуло страшное восстание против римлян. Те были разбиты, и тогда-то фарисеи образовали в своих недрах отряд зелотов, истребили всех членов семейств Анны и Киафы, которые вынесли смертный приговор Христу.
По словам Иосифа Флавия, зелоты ходили из дома в дом, отыскивали саддукеев и сразу убивали, а тела бросали обнаженными собакам, не предавая земле, что, по понятиям иудеев, составляет величайший позор, ибо тело даже казненного преступника должно быть предано земле в день казни.
Но время стирает события, вина одного ложится на всю его семью, вина одной партии ложится на весь народ. И вот христиане не могут простить уже всем иудеям смерти их великого пророка Христа! А сами фарисеи, нынешние раввины, совершили ужасную ошибку, порожденную тщеславием: везде говорили и писали, что они и тогда целиком и полностью правили страной, народом и судами!
И вот теперь он, раввин, значит – проклинаемый вдвое, будто собственноручно распинал их пророка, встретится завтра в тереме сына их злейшего врага Святослава с двумя еще более лютыми врагами… послами из Константинополя и Рима! Трудно быть на земле иудеем…
Владимир принял раввина не в главной палате, как тот ожидал, а в небольшой комнатке, заваленной картами, книгами, толстыми манускриптами. Он склонялся над столом, что-то рассматривал на широком желтом листе пергамента. Не глядя, нащупал чашку, отхлебнул шумно. Гамаил услышал сильный аромат крепкого кофе.
– Приветствую тебя, князь…
Владимир оглянулся, приветственно помахал рукой:
– Давай заходи. Звенько, пусть Сувор сварит еще кавы.
Огромный воин одарил Гамаила хмурым взором, нехотя вышел, плотно прикрыв дверь. Слышно было, как он взревел, отдавая распоряжения. Донесся топот ног.
Гамаил медленно приближался к столу, лихорадочно вырабатывая новую линию поведения. Похоже, князь принял здесь не от презрения к нему, иудею, а от пренебрежения правилами. Здесь его рабочая комната, и прием здесь можно рассматривать как доверие…
Приободрившись, он поклонился еще:
– Славный князь новгородский, я прислан к тебе от нашей общины…
– Ага, добро, – ответил князь рассеянно. – Слушай, от Ловати до Березайки сколько верст?
Гамаил взглянул на карту. Грубо сделанная, очертания нанесены небрежно, но можно понять, что там изображено. Всмотрелся, сказал неуверенно:
– Судя по этой карте, верст семьдесят… Но на самом деле там не меньше ста. Да и вот здесь не пустое место, а река выдает петлю…
Он осторожненько указал длинным ногтем. Князь всмотрелся, кивнул хмуро:
– Верно. А что делать, когда я сам рисовал!.. Каждый знает только свое село, купцы знают только дороги, а уже на шаг в сторону – для них неведомые земли со Змеями Горынычами, великанами… А я князь, мне нужно видеть все княжество целиком!
Вошел сильно прихрамывающий старик. Поставил на край стола две чашки с парующим кофе. Что-то буркнул неодобрительное, удалился. Князь рассеянно указал гостю, чтобы взял чашку, спросил, не оборачиваясь:
– Ну и о чем просят ваши купцы?
– Ни о чем, – ответил Гамаил.
Князь от неожиданности чуть не подпрыгнул, даже каву слегка плеснул на пол. Обернулся, смотрел подозрительно:
– Как это? Все чего-то просят.
– У нас все есть, – сказал Гамаил скромно. – При твоем княжении торговля расцвела, на дорогах мир и покой. Мы построили новые склады в городе, у нас теперь свой причал, а наши корабли ходят в самые дальние страны. Но мы услышали, что твой брат собирает войска…
Он видел, как потемнело лицо молодого князя. Но тот совладал с собой, только голос стал глуше:
– Да, это так.
– И что ты собираешься делать?
Владимир ощетинился:
– А какое ваше собачье дело?
Гамаил сперва поклонился, отхлебнул горячей кавы, снова поклонился:
– Нам бы не хотелось здесь войны… Это большие убытки для торговли. Но если ты соберешься нанять войско и выступить навстречу, то мы могли бы одолжить тебе денег…
Он умолк на полуслове. Владимир насторожился. Впервые ему кто-то предлагал помощь. Понятно, они прежде всего о собственной шкуре пекутся, но и ему такое выгодно.
– Сколько? – спросил он в упор.
Гамаил печально опустил глаза:
– Времена сейчас трудные, ибо мы как раз вложили большие деньги в товары… К тому же сильная буря разметала и потопила большой флот с товарами из Севильи… Но мы собрали бы достаточно, чтобы ты мог снарядить десять тысяч воинов. Или же нанять пять тысяч варягов. Ты очень способный полководец, мы за тобой наблюдаем, тебе этого будет достаточно для победы!
