Никита Королёв
Лебединый остров
VII
Я просто не мог так быстро перемещаться по городу. Костелы, колонны, арки, развилки вертелись тошнотворным калейдоскопом в моем загнанном страхом сознании, пока не остановились, став Вацлавской площадью. Тут я окончательно понял, что город мертв. Магазины и рестораны не закрылись – их просто не было. Окна, еще недавно показывавшие уютные пятничные застолья, двери, заманчиво сверкавшие, – все теперь было заколочено
(за ними прячутся люди)
досками. Стоя на этом бескрайнем открытом просторе, больше всего на свете я хотел забиться в угол, укрыться в каком-нибудь
(они пожертвовали последним, кто заколачивал доски)
доме. Подошел бы даже тот, с распятиями на фасаде. Потому что это невыносимо – смотреть в те пустынные дали, что простираются до самого Святого Вацлава. Здесь будто пронесся смерч, промчались всадники Апокалипсиса: Чума, Война, Голод и… как же звали четвертого? В дали, что-то зашевелилось. Его звали Грех? Шевеление было там, где площадь венчается постаментом. Его звали Холера?
Нет, его звали Вацлав.
Его конь отбивал передним копытом по высоченному постаменту, и до меня доносился громогласный бронзовый звон. Исполинский всадник хлестнул поводьями. Лошадь встала на дыбы и соскочила с постамента. Пролетев несколько десятков метров, бронзовый гигант приземлился, и земля подо мной затряслась. Он несся прямо на меня с оглушительным металлическим лязганьем, жадно сжирая расстояние между нами. И каждый металлический волос на конской гриве колыхался на ветру, как шелк, каждая жилка тряслась, будто она из живой и мягкой плоти. Могучие конские ноги вселяли ужас, граничащий с восхищением перед настоящим чудом упругости благородного металла. Каждый шаг железных копыт сотрясал землю, словно по ней несся локомотив. Четвертый всадник Апокалипсиса устремил наконечник своего копья на меня – и на лице его показался кровожадный оскал. Я развернулся и пустился в свой последний забег. Он последний, потому что, если я и выживу, я никогда уже не побегу так быстро. Ни во спасение денег, ни во спасение жизни. Все дальнейшие забеги будут лишь пробежками, потому что сейчас я бегу во спасение своей души. Вбежав в переулок, я снова закрутился на тошнотворной карусели домов, переулков и тупиков. Выплюнула она меня, с кружащейся головой, в какой-то темной арке дома. В конце виднелась тяжелая дубовая дверь. Как я мог подумать, хоть на секунду предположить, что за ней кончается этот кошмар? Я и сам не могу ответить себе на этот вопрос, но мы вообще редко обращаемся к здравому смыслу, когда оказываемся отправленными в другую эпоху, а может, и в другое измерение. Но сейчас я был уверен не только в том, что мне необходимо подойти и потянуть за ручку двери, но и в том, что дверь непременно поддастся. Я потянул, она отперлась, и я вошел.
VIII
Какая дверь? Ее словно и не бывало. За мной осталась каменная узкая стена, а передо мной – темное, цвета спелой черники, небо, усыпанное звездами. Я подошел к парапету и тут же понял по открывшемуся мне виду макушек домов, что его назначение – защитить от падения с большой высоты. Я оказался на смотровой площадке под самой крышей ратуши с астрономическими часами, прямо над ними. Отсюда пройденные мной лабиринты показались детской лазалкой, в которой просто невозможно было запутаться. Все в этих улицах казалось геометрически выверенным и логичным. Я услышал странный шлепающий звук с другой стороны площадки. Переборов страх, я пошел на звук. Перед последним поворотом я прижался к стене и аккуратно высунул голову из-за угла. Свешиваясь почти всем телом за ограждение, нечто желтое и мохнатое энергично размахивало руками, в одной из которых был красный флаг с неизвестным мне гербом. Я остолбенел и, не в силах даже убраться обратно за угол, продолжил наблюдать. Желтым и мохнатым оказался человек в костюме петуха. Я бы и рад был выйти из-за угла, подойти к нему, чтобы хоть у нее на ломанном английском допроситься помощи, если бы не те странные, поистине невероятные обстоятельства, которые привели меня на верхушку этой башни. Кроме того, в движениях этой ростовой куклы не было задора и веселья. Она размахивала флагом так, будто то была схватившаяся огнем тряпка. Я перевел взгляд на костюм, и всякие положительные ассоциации с талисманами спортивных команд улетучились. Костюм был до безобразия растрепанным, искусственные перья скатались в грязные колтуны. Но главным было другое. На спине отчетливо виднелся отпечаток плиточных швов, будто кто-то с большой силой придавил это облачение к брусчатке. Или что-то. Скажем, сила притяжения. Кошмарный пазл сложился – кто бы ни сидел сейчас в этом костюме, его кровь не теплее могильной земли. Оно сняло петушиную голову как раз тогда, когда я заметил на ней следы запекшейся крови. Затылок напоминал мучную лепешку с большой брешью посередине. По краям раны торчали мелкие осколки черепа. Затем оно обернулось. Голова напоминала футбольный мяч, сдутый и вогнутый с одной стороны. Лицо было одной сплошной гематомой. Один глаз, весь красный и высохший, болтался на нерве на уровне щеки, другой частично вылез из глазницы и таращился так, будто существо это чем-то до ужаса шокировано. И мы могли бы запросто посоревноваться в выражении испуга, но оно меня заметило.
– Подходи ближе, я не кусаюсь. – После этого шелеста разлагающихся голосовых связок оно вдруг оскалило омытые кровью зубы и залилось диким, нечеловеческим смехом. Все так же смеясь, этот сильно побитый жизнью петух налег поясницей на ограждение и, перевесившись через него, полетел вниз. А кто-то еще говорит, что петухи не летают. Меня вдруг охватил сильнейший страх высоты. Голова закружилась, и я прижался к стене, но уже не мог не смотреть на размытые крыши внизу, которые, словно волны, то накатывали, норовя на меня обрушиться, то отступали. Наконец я, не в силах больше стоять на ногах, сполз на пол, и черная пелена бесчувствия застелила мой рассудок.
IX
Женщина, сидевшая напротив, встрепенулась от испуга, когда я, пробудившись, резко дернулся; но затем улыбнулась, мол: «С кем не бывает кошмаров, дружок?» Неужели все, что я видел, потерявшись в старом городе, мне только пригрезилось? Я беспрепятственно принял это на веру, и от души отлегло что-то вроде горы Килиманджаро. И все же… с женщиной, сидящей напротив, было что-то не так. В ней читалось какое-то несоответствие: ее лицо было сморщено от старости и походило на пакет с мукой, помятый руками ребенка, однако ноги под полами вызывающе короткого пальто были гладкими, худенькими, почти совсем девичьими. Никакие кремы или пластики при всех нынешних достижениях косметологии на такое неспособны. Я не замечал, как неотрывно пялюсь на эту женщину, пока она не посмотрела на меня добродушно, но вопросительно. Я нервно улыбнулся в ответ и отвел взгляд. Меня кинуло в жар, на лбу я почувствовал испарину. Это как с мигренью, когда пытаешься убедить себя в том, что она не началась, хотя слепое пятно уже мерзко мерцает, провоцируя тошноту. Вот и я сейчас пытался убедить себя в том, что все плохое уже позади. И все же мелкие гадостные обстоятельства не давали окончательно утвердиться в этой мысли.
