Мор Йокаи
Золотой человек
Живой алебастр
Тимар остался один на один с покойником, с девушкой, спящей мертвым сном, и с тайной, погребенной в ночной тиши.
А ночные тени словно нашептывали ему:
«Подумай, как славно все уладится, если ты не выполнишь того, что тебе поручено: не предашь усопшего волнам Дуная, не станешь пробуждать девушку от спячки, но дозволишь ей тихо-мирно отбыть в мир иной! Правда, соглядатай наверняка успел донести в Панчеве о беглеце Чорбаджи, но если опередить его, причалить к берегу не в Панчеве, а в Белграде и там донести на беглого турка, то треть его сокровищ по закону достанется тебе. Ведь они, эти сокровища, теперь все равно ничьи: отец мертв, дочь, если ты не пробудишь ее к жизни, упокоится навеки. Ты вмиг разбогатеешь! Богатый человек – он всегда в хороших, это бедняк – подлый и никчемный!»
Но у Тимара готов ответ этим ночным теням: «Нет уж, лучше я останусь подлым и никчемным!» И дабы заглушить коварные нашептывания, он закрыл окошко каюты; стоило ему взглянуть на красноватый рожок луны, и его охватывал какой-то страх. Ему чудилось, будто именно оттуда исходил злонамеренный шепот. Может, в этом предостережении и заключался смысл предсмертных слов Али Чорбаджи о «красном полумесяце»?
Тимар отодвинул занавеску, отгораживавшую ложе Тимеи.
Подобно живой алебастровой статуе покоилась спящая девушка; грудь ее медленно опускалась и вздымалась, губы были полуоткрыты, веки сомкнуты, стоящая наготове смерть придала ее лицу выражение неземной значительности.
Одна рука девушки была поднята к локонам, обрамлявшим лицо, другая сжимала на груди сборки ночной сорочки.
Тимар с содроганием дотронулся до нее, словно до заколдованной феи, от прикосновения к которой простой смертный испытывает столь мучительную сердечную боль, что лишается жизни. Набрав в ладонь настойки из пузырька, он принялся растирать виски спящей девушки. Не отрывая взгляда от ее лица, Тимар думал:
«Неужели я мог бы допустить твоей смерти, дивное создание?! Да будь судно нагружено доверху жемчугом и достанься он весь мне в случае твоей смерти, и то я не позволил бы тебе уснуть навеки. Нет таких брильянтов на свете, которые доставили бы мне большую радость, чем твои глаза, когда ты, пробудясь, откроешь их!»
Тимар растер лоб и виски Тимеи, но застывшее во сне лицо не изменило своего выражения; тонкая линия сросшихся бровей не отозвалась ни единой морщинкой на лбу, когда чужие мужские руки касались их.
Наказ турка гласил: противодействующим средством надлежит натереть и грудь.
Тимар вынужден был взять девушку за руку, чтобы убрать ее с груди.
Рука не оказала никакого сопротивления. Она была вялая и холодная.
Столь же холодной была и вся девичья фигура. Холодной и прекрасной, как алебастр.
А ночные тени нашептывали свое:
«Взгляни, как прекрасно это тело! Никогда еще человеческие уста не касались более совершенной красоты. Кто узнает, если ты поцелуешь ее?»
Но Тимар, перекрывая шепот ночи, ответил самому себе: «О нет! Ты ни разу в жизни не присвоил ничего чужого, а ведь такой поцелуй был бы равнозначен воровству». С этими словами он подтянул персидское ковровое покрывало, которое девушка во сне сбросила с себя, укрыл ее по плечи и под покрывалом растер ей настойкой грудь. А чтобы не поддаться соблазну, во время этой процедуры не отрывал глаз от девичьего лица. Ему казалось, что он смотрит на алтарный образ, излучающий чистоту и холод.
И вдруг черные ресницы дрогнули, и глаза открылись; взгляд их был мрачный, тусклый. Дыхание девушки участилось, и Тимар почувствовал, как сердце у него под рукой забилось сильнее.
Тогда он вытащил руку из-под покрывала.
Пузырек с настойкой Тимар поднес к носу девушки, чтобы та вдохнула резкий спиртовой запах.
Похоже, Тимея начала просыпаться: она повернула голову, пытаясь отстраниться от пузырька, и нахмурила брови.
Тимар тихонько окликнул ее по имени.
Тут вдруг девушка внезапно поднялась с криком «отец!» и застыла, сидя на краю постели и глядя перед собой в одну точку.