Владимир заставил себя подавить вспыхнувшую радость, скривил губы в злой усмешке:
– Да? Или достаточно, чтобы два огромных войска посекли одно другое насмерть? А вам осталось только подобрать наших детей и продать в рабство в южные страны?
Гамаил раскинул руки в обиженном жесте:
– Княже!.. Разве мы больше продаем русских детей и женщин, чем продаете вы сами?
– То мы, – проворчал Владимир, – а то вы. Мы своих продаем! Да и не свои они, а вятичи, тиверцы, а то и вовсе уличи!.. Они наших тут же в колодки и на багдадские базары. Ладно, оставим это. На каких условиях дадите?
Гамаил протестующе выставил ладони:
– Никаких условий!.. Ты волен делать с этими деньгами что захочешь. А нам их вернешь… с небольшим процентом. Киев город богатый, ты даже не заметишь уплаты долга.
Владимир смотрел пристально:
– А ежели я не смогу одолеть Ярополка?
– Ты одолеешь, князь.
– А вдруг?
Гамаил печально улыбнулся:
– Ну что ж… Будем считать еще одной бурей, разметавшей наши корабли.
– Но у вас этих кораблей немало, верно?
– Княже, горький опыт моего народа научил многому. Например, не перевозить все ни на одном корабле, ни на одном осле. Какими бы надежными они ни казались.
Владимир кивнул:
– Понятно. У вас должны быть ослы и помимо меня. А расходы и потери включаете в стоимость нового товара? Я наверняка заодно оплачу и потерю Хазарского каганата, и пленение иудеев в Самарии, и даже разрушение храма Соломона…
Гамаил скромно улыбнулся, показывая, что понимает грубоватую шутку варварского князя:
– Пожалуй, разрушение храма можно в счет не включать… Если ты, княже, готов к разговору с нашими старейшинами, то я покорно прошу назначить встречу. Я только посланец!
Владимир сказал сдержанно, по-прежнему изо всех сил скрывая радость:
– А чего тянуть кота за хвост? Завтра после обеда. Сумеют собраться?
– На все твоя воля, – поклонился Гамаил. И понял, что можно ответить такой же откровенной шуткой-насмешкой над стремлением единоверцев к наживе. – Если пахнет хоть медной монеткой, мои люди эту ночь не лягут спать, а завтра по твоему слову взберутся на любую гору!
Он ушел, провожаемый Звенько. Владимир подумал все с той же щенячьей радостью, что здесь пахнет уже не медной монеткой. Киев – город богатый. Похоже, солнце всходит и над его воротами!
Глава 17
Небо было черным как сажа, а звезды собрались в рои, как огненные пчелы. Никогда их столько не слеталось вместе, никогда не были такими яркими. Воздух был теплый, как молоко в печи, такой же тяжелый и густой. Неслышно пролетел крупный кожан, только звезды на миг гасли по его тайной дороге.
– Звезды – к удаче, – сказал он, стискивая зубы. – Все к удаче! Нет, даже к успеху.
Старый волхв в его детстве учил, что у каждого человека есть путеводная звездочка, которая его ведет по жизни. Когда человек умирает, то и звездочка падает, гаснет. Но есть люди, над которыми небо не властно. Эти люди сами двигают звездами!
Тогда он поклялся, что будет именно таким человеком. И вот сейчас, похоже, чуть-чуть сдвинул свою звездочку. Приход раввина – это успех, а не удача. Сказали, что присматривались. А князь – не холоп, весь на виду. Раскусили, как он раскусил Тавра. Поняли его потому, что они всем народом во всех странах и племенах все еще челядинцы, каким он был в Киеве. Потому хитрые, скрытные, себе на уме, потому что тоже хотят выжить, как хотел и выжил он.
Может быть, потому даже и решились помочь? Нет, это его занесло. Эти люди знают только выгоду, им не до прекрасных чувств. Не случайно раввин упомянул, что Киев богатый город. Постараются выжать за великокняжеский стол все, что возможно. Понимают, что готов платить самую высокую цену!
Он поставил на багровые угли жестяную кружку с водой. Пусть Звенько подремлет, каву умеет готовить и сам. Пристрастился к этому черному пойлу хуже пьяницы. Но в отличие от хмеля голова не дуреет, а наоборот – прочищается. Сон же вовсе гонит прочь…
Звонко щелкали о бревна стены тяжелые, как камни, жуки. Один залетел через окно, грохнулся на середину стола, как подстреленный гусь. Скребся, шуршал, скрипел жесткими крыльями, барахтался на спине, сердито дрыгая всеми лапами. Когда копнул одним пальцем под толстый зад, перевернул, тот небрежно отряхнулся, фыркнул презрительно, мол, мог бы помочь сразу, дубина, откуда такой взялся, а еще князем пригласили, приподнял жесткие крылья, из-под них выбрызнули нежнейшие прозрачные крылья, явно краденые – не могут у такого толстого и грубого жука быть крылышки из чего-то нежнейшего, словно сотканного из лунного света!
