Надежда Верещагина
Разговор окончен
– Просто любопытно, О-о-омелия, тебя, может, травили в детстве?
– А что?! – вскрикивает она на выдохе, с вызовом, будто это повод для гордости.
– Оно и видно, – отчётливо произношу я, поворачиваюсь к столу, блокирую её аккаунт и для верности захлопываю ноутбук и выключаю телефон совсем.
Омелия несколько секунд мерцает, а потом растворяется без следа. Тюбик с кремом шлёпается на ламинат.
Стиснув зубы, закрываю окно наглухо. И ещё минут двадцать снова перемываю пол.
Убираю швабру в шкаф в прихожей. Подхожу к зеркалу, дотрагиваюсь до бумажных лепестков и борюсь с желанием одним движением скомкать цветок. Обрывать возможные сюжеты – навязчивая потребность и особенное наслаждение. Потому что каждый из них – всего лишь история, которая попытается меня сломать. Новая история со свежими силами. На сколько меня ещё хватит?
Разжимаю пальцы. Выключаю свет во всей квартире. Падаю в постель и вырубаюсь без единой мысли.
***
«Здравствуйте, Татьяна! Мне Вас порекомендовали, понимаете, сразу два человека! Нужно несколько небольших текстов, тысяч двадцать знаков всего. Но сроки поджимают, понимаете? Удобно будет пообщаться по зуму?»
«Извините, по зуму не смогу, давайте обсудим почтой».
«Очень жаль. А почему вы не сможете по зуму?»
Каждый раз думаю: это такой специальный вопрос, чтобы посмотреть, как я буду врать? Нет, не буду.
«Потому что двадцать тысяч знаков того не стоят, – собираюсь это отправить, но не выдерживаю и добавляю: – Понимаете?»
И после треска – такого, будто разорвали пополам старую простыню – она отвечает:
– Конечно, конечно, понимаю.
И высится прямо надо мной в бежевом костюме из буклированной шерсти. Да ещё и держит бокал с каким-то коктейлем и пристраивает на стол ведёрко с колотым льдом.
– А может, вы тогда понимаете и что находитесь прямо у меня дома? – без особой надежды прощупываю почву.
Отставив бокал, женщина приподнимает очки на лоб и косится вправо – то ли осматривается, то ли по привычке позирует более выигрышной стороной. Изучаю её лицо. Никаких искажений по краю оправы – никаких диоптрий. Линзы-нулёвки! Смешно.
Уронив очки обратно на нос, она начинает ещё вкрадчивей:
– Наш продукт – уникальные вкладыши в бюстгальтеры…
Я точно сейчас словлю приступ истерического хохота.
– Продающие тексты – это не ко мне. Тем более про фальшивые сиськи. Моя голова не способна встраивать такие объекты в мыслительный поток. – Стучу себе пальцем по виску и уже не могу перестать ехидничать: – Понимаете?
Оскаливается забором из аляповато белых виниров:
– Ну зачем же в мыслительный? Ведь нужен только текст… Там… про маленькие женские хитрости и главное оружие… Но в вашем стиле. Мне понравился ваш стиль. И пусть будет… – тонкими пальцами вылавливает из ведёрка несколько кусков льда и опускает в бокал, – плюс двадцать процентов к оплате.
– И на что это, по-вашему, может повлиять?
– Будет мотивация!
– Писать про фальшивые сиськи за повышенную плату – это, что ли, мотивирует сильнее, чем просто писать про фальшивые сиськи?!
– С вами трудно договориться… – Нервно переступает на шпильках по моему ламинату.
– Да я вообще не хочу с вами разговаривать!
Встаю из-за стола, поднимаю ведёрко со льдом и, слегка замахнувшись, даю понять, что без колебаний опрокину его ей на голову максимум через пару секунд.
Скорчив ошеломлённую мину, резко выхватывает у меня ведёрко и в то же мгновение тает в воздухе.
Киваю удовлетворённо. Раскачиваюсь на стуле. Отправляю её почту в бан. Подумываю застелить пол в этой комнате плёнкой. Кажется, проходной двор здесь надолго…
В дверь звонят. Это точно Костя: больше никто не появляется нормальным способом.
Он вручает мне конверт – счёт за электричество:
– Привет. По ошибке положили в мой ящик.
Обалдеть. Таких подкатов я даже в детском саду не видела. Это же надо умудриться ещё и выцепить письмо через щель…
– Очень надеюсь, что почтальон больше не накосячит, иначе будет иметь дело со мной… – Забираю конверт.
– Я понял. – Отводит взгляд – и почти сразу вскидывает обратно. – У тебя всё в порядке?
– Да… работа достала… Но всё нормально, конечно, да!
Костя молчит, будто выжидает. А у меня что-то оглушающе сходится в голове. Слишком явно он не пытается и шагу ступить за мой порог. И это может быть ещё хуже, чем всё уже происходящее. Но не успеваю одёрнуть себя – даю слабину:
– Слушай… что делать, если кажется, ну… будто земля уходит из-под ног?
– Не страшно, – пожимает плечами. – Держись за что-нибудь другое.
– Да, точно, да… Ладно, у меня там работа и…
Улыбается, кивает, разворачивается и уходит. Я показываю язык ему в спину.
Возвращаюсь в квартиру и думаю: отдохну-ка и от текстов, и от необходимости каждые полчаса смывать отсюда чужие следы. Для начала поем, а потом что-нибудь придумаю.
Оп.
За столом у меня на кухне сидят две тётки нетоварного возраста с книжками в руках – обёрнутыми в белую бумагу на манер обложки.