Ковровое покрывало соскользнуло ей на колени, а ночное облачение сползло с плеч; девушка походила сейчас на античный бюст.
– Тимея! – окликнул ее Тимар и натянул на обнаженные плечи бязевую сорочку.
Девушка этого даже не заметила.
– Тимея, ваш отец умер! – молвил Тимар, но девушка ни лицом, ни телом не вздрогнула при этих словах; она оставалась безучастной.
Тимар сбегал к себе в каюту за спиртовкой; с лихорадочной поспешностью, обжигая руки, сварил черный кофе, затем подошел к девушке, привлек к себе ее голову, разжал ей губы и, запрокинув ей голову, вынудил проглотить кофе.
До сих пор ему приходилось пересиливать лишь ее телесную скованность; но как только девушка проглотила горькое, горячее питье, она вдруг с такой силой оттолкнула его от себя, что у него даже чашка выпала из рук. А девушка повалилась на постель, натянула на себя покрывало; ее знобило так, что зуб на зуб не попадал.
– Ну, слава богу, раз дрожит – значит, жива! – вознес благодарственную молитву Тимар. – Теперь займемся похоронами по флотскому обычаю.
Похороны по флотскому обычаю
В океане это происходит вполне естественно. Тело умершего зашивают в парусину, привязывают к ногам ядро и бросают за борт. Через какое-то время «могила» его обрастает кораллами.
Однако бросить умершего человека с судна в Дунай не так-то просто. Ведь берег рядом, а на берегу – города и села, где священники и колокола для того и существуют, чтобы предавать покойников освященной земле да звонить за упокой их душ; тут нельзя всего лишь по воле усопшего взять да и швырнуть его в воду.
И тем не менее Тимар отлично понимал, отчего именно так все и должно произойти. Трудности его не смущали.
Прежде чем успели поднять якорь, он уведомил рулевого, что на судне находится покойник: Трикалис умер.
– Я так и знал, что беды не миновать, – сказал Янош Фабула. – Белуга плыла с нами наперегонки, а это верная примета смерти.
– Придется сойти на берег и попросить священника похоронить покойного. Не везти же нам труп с собою, нас и без того подозревают в чумной заразе.
Почтенный Фабула с сомнением крякнул и сказал, отчего, мол, не попробовать.
Ближайшее село Плесковац славилось богатством; был тут храм с двумя башнями и собственный декан – рослый, статный красавец с длинной черной бородой, густыми, широкими бровями и благозвучным, напевным голосом.
Декан был давним знакомцем Тимара, который не раз покупал у него зерно; священник всегда заготавливал немало пшеницы на продажу.
– Ах, сын мой, некстати ты явился! – воскликнул декан при виде Тимара. – Урожай выдался неважный, да и тот я уже давно запродал. (А между тем и во дворе, и на гумне занимались обмолотом.)
– На сей раз я собрал жатву! – ответствовал Тимар. – Да только печальную: покойник у нас на судне, ваше преподобие. Вот и решили просить вас пожаловать к нам и похоронить усопшего как положено.
– Погоди, сын мой, уж больно ты торопишься! – возразил декан. – Исповедался ли усопший христианин перед смертью? Принял ли святое причастие? Уверен ли ты, что не был он унитарием? Ведь иначе я хоронить не стану.
– Чего не было, того не было, ваше преподобие. Исповедника мы с собой не возим; умер праведник своей смертью и безо всякого вспоможения, как оно и бывает обычно с нашим братом корабельщиком. Но ежели вы, ваше преподобие, не желаете схоронить его честь по чести, то дайте по крайности мне хоть документ, чтобы я смог оправдаться перед родственниками усопшего, отчего не отдал ему последний долг. А там уж мы сами похороним его где-нибудь на берегу.
Декан выдал Тимару свидетельство о том, что покойнику отказано в погребении. Однако крестьяне, занятые обмолотом, прознали о случившемся.
Слыханное ли дело – похоронить на их земле покойника не по церковному обряду? Ведь ясно как божий день, что всю округу градом побьет! Откуда бы этот покойник ни взялся, пусть не вздумают корабельщики навязать его какому-нибудь соседнему селу; никому такой подарок не нужен. Как пить дать, накличет град, а тут виноград скоро убирать, у крестьянина на эти дни вся надежда. А в будущем году мертвец, не по-христиански погребенный, оборотнем заделается, всю влагу – будь то роса или дождь – в себя впитает.
Тимара же заверили, что быть ему нещадно битым, вздумай он перенести покойника на берег.
И чтобы корабельщики не сумели втихомолку зарыть его в землю где-нибудь на берегу, отобрали крестьяне четверых дюжих парней и послали на судно – проводить его на расстояние дневного пешего пути. А там, как очутится корабль за пределами их округи, пусть делают со своим покойником что угодно.
Тимар прикинулся страшно разгневанным, но дозволил четверке сопровождающих взойти на корабль.
Матросы же тем часом сколотили гроб и положили туда покойника; только и оставалось, что крышку прибить.
Тимар первым делом проведал Тимею. Горячка разыгралась не на шутку; лоб девушки горел огнем, но лицо по-прежнему оставалось белым. Тимея была без памяти, и о всех приготовлениях к погребению так и не узнала.
– Оно и к лучшему! – молвил Тимар и, прихватив кружку с краской, принялся выводить на крышке гроба имя и дату смерти Евтима Трикалиса. Четверо парней-сербов, став позади, по складам читали вслух ровные строчки, писанные кириллицей.
– Давай-ка напиши хоть букву, а я пока займусь своими делами! – предложил Тимар одному из праздных зевак. Тот ухватился за случай показать свое умение и намалевал на доске такое «X», какое у сербов лишь в давние времена читалось как «С».
– Смотри, как славно у тебя получается! – похвалил его Тимар и вручил кисть другому. – Оказывается, ты тоже молодец. Как тебя зовут?
– Йозо Беркич.
– А тебя как кличут?
– Мирко Якшич.
– Ну, храни вас Бог долгие годы! Не выпить ли нам по стаканчику сливовицы?
Сие благое дело свершилось без помех.
– А меня зовут Михай, фамилия моя Тимар. Очень удачная фамилия: захочу – могу назваться венгром, захочу – могу себя за турка выдать или за грека. Но вы меня зовите попросту – Михай.
– С Богом, Михай!
Теперь Михай чуть ли не каждую минуту отлучался в каюту проведать девушку. Горячка не проходила, Тимея по-прежнему была без памяти. Однако Тимар не отчаивался, полагая так: кто плавает по Дунаю, у того под рукой целая аптека, ведь холодная вода любой недуг лечит. Все его врачевальное искусство состояло в том, что он прикладывал ко лбу и икрам девушки смоченные в холодной воде платки, исправно заменяя их свежими, как только они согреются. Этот способ лечения был известен корабельщикам задолго до Призница[7].
«Святая Варвара» весь день неспешно плыла вверх по Дунаю вдоль берега Венгрии. Парни-сербы вскоре перезнакомились с матросами и помогали им работать веслами, а те в свою очередь потчевали сербов жаренным на вертеле мясом.
Покойник лежал на палубе, прикрытый чистой простыней вместо савана.
Под вечер Михай объявил своим людям, что собирается лечь, потому как двое суток не спал; судно пусть тянут, покуда совсем не стемнеет, а тогда можно будет стать на якорь.
Однако Тимар и в эту ночь не ложился спать; вместо того чтобы отправиться к себе в каюту, он прокрался к Тимее и, укрыв ночник в пустом ящике, дабы свет не проникал наружу, всю ночь просидел у постели пребывающей в беспамятстве девушки, оберегая ее покой и меняя компрессы из загодя припасенной речной воды. Глаз он так и не сомкнул ни на минуту.
Тимар явственно слышал, как бросили якорь: корабль остановился, и лишь волны с плеском ударялись о его борта. С палубы еще долго доносился гомон мужских голосов, затем постепенно все отправились на покой.
Но около полуночи Тимару послышались словно бы приглушенные удары молотка.
«Ага, значит, шляпки гвоздей сукном накрыли, чтобы приглушить удары!» – подумал он.
Затем раздался звук падения какого-то тяжелого предмета и громкий всплеск воды.
После этого на корабле все окончательно стихло.
Михай выждал, пока рассвело и судно вновь двинулось в путь. Минул, должно быть, час, когда он вышел из каюты. Лихорадка отпустила, и девушка забылась спокойным сном.
– Куда делся гроб? – были первые слова Михая, когда он появился на палубе.
Парни-сербы решительно выступили вперед.
– Мы положили туда камней для тяжести и бросили в воду, чтобы вам не вздумалось похоронить покойника где-нибудь поблизости на берегу да на всех нас накликать беду.
– Что же вы наделали, злодеи вы этакие! Ведь мне теперь придется держать ответ перед комитатской управой; с меня спросят, куда делся проезжий господин, да еще и обвинят, чего доброго, будто бы это я скрыл его неведомо где. Так что уж изложите на бумаге, что это ваших рук дело. Кто из вас умеет писать?
Оказалось, что, конечно же, никто из парней грамоте не обучен.
– Но разве не вы, Беркич да Якшич, помогали мне делать надпись на крышке гроба?
Оба признались, что только и умеют одну-единственную букву написать, да и то исключительно кистью и на доске.
– Ничего не поделаешь. Придется везти вас с собой в Панчево, а там уж вы перед полковником на словах засвидетельствуете в мою пользу. Будьте спокойны, он из вас всю правду вытянет!
От этой угрозы мигом научились писать не только Беркич и Якшич, но и два других парня. Уж лучше они дадут письменное свидетельство, только бы не отвезли их в Панчево.
Михай вынес на палубу чернила, перо, бумагу и, заставив одною из грамотеев улечься на живот, продиктовал ему свидетельство: так, мол, и так, ночью, пока корабельщики спали, они, сербские крестьяне, без ведома и согласия Тимара, опасаясь градобития, сбросили усопшего Евтима Трикалиса в Дунай.
– Внизу поставьте свои имена да напишите, где живете, чтобы вас можно было разыскать в случае, ежели судебное расследование начнется.
Один свидетель подписался как «Иса Каракасалович», проживающий в «Гунероваце», а другой назвался «Него Стириопицей из Медвединца».
На том они с серьезным видом расстались; и Михай, и четверка сербов удержались, чтобы не расхохотаться в лицо друг дружке.
С тем Михай и высадил их на берег.
…Али Чорбаджи покоился на дне Дуная, где он и завещал себя похоронить.
Шутка, достойная смеха
На утро, когда Тимея пробудилась от сна, ее болезнь как рукой сняло. Юная природа взяла свое.
Одевшись самостоятельно, она вышла из каюты и застала Тимара в носовой части корабля.
– Где мой отец? – спросила девушка.
– Барышня, ваш отец скончался.
Тимея в упор смотрела на него большими, грустными глазами, в лице ее, и без того белом, не было ни кровинки.
– Куда же его дели?
– Ваш отец, барышня, покоится на дне Дуная.
Тогда Тимея села у борта судна и молча уставилась в воду. Она не проронила ни слова, не пролила ни единой слезы – лишь неотрывно смотрела в водяную глубь.
Тимар счел за благо попытаться утешить ее.
– Вы захворали и впали в беспамятство, а тем временем Господь призвал к себе вашего отца. Я находился при нем в смертный час. Все его слова и помыслы были о вас, через меня он шлет вам свое последнее благословение. Выполняя волю вашего отца, я отвезу вас к его давнему приятелю – он ваш родственник по материнской линии и заменит вам отца. Есть у него и родная дочь – молодая и красивая, чуть постарше вас, она станет вам сестрицею. В той семье вас хорошо примут и будут добры к вам. А весь груз, что находится на этом судне, – ваша собственность, она досталась вам в наследство. Вы теперь богатая и всегда будете с благодарностью вспоминать об отце, который с такой любовью о вас позаботился.
У Тимара перехватило горло, когда он довел свою мысль до конца: «… и который умер, чтобы дать тебе свободу, принял смерть, чтобы даровать тебе жизнь!»
Тимар задумчиво разглядывал лицо девушки. А оно не дрогнуло в ответ на его прочувственные речи, из глаз не скатилось ни слезинки. Михай подумал было, что она стесняется плакать при постороннем, и отошел подальше; но девушка не заплакала, даже оставшись в одиночестве.
Ну не странно ли? При виде белой кошки, тонущей в волнах Дуная, слезы ее лились неудержимо, а сейчас, когда ей говорят, что отец ее покоится на дне речном, она и слезинки не уронит.
А может, так оно и бывает: люди, способные расплакаться от мелких переживаний, глубокую боль переносят, молча уставясь в одну точку, – вполне возможно. Однако Тимару сейчас было не до психологических загадок. На северо-западе показались шпили Панчева, а вниз по течению плыла лодка императорско-королевского флота, направляясь прямо к «Святой Варваре»; кроме капитана и восьми вооруженных лодочников там находился и тюремный стражник.
Подплыв к кораблю, незваные гости взяли его на абордаж и вскочили на палубу.
Капитан поспешил к Тимару, поджидавшему его у дверей каюты.
– Вы будете судовой комиссар?
– К вашим услугам.
– На этом судне под именем Евтима Трикалиса плывет турецкий паша; он расхитил казну и бежал вместе с награбленными сокровищами.
– На этом судне плыл грек по имени Евтим Трикалис – торговец зерном, и вез он не какие-то там награбленные сокровища, а чистое зерно, как показал официальный досмотр в Оршове, подтвержденный документально; вот вам первая бумага, извольте прочесть. Ни о каком турецком паше мне ничего не известно.
– Где он?
– Ежели был он греком, то у Авраама, а если турком – то у Магомета.
– Уж не умер ли он?
– Совершенно верно, скончался от дизентерии. Вот вам второй документ – завещание, собственноручно составленное умирающим.
Капитан прочел бумагу от начала до конца, время от времени бросая косые взгляды на Тимею, которая недвижно сидела на том месте, где ее застала весть о смерти отца. О чем идет разговор, она не понимала: язык ей был незнаком.
– Шестеро моих матросов и рулевой могут засвидетельствовать, что он действительно умер.
– То его беда, а не наша. Умер – значит, умер, и его, вероятно, схоронили. Вы скажете нам, где он похоронен, а мы велим выкопать труп. Тут находится человек, который его опознает, и если подтвердится, что Трикалис и Али Чорбаджи – одно лицо, то, по крайности, хоть можно будет конфисковать похищенные сокровища. Где вы его погребли?
– На дне Дуная.
– Вот уж напрасно! Зачем вы это сделали?
– Но-но, тише! Вот вам третья бумага – от декана в Плесковаце; Трикалис скончался в его приходе, а декан не только отказался провести обряд как положено, но и запретил снести тело на берег. Люди же требовали бросить покойника в воду.
– Черт бы их побрал, этих попов распроклятых! – Капитан в сердцах стукнул кулаком по эфесу сабли. – Вечно с ними хлопот не оберешься. Но вы ведь сможете примерно место указать, где его бросили в реку?
– Давайте разбираться по порядку, господин капитан. Крестьяне в Плесковаце отрядили на судно четверку караульных, чтобы воспрепятствовать мне перенести тело на сушу, и эти четверо парней ночью, когда все мы спали, без ведома корабельщиков наложили в гроб камней для тяжести и опустили его в Дунай. Вот собственноручная расписка самих злоумышленников; возьмите ее, господин капитан, и вам не составит труда отыскать их, допросить и наказать поделом.
Капитан был вне себя от ярости; он разразился сардоническим хохотом, поперхнулся, сердито закашлялся и, дочитав бумажонку до конца, швырнул ее Тимару обратно.
– Славно тут у вас все уладилось! Обнаруженный беглец умер, с ним теперь не побеседуешь; поп, видите ли, не разрешил предать его земле; крестьяне сбросили покойника в воду и выдали бумагу, подписанную именами, которых человек отродясь не носил, указали названия деревень, каких никогда на свете не было. Беглец скрывается на дне Дуная, а мне теперь либо баграми прочесывай весь Дунай от Панчева до Смедерева, либо ищи-свищи двух негодяев, одного из которых кличут Каракасаловичем, а другого Стириопицей. И груз я конфисковать не могу, коль скоро личность беглеца не установлена. Да, господин комиссар, вы на славу расстарались, ловко все обделали! И бумагами обзавелись на все случаи, вон их у вас сколько: одна, две, три, четыре! Готов поспорить: вздумай я востребовать свидетельство о крещении этой вот барышни, вы мне и его представите в наилучшем виде.
– Если вам будет угодно.
Правда, свидетельства о крещении Тимар представить не смог бы, зато сумел скроить такую дурацкую физиономию, что капитан только покачал головой. Рассмеявшись недобро, он похлопал Тимара по плечу.
– Вы прямо золото, а не человек, господин комиссар! Спасли этой девушке всю ее собственность, ведь за отсутствием отца я не могу ни ее задержать, ни на имущество ее арест наложить. Можете продолжать путь. Золотой вы человек!
С этими словами капитан резко повернулся, ближайшему лодочнику, замешкавшемуся на палубе корабля, влепил такую оплеуху, что тот чуть не свалился в воду, и велел немедленно убираться всем с корабля.
Но когда спустился в лодку, еще раз внимательно посмотрел назад.
Судовой комиссар взирал ему вслед все с тем же дурацким выражением.
Груз «Святой Варвары» был спасен.