Костер, едва тлеющий, вдруг замигал багровыми глазами, сухо и звонко щелкнул перекаленным камешком, внезапно швырнул в его сторону горсть угольков, сам по себе выпустил оранжевые огоньки, лизнул близкую щепочку, запылал крохотным костром.
– Знамение, – сказал Владимир вслух, он ощутил холодок на спине, вдруг да впрямь знамение. – А любое знамение, любая примета бывает только к работе!
Он жадно вдохнул ароматный запах, но переборол себя и отставил кружку с кавой. Нет, надо заставить себя заснуть. Завтра будет победный день, но торговля за каждый процент будет жестокой. Надо голову иметь свежей. Потом, когда он возьмет Киев, можно от щедрот своих подбросить им пару каких-либо льгот. Хоть и сами хорошо на нем заработают, но и ему помогли. А каких льгот, придумает позже…
Он долго лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Небо начало сереть, когда сердце начало успокаиваться, а дыхание пошло глубже. Руки и ноги наконец отяжелели, по ним разлилось тепло. Он ощутил, как наконец-то проваливается в сон…
В сенях раздались крики, лязг оружия. Владимир вскочил, рука мгновенно метнулась к мечу. Тот чернел у изголовья в ножнах, но с таким наклоном, чтобы выхватить одним движением.
Дверь с грохотом распахнулась. В комнату ввалился живой ком из тел, из середины раздался задыхающийся голос Звенька:
– Беги, княже!.. От Ярополка… убивцы…
Перепрыгнув через борющихся, в комнату ворвались двое: в панцирных доспехах поверх кольчуг, с мечами наголо и нелепыми в ночной резне щитами.
Владимир швырнул им в лица меч, сорвал со стены клевец, ударил как можно быстрее, понимая, что второго раза не будет, отпрыгнул и повернулся ко второму. Сбоку он слышал хлюпающие звуки, потом послышалось падение грузного тела.
Оставшийся воин с опаской косился на клевец, смертельно опасный даже для доспеха, но все же надвигался на голого до пояса и босого князя. Владимир страшно закричал, пугая противника, затрясся, делая вид, что превращается в берсерка, пустил пену изо рта, начал теснить, обрушивая яростные удары, но тут ворвались еще пятеро и, толкаясь и мешая друг другу, бросились на Владимира с мечами и дротиками.
Он похолодел – это была смерть. За спинами нападавших загремело, там поднялся огромный, как медведь, Звенько, оставив на полу раздавленных и стонущих, оторвал от себя последнего, ударил об пол:
– В окно… В окно, княже!
Владимир отступал, пока не уперся спиной в глухую стену. Где-то дверца во внутренние покои, он уже дрался обеими руками, мечом и клевцом, руки гудели от усилий, каждый удар отражался в костях болью. Наконец голая пятка ощутила гладкое. С силой ударил ногой, споткнулся и упал навзничь, ввалившись в совсем темное помещение.
Над головой пролетели два дротика. Невидимая стена сзади отозвалась глухим ударом. На голову посыпалась труха.
Он извернулся, как кошка, и встал на ноги, но тут в дверной проем влетел огромный человек. Владимир в последний миг повернул меч, тот задел Звенько по плечу плашмя… А дружинник захлопнул дверь и мгновенно подпер ее колом, которым дрался. С той стороны навалились, закричали в несколько голосов, начали бить тяжелым.
В слабом лунном свете, что падал в окошко, Звенько выглядел чудовищем. От рубашки остались клочья, волосы слиплись от крови и стояли дыбом, как у лесного зверя. Темные струйки стекали по лицу, темнели на груди, на лохмотьях. Дышал он часто, с хрипами, словно копья пробили ему легкие. Глаза вылезали из орбит. Вид у него был отчаянный, полный стыда и злости.
– Возьми меч и щит, – велел Владимир сдавленно. Он откинул крышку сундука. – Вот этот принадлежал воинам Гостомысла… А то и ему самому!
Сам он, не выпуская оружия, осторожно выглянул в окно. Двор внизу был залит багровым светом факелов. Чужие дружинники бегали с обнаженными мечами, нещадно рубили не только тех, кто оказывал сопротивление, но и просто неосторожно выскакивающих во двор.
Горечь от поражения была такой едкой, что хотелось открыть дверь и прыгнуть на обнаженные мечи. Всего час назад в мечтах уже казнил и миловал по всей Руси!
– Как… – хрипел Звенько, – как… они?..
В огромной груди булькало сильнее. Изо рта бежали струйки алой крови. Даже в слабом свете светильников кровь казалась слишком светлой.
– Захватили как сонных кур!
Выходит, Ярополк вовсе не посылал огромное войско. Понимая, что сын рабыни еще не успел в Новгороде укрепиться, стать до конца своим, он отправил малую дружину из бывших воинов Святослава. Те взбирались на стены Семендера, прыгали со скал в Болгарии, врывались в горящие дома Севильи. Они сумели без шума проникнуть в терем. А без князя Новгород противиться воле Ярополка не будет.
– Все потеряно… – выдавил он с отчаянием.
Залитый кровью Звенько, даже по ногам бежит и оставляет за ним лужи, прохрипел, булькая, выплевывая кровавые пузыри:
– Я тоже однажды так думал… Но в последний миг явился ты!
– К нам никто не явится.
– А мы сами? По малой лестнице не спуститься?
– Уже нет. Они рассыпались по всему двору.
Дверь трещала, одна из досок проломилась, там мелькнуло перекошенное лицо. При всей горечи в душе руки воина делали свое: он схватил дротик, их в углу целый пучок. Острие ударило точно в пролом. Там послышался крик, в дверь колотить перестали, затем после воплей боли и ярости стали бить еще мощнее и жестче.
Владимир, подталкиваемый верным гриднем, вылез в окно, завис на руках. Когда ноги уперлись в карниз, он медленно двинулся вдоль стены, молясь богам, чтобы снизу не догадались взглянуть наверх, с этой стороны терем – глухой, без окон. Щекой он терся о шероховатую поверхность бревен, слышал горький запах смолы. Какая лакомая цель для лучников! Еле двигается, почти голый. Мощно пущенная стрела может приколоть его к стене, как жука.
Он почти добрался до угла, там уже легче будет спускаться, хватаясь за торцы, когда из окна раздался яростный крик в несколько глоток. Зазвенело железо. Слышались мощные разящие удары, Звенько многому научился у своего юного князя. В какой-то миг его прижали спиной к окну, Владимир увидел широкую спину, всю в буграх мышц, уже без остатков рубахи, Звенько отбивался от невидимых противников, затем оттолкнулся и оттеснил врагов, все так же нанося быстрые и разящие насмерть удары.
– Пусть Перун примет тебя, – пробормотал Владимир, в душе было горько. – И в его небесной дружине будешь не последним витязем…
Он чувствовал боль, ибо Звенько сейчас погибает, спасая князя, давая уйти от погони. Погибает единственный человек, преданный лично ему без остатка. Погибает тот, кто вверил себя и жизнь ему, князю. Жизнь, которую он, Владимир, не уберег, а напротив – бросил в пасть погоне, чтобы всего лишь задержать ненадолго!
Он спрыгнул на землю. Крики и свет факелов остались за углом терема. Невдалеке двое незнакомых дружинников, обнажив мечи, стерегли черный выход. Оба вытянули шеи, ловили шум схватки. Кони их стояли рядом, поводья были наброшены на кол.
В это время наверху раздался страшный крик. Владимир узнал голос Звенька, сердце сжалось. Это был предсмертный крик боли и ярости. Кричал молодой и сильный, который не верил в свою смерть, но уже видел ее.
Дружинники заинтересованно вытянули шеи. Владимир увидел по их лицам, что последнего изрубленного защитника князя готовятся выбросить из окна, переваливают грузное тело через подоконник, подталкивают, кричат сами…
Он вылетел из-за угла как зверь, почти не помня себя от ярости и горя, страшный и озверевший, с пеной у рта. В этот миг он в самом деле был берсерком, и воины в ужасе попятились.
Один упал с рассеченной головой, другой успел закрыться щитом и умер с половинкой щита в руке и разрубленной головой. Владимир сдернул поводья, вспрыгнул на ближайшего коня, ухватил повод второго, сильно ударил пятками под бока.
Когда он несся через двор, вдогонку раздались вопли как сверху, так и со всех сторон: «Держи!», «Имай!», «Руби, живым не брать!», но он страшно взвизгнул по-печенежьи: тонко и пронзительно, отчего мурашки бегут по коже, а душа леденеет, помчался к распахнутым воротам.
Трое пытались выбежать навстречу, но в последний миг шарахнулись в стороны. Он вырвался на все еще темную и сонную улицу, помчался во весь опор, пригибаясь от стрел. Рядом скакал второй конь, привычный к долгой скачке, настоящий дружинный конь. Вот так, одвуконь, можно скакать долго. Скакать, на ходу пересаживаясь с одного на другого.
Но куда?