– Скажите, пожалуйста, вы бы хотели жить вечно? – нацелив пустые глаза сквозь меня, вопрошает одна из них.
– Только этого мне ещё не хватало! И если вы сейчас же отсюда не уберётесь, я вызову полицию.
Для убедительности достаю из выдвижного ящика филейный нож и просто верчу его между пальцами.
Взгляд говорившей дамы становится ещё более пустым. И всё более и более пустым. А потом будто вытягивается, как хобот, и выворачивается наизнанку, как носок, поглощая обеих тёток и оседая вниз, как какой-то купол из полужидкого желе.
После того как эта бездонная муть съёживается до неразличимой капли, столешница некоторое время колеблется вверх-вниз, вверх-вниз и замирает, снова затвердев.
Замечательно.
Что будет дальше? Знакомые пожалуются на жизнь, а их мужья начнут рассекать по моему дому в трусах, дети – кататься на самокатах, а бабки – для здоровья шастать с лыжными палками? Партнёры по онлайн-шахматам станут навязывать ничью, выныривая из-под пены в моей ванне? Гусев просто поселится здесь навсегда?
Я больше не могу. И сотое дыхание не откроется. И происходит именно то, самое страшное для меня: я не справляюсь сама. И нет сил отбиваться. Пульс зашкаливает под двести, кружится голова, обстановка кажется игрушечной, а вся жизнь – насмешкой чего-то нечеловеческого. Я бы сейчас умерла – так проще, – если бы не то, что видится возможным выходом. И входом. И вдохом.
Убираю нож обратно в ящик. Бегу в прихожую, нашариваю в сумке ключи, надеваю ботинки, делаю шаг, оглядываюсь – подхватываю с пола тапочки. Не люблю чужие.
Захлопываю дверь, со скрежетом поворачиваю ключи – раз и ещё четыре раза: здесь дурацкий второй замок, заменю его потом. Прыжком пересекаю площадку, спотыкаюсь, удерживаюсь от попытки забарабанить в стальное полотно – нажимаю на кнопку. Только бы он ещё был дома!
Костя отпирает быстро. Видит меня, пятится вглубь прихожей. Куда-то собирается сейчас? Настолько приличные на нём джинсы и незакатанный джемпер… Да нет, похоже, у человека просто пунктик… Это завораживает. Всегда удивляюсь, где берут мотивацию для таких свершений. В квартире полумрак, пахнет можжевельником и, кажется, мускатным орехом.
Переминаюсь, прижимая тапочки к груди. Спохватываюсь:
– Ой… я не в этом смысле… Блин… Мне просто как-то муторно и… Ты же никуда не…
Тянется к вешалке, нашаривает в кармане пальто телефон и вздыхает:
– Никуда. Суши?
– Не знаю… Неважно… Да. Только если они… ну… не войдут. В смысле, он, этот… курьер…
– Не войдёт, – отрезает Костя уверенно и где-то даже сурово, будто понимает, о чём я.
Еле попав ногами в тапки, прохожу на кухню. Из коридора за мной почти бесшумно поспевает робот-пылесос. Приближается, объезжает вокруг, удовлетворённо бурчит, скрывается под шкафчиками и принимается там чем-то тихо постукивать.
Костя убирает со стола апельсиновую кожуру и смахивает хлебные крошки.
– Итак…
Если сейчас добавит: «Она звалась Татьяной», я развернусь и уйду, честное слово. Что бы ни творилось там, дома.
Он перехватывает мой взгляд.
– …садись на деревянный. – Отбирает у меня модный тёмно-зелёный стул из цельного куска пластика и подпихивает обычный классический. – Он точно будет попрочней.
Я смеюсь. Стоя наваливаюсь на спинку стула и снова смеюсь, даже закашливаюсь. Костя делает вид, что ничего не происходит.
– А это кто? – киваю на странную мягкую игрушку, притулившуюся за сахарницей.
– Да так… Дикобраз, связанный крючком. Мной.
Ого.
– Ненавижу крючок, фактура такая противная получается… Особенно на вид…
Костя выдаёт процентов десять от иронической мины среднестатистического человека, убирает игрушку в навесной шкафчик, закрывает дверцу, упирается в неё затылком, складывает руки на груди и заявляет:
– Можешь просто на него не смотреть.
Я прикусываю язык.
Дикобраз крючком. Круто, конечно… Как он ему эти иглы сделал?..
Поправляю на себе перекрутившуюся кофту, сажусь – и снова встречаюсь с Костей глазами. Он поднимает подбородок ещё выше и широко улыбается. Дорога свободна, полагаю.
И уже через двадцать минут я размахиваю руками, ложками и даже роллами, выскальзывающими из палочек, и не затыкаюсь ни на миг. Стараясь только не проговориться о том, что происходило сегодня дома.
– Люди постоянно от меня чего-то хотят! Но на самом деле им нужно не решение проблем. Им нужны вот эти все так называемые хорошие отношения. Хорошие отношения… Да ёлки! Я думала, если повезёт, очень повезёт, у меня будет за всю жизнь пара человек, с которыми можно, ну, знаешь, хоть в разведку… Но людям это не нужно! Им нужно вести бессмысленные разговоры и зазывать на чай… я бы сказала, с изматывающей регулярностью! Просто чтобы вынудить подтверждать и подтверждать вот это вот, что ли, отсутствие намерений против них… И отношения эти им надо постоянно поддерживать! Поддерживать! Будто это, блин, штаны со сломанной застёжкой!
Костя выкладывает печенье в миску, усмехаясь себе под нос, выключает газ под начинающим слабо свистеть чайником и спрашивает:
