Михаэль Бабель
С закрытыми глазами, или Неповиновение
"23.12.1990. Дорогая Нехама! Большое спасибо за прекрасную открытку, присланную мне, и приложенные к ней сердечные пожелания на трёх языках… Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"28.4.1992. Дорогая Нехама, спасибо за твоё письмо и за приложенную к нему чашку для мёда. Это чудное произведение искусства, и мы будем пользоваться ею и вспоминать о тебе… Всего самого лучшего. Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
– Нехамелэ, это Моше высек из своей души, а ты это сохранила и теперь это тоже твоё – эти хрустальные ступеньки к его памятнику.
Щелчок.
Потом я перевёл рассказ Нехамелэ на иврит. Копии писем доктора Моше лежали на столе. И я позвонил его дочери, что всё это могу передать им.
Она вежливо ответила:
– Михаэль, – сразу же отметил, что назвала меня по имени, – мы не заинтересованы.
Я знал, что не будет иначе.
– Всего хорошего, – тоже вежливо сказал и положил трубку.
Это главное достижение кэгэбэшни – большее, чем атомная бомба, которая уже никого не спасёт. Чтобы применить её, надо не уничтожать народ, а любить и беречь его солдат, хотя бы как Гарри Трумэн.
Теперь открытие памятника. Только вырублю ещё одну ступеньку к нему, не из хрусталя, это могут только Нехамелэ и Моше.
"Без оплаты работал врачом сорок два года в больнице на улице Маркус 17, во дворе которой живёт".
Поднял памятник ступенькой выше.
Щелчок.
– Нехамелэ, памятник доктору Моше при его жизни!
– Мишенька, никто лучше нас не сделает. Ты мне только скажи: за что убивали?
– Нехамелэ, мы очень любим этот вопрос. Ой, как любим! Когда нас спрашивают: "За что?" А за "что" – можно?
– Мишенька, только скажи.
– Нехамелэ, ты знаешь.
– Мишенька, что я им сделала? Ну, если бы хоть плюнула в одного из важных в 1973 году во время праздничного парада на трибуне, на которую мне дали входной билет, – ведь это за их подписью убивали. Так ничего же не было. За что жизнь изуродовали?
– Нехамелэ, ответ в твоей книге жизни.
Щелчок.
Из книги жизни Нехамелэ.
«Начиная с 1967г. я всегда открыто носила небольшой магендовид. В День пионеров, 19 мая 1970 года, зная, что в этот день там бывает много людей, я решила пойти на Красную площадь в платье с нашитым на него жёлтым магендовидом величиной в пятнадцать сантиметров. Пусть все увидят, как евреям плохо в России. Жёлтый магендовид на зеленом платье был хорошо виден. На площади действительно были большие толпы. И много иностранцев. Они обращали на меня внимание и просили сфотографироваться со мной. Иностранцы-евреи ещё и разговаривали со мной.
А к нам стали стягиваться серые крысы – чекисты в штатском, наблюдавшие за порядком. Всё ближе и ближе. Уже кольцом стоят вокруг. Один искусствовед в штатском потребовал: «Ваши документы!» Я ответила: «Не поднадзорная, документов не ношу с собой». Хотя паспорт был в сумке. Тут часть чекистов побежали совещаться. А оставшиеся оцепили меня кружком. Толпа большая. Русские не знают, в чем дело, но не сочувствуют. Военные, в частях которых на каждом шагу антиеврейские карикатуры с магендовидами, внутри которых свастика, громко осуждают сионистов-агрессоров. И народ, слушая их, прозревает.
Тут из толпы высунулся американец, сказал, что он корреспондент из Америки. Обратился ко мне на идиш: «Мейделе, можно тебя сниму?» «Аваде», – сказала. («Конечно».) Хотел спасти. Обратился на ломанном русском к какому-то начальнику за разрешением. Тот, хоть и повыше чином мельтешащих вокруг, но не знал, что делать. Американец опять спросил. Тот махнул рукой, разрешая. Меня фотографируют, щёлкают и фотоаппараты других иностранцев.
Серые крысы посовещались, и один подошел ко мне со змеиной улыбкой и сказал: «Можешь идти, попадешься – руки-ноги переломаем». (Вскоре здорово избили.) Этот американец спросил: «Что он сказал?» Перевела ему. Чекист не понимал идиш, но догадался и прошипел: «Не смейте разглашать». Успокоила его: «Всé же слышали, что вы сказали. Военной тайны нет».
Американец пошел меня проводить. И другие увязались, чтобы меня не арестовали. Жалко им меня было. Идем, разговариваем о житье-бытье евреев в России. И вдруг слышу: «Девушка!» – кричит какой-то человек, по лицу видно, что русский. Говорю ему: «Пошел вон, русская рожа!»
Спустились иностранцы со мной в метро и проехали несколько остановок.
Направилась я к Меиру Гельфанду, светлая ему память. Хороший человек был, сидел на Колыме за сионизм.
Долго ехала, меняя направление, пересаживаясь на автобусы. А потом петляла по дворам и перелезала через ограды. Наконец, пришла. Открывают мне дверь. И стоя еще в коридоре, слышу из комнаты, кто-то говорит: «Эх, ребята, какую я красавицу видел сейчас! С магендовидом желтым на Красной площади». Меир его спрашивает: «Что ж ты не подошел к ней?» Тот отвечает: «Я подошел, а она мне крикнула: «Пошел вон, русская рожа!» Все смеются, а мне страшно стыдно. Уже собралась уйти, но Меир вышел и позвал меня в комнату. А там стоял этот русский человек. Подошел ко мне с улыбкой: «Будем знакомы. Я – Виктор Федосеев. За «русскую рожу» не сержусь – понимаю положение евреев».
У Виктора была очень интересная биография. Вскоре я подружилась с ним и его женой Алей. Виктор был редактором еврейского журнала и переводчиком при контактах евреев с иностранными корреспондентами».
Щелчок.
– Мишенька, но это же было там!
– Нехамелэ, не имеет значения, где было. Но если бы только это – уже достаточно "за что?".
Щелчок.
«Этим же летом 1970 года я пошла в этом же платье с магендовидом на концерт еврейской певицы Анны Гузик в Москве. Сначала я хотела просто встать, чтобы евреи увидели магендовид и поняли, что сделали с еврейским народом в России. И поняли, что нельзя здесь оставаться. Но погас свет, и я не успела встать. На сцену вышла Гузик и спела весьма советскую песню. Меня это возмутило, я прошла к сцене и встала лицом к залу. Сначала зрители не поняли. Кто-то, наверное, даже решил, что так полагается по программе. Но тут несколько человек закричало: «Это провокация!», «Где милиция!», «Это сионисты!». В наступившей тишине все встали, чтобы лучше видеть, что происходит. Внезапно из задних рядов раздались аплодисменты, подхваченные в разных концах зала. В это время меня уже вели к дверям. Никто не сказал мне ни слова, но некоторые махали мне руками и посылали воздушные поцелуи.
На улице, не успела я пройти несколько шагов, как сзади из подъехавшей машины выскочили двое в штатском и потащили меня в машину. Но я сопротивлялась, и они начали меня бить. К ним подбежали еще двое. В конце концов, сильно избитую, меня затащили в машину. В КГБ какой-то начальник, глядя на следы побоев, сказал мне, чтобы я не смела идти к врачу и заявлять, что меня избивали сотрудники КГБ. Вернувшись домой, я пошла к врачу, который беспокоясь за кости и внутренние органы, послал меня на рентген. Все оказалось цело. Но заживало очень медленно. Долгое время, встречая меня на улице, знакомые поражались моему виду».
Щелчок.
– Нехамелэ, если дать полное избиение тебя там, то будет не слабее, чем убивали тебя здесь.
– Мишенька, там понятно, но здесь – за что?
– Нехамелэ, в той кэгэбэшне в наше время защищенность наша была бóльшая, чем у меня сейчас здесь. Учинят расправу надо мной самым естественным образом. И коротко объявят, что погиб в тремпе или на тремпиаде, и напомнят живым, что лучше ездить в автобусах. Никто не пикнет. А там даже многие тихие кричали бы – для собственной безопасности. А иностранные корреспонденты разослали бы по всему миру известие о расправе. Поэтому той кэгэбэшне было удобнее с неугодными расправляться руками этой кэгэбэшни: с помощью дружков, с помощью переводов по работе сюда, с помощью командировок сюда или по заданию оттуда товарищам по оружию здесь. Как у инквизиции было, так и у кэгэбэ – нет границ. Как у мафии, так и у кэгэбэ – нет границ. Они близнецы. Кто неугоден для той кэгэбэшни – неугоден и для этой кэгэбэшни. Поэтому с неугодными для той кэгэбэшни расправляется так же и эта кэгэбэшня. Не ломай себе голову "за что?". Теперь будет ещё и за то, что ты со мной, а я с тобой.
– Мишенька, это хорошо.
– Нехамелэ, это очень хорошо.
Щелчок.
– Нехамелэ, на жалобу, поданную 2.1.2007 по-русски, пришёл ответ из министерства внутренней безопасности. Там есть такие слова:
"Неясно, посланный тобой рассказ действительно происходил или говорится о произведении художественно-фантастическом <…> Если ты хочешь, чтобы твоим обращением занялись как жалобой в полиции, надо подать её официально в полицейское отделение жалобщику или жалобщице, относительно которых совершены уголовные преступления".
– Мишенька, смешнее не придумать. Жизнь интереснее любых фантазий. А мне смешно, как сказал твой редактор ивритского текста, что ты "наконец принёс то, от чего можно сойти с ума, а то носил пустячки – покушение, тюрьма, психушка".
– Нехамелэ, подал ту же жалобу на иврите в полицейское отделение.
И кроме всяких кэгэбэшных адресов, послал эти два рассказа ещё и твоей Фире. Хотелось показать ей то, о чём ты боялась рассказывать ей долгие годы. Она близкий тебе человек, и мне хотелось помочь тебе рассказать ей о происшедшем с тобой в Израиле.
– Мишенька! Первый муж её вернулся из лагерей, но она быстро потеряла его и осталась одна с ребёнком. Она была очень добра ко мне. Необыкновенной доброты и смелости человек. Очень многие прошли через её дом. Она с семьёй уехала одной из первых. Немного позже вырвалась и я, хотелось опять быть вхожей к ней, но, из-за происходящего со мной, держалась подальше, потому что знала, что она не поймёт. И об отъезде из Страны не сказала, а когда потом созванивались, о причине отъезда не говорили.
– Нехамелэ! Я знал, что она прочтёт сразу, поэтому быстро позвонил. Она рада, когда я звоню, и я рад знакомству с ней и её мужем. Сразу перешли к делу. "Ну разве такое бывает", – начала она с "вертолёта". Я не стал возражать. Такое же её отношение, наверное, и к моему рассказу. Немного помолчал, не спорил и начал рассказывать о твоём прекрасном отношении к ней. Ей было приятно слышать это, сказала, что не сомневалась в этом. Она рассказала, что вначале работала с новоприбывшими и слышала многочисленные признания, как любили горячо Страну, а потом разочаровались. По её мнению, это произошло и с тобой. А я догадываюсь, произошло и со мной, по её мнению. Она считает, что у государства имеются только отдельные недостатки. Эта формулировка защитников той кэгэбэшни ожила в этой у противников той кэгэбэшни в прошлом. Я спросил её, хочет ли она, чтобы я рассказал тебе о её мнении, она молчала, и я предложил сказать правду, но пообещал смягчить, и она согласилась. А ты ещё скажешь ей, что это правда, и Фира ещё будет за тебя.
Щелчок.
27.3.2007
Разослал по адресам кэгэбэшни.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 28
Любимая снова попала в больницу.
Обещал Любимой быть у неё в субботу.
Чекисты понимают, что обещание дано для книги.
Приближалась суббота, уже не доехать автобусом, а идти в такую даль, до города по Голде Меир и дальше по Бегину, а потом через весь город – два часа – какой смысл, если можно доехать.
А теперь надо торопиться на вечернюю субботнюю молитву.
Чекисты уже знали об этом. Им тоже надо торопиться.
После вечерней субботней трапезы я вышел или на шалом-захар, или…
Мой мобильный телефон постоянно включён в субботу и сейчас указывает, с точностью до одного метра, столик возле двери, на котором он находится, а не моё передвижение на местности.
И я пошёл по Вселенной.
Празничная ночь! Завтра в Иерусалиме Шушан Пурим. По случаю середины месяца луна круглая без задиринки, огромная и яркая. Она встречает меня, частицу Вселенной, прямо передо мной стелет царскую светлую дорогу, шагает со мной по Вселенной. Звёзды – искрящиеся глаза многочисленных стражников, следят за шагающей частицей Вселенной, весело подмигивают, бодрят, охраняют. Я не из закутка в кэгэбэшне, из которого одна дорога только на кладбище. Я из Вселенной, в которую вселён. И кладбище не конец. Я во Вселенной останусь вечно. А если это только кажется… И нет Тебя… Б-же, упаси… Только предположить… Прости, Г-споди… Только для сравнения… Г-споди… То чтó я проиграл в кэгэбэшнях? А если Ты есть! Сколько выиграл во Вселенной!
И кладбище не проигрыш, оно в беспроигрышной Вселенной.
…Вспоминал бывший любитель футбола и бывший футболист годы и матчи, победы и поражения, голы свои и чужие.
Знаменитый Пеле тащил от центра поля приклеенный к ноге мяч. Умный противник не нападал на него и не разрушал свою защиту, а строил на пути его продвижения многослойную защиту. В это время далеко сзади, за Пеле, знаменитый кривоногий Гаринча, который мог отспорить место футбольного божества у Пеле, но никогда не делал этого из любви к искусству, начал в ту же минуту, не глядя на своего кумира, как будто он хочет только порезвиться, набирать скорость по флангу в направлении к воротам противника. Пеле, улыбаясь защитникам противника и не глядя на своего кумира, откатил мяч направо в точку, где Гаринча превратился в экспресс и выстрелил, не глядя на ворота и на мяч, поймав который, захлебнулась счастливая сетка.
Для начала сто тысяч глоток вместе ахнули и…
Вот мой гол, задолго до Гаринчи, в матче команд пионерлагеря и ближайшей деревни. В центре поля кусты, к которым прорывались козы, но пастушки с криком отгоняли их. Все босоногие игроки топтались на штрафной площадке деревенских. Подавался угловой. Мяч выбрал меня, голова вобралась в плечи, ноги спружинили и оттолкнулись от земли, тело легло по курсу на встречу с опознанным летательным предметом, потом голова чуть дёрнулась вверх и вбок, мягко подрезая мяч в сторону ворот противника. Мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Молчали козы и пастушки, босоногие команды уставились на меня. С трибуны на траве донеслось: "Во, еврейчик даёт!"
Никогда не сожалел, что не стал звездой, которой предстояло на торжественном банкете в честь матча национальных сборных пить на брудершафт с самой Джиной Лолобриджидой. Ни о чём не сожалел в жизни вообще, кроме одного, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Всегда искал родную команду и родную национальную сборную. Всякие команды бывали, но не оказывалось там даже одного родного. И опять ни о чём не сожалел, только о незабитом голе. А родная национальная сборная оказалась похожей на баскетбольную "Макаби", и в ней ни одного родного. А я был в ней крайним правым.
И меня отчислили. И только тогда ко мне пришёл родной человек. Давно отчисленный. К нему никто не пришёл, когда его отчислили, но это не помешало ему прийти ко мне. И я пришёл к нему. Упал бы на колени и целовал его следы, если бы до них дотянуться. И не было сожаления, что так поздно. Не осталось даже единственного прежнего сожаления, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца, – мечта о не состоявшемся, которая померкла перед состоявшимся родным человеком.
…Я спал в кресле возле Любимой и в ранние утренние часы открыл глаза. На её лице была кислородная маска, она тяжело дышала. Возле кислородного крана стояла медсестра отдела. После этого прошёл примерно час. Я встал проверить, как сидит маска на лице и какое давление кислорода. Увидел, что кислородный кран закрыт и шарик не "танцует". Голова и грудь жены тяжело поднимались и падали.
Побежал к медсестре, почти кричал в сонной тишине: "Ты закрыла кислородный кран!"
Она молчала, слова не проронила. Ждала от меня поступка, который суд квалифицирует, как хулиганский.
Рассказал дежурной за конторкой в коридоре, что сделала медсестра. Та посоветовала обратиться к старшей медсестре отдела.
Начал искать старшую, тут она и появилась. Рассказал и ей о случившемся и попросил принять мою жалобу. Её лицо выражало нежелание заниматься моим свидетельством.
В это время появился дежурный врач. Рассказал и ему о случившемся. Он пошёл в комнату медсестёр. А я спрашивал ещё кого-то, как мне подать жалобу в эти ранние часы. Подошёл ко мне дежурный врач, сказал, что он уже составил жалобу.
Письмо начальницы отдела обслуживания больного директору больницы: "В конце ухода по обслуживанию больной, медицинская сестра закрыла по ошибке кислородный кран вместо ингаляционного крана и немедленно с выходом из комнаты мужа, который показал ей на это, она возобновила подачу кислорода моментально".
Директор больницы: "Я извиняюсь за ошибку, которая, как сказано, исправлена и, как объяснено вам, не было в ней намерения подвергать опасности вашу жену. Происшествие расследовано и даны соответствующие указания".
Госконтролёр: "Ваше письмо мы перевели на обслуживание профессору <>, который проверит ваши претензии и ответит непосредственно вам".
Министер здоровья: "Группа обслуживания больного в отделе признаёт ошибку, которая сделана, когда кран кислорода был закрыт".
Та кэгэбэшня признала, что убила миллионы. Признала и дела помельче, например, попытку отравить писателя Войновича.
Эта кэгэбэшня не такая: не признала ни маленькое дельце, попытку убить Любимую, не признала и не признает, что убила тысячи.
А если попалась, называет убийства "ошибками". И защищает "ошибки" новыми убийствами.
А была не ошибка.
В ранние утренние часы больничной палаты я открыл глаза и увидел эту медсестру возле кислородного крана. Она застыла, не шевелилась. Мои открытые глаза она не видела, но раскладное кресло, на котором я спал, страшно скрипучее. Так она и стояла.
Я снова уснул и через час поднялся и подошёл к кислородному крану. Он был закрыт.
Нет, это не ошибка.
Я открыл кислород – установилось дыхание Любимой, начала успокаиваться.
Давно мучилась без кислорода.
Неделей раньше был вечер перед субботой. Темнело. Любимая дремала. Я сидел возле. На нашей половине палаты, возле двери, было тихо.
На второй половине, возле окна, было шумно. У соседки по палате были гости. Меня их шум не волновал, Любимая плохо слышит. Волновал меня свет. Две несильные лампы в потолке возле окна, предназначенные только для той половины палаты, уже горели, их свет не мешал, разделительная занавесь была почти до потолка. Но шумной кампании этого света будет мало, когда за окном станет темно. Они обязательно включат общий свет на всю палату.
Главными шумящими были молодая гостья соседки по палате, в юбке, короче которой бывает только пояс, и её муж с маленькой бородой из трёх тонких косичек, две по бокам и одна под губой. Просить у такой юбки и такой бороды?
Я сидел и ждал неизбежное. В палате темнело. У окна шумели без перерыва. Наступила суббота.
Короткая юбка зацокала весело на высоких и острых каблуках мимо нас к выключателю возле двери, и стало светло. Выключить свет можно, если он мешает больному. Я выключил и вернулся сидеть возле Любимой. У окна тоже стало тихо, как у нас около двери. Острые каблуки пошли снова, но уже не весело, а отсчитывая каждый шаг, готовые к бою. Снова стало светло.
Я сразу же поднялся, но играть в субботу в выключатель не мог. Вышел из палаты, подошёл к дежурной по коридору, спросил её, к кому обратиться с проблемой света. Сказала, что в шабат всё в руках людей охраны, а они сидят внизу.
С седьмого этажа пошёл вниз. Субботний лифт, по-моему, для больных. На мой стук в стеклянную дверь охраны выглянул русский человек. Рассказал ему о моей проблеме со светом. Он слушал меня и думал о своём, но сказал уверенно, что они этим займутся. И я поспешил пешком на свой седьмой этаж, чтобы успеть увидеть, как они этим займутся. На седьмом этаже было тихо, в палате горел яркий свет, который в шабат выглядит ярче, на той половине комнаты было шумно. Я покрутился сюда-туда, туда-сюда и пошёл вниз. На мой стук вышел другой русский. Сказал ему, что они обещали заняться. Он слушал меня и тоже думал о своём, но сказал тоже уверенно, что вот придёт начальник.
Я сел ждать в коридоре. Прошло время, и постучал в дверь. Из комнаты замахали руками, призывая к терпению. Сел ждать.
Вдруг в конце коридора появилась красавица южноамериканского карнавала, высокая, статная, грива до талии, шикарные бёдра обвешаны разным вооружением, голова, плечи, грудь в лентах и шнурках. Я к ней с нетерпением, а она ко мне с полным вниманием, что признал в ней начальство. Доложил ей быстро и чётко.
Она молча пошла к лифту, а я бросился к лестнице. Но как ни старался, а в широком проходе в палату встречала меня она. И не одна. Возле красавицы стоял сморчок, в гражданском и непонятной должности, немолодой и насупившийся. Ещё две медички были рядом. В проходе был выключатель. Я нажал на него и закрыл его спиной, что означало – только через меня.
В палате стало тихо и темно после яркого света. Передо мной в широком проходе стояли красавица и сморчок. У входа уже толпились арабы, хамула навещала своего из деревни в соседней палате, как они все там размещались – непостижимо, они молчали и только пялили глаза. Было тихо, и поэтому был слышен один возмущённый голос за спинами хамулы. Ещё один неизвестный, которого я никогда не видел в качестве посетителя за месяц моей жизни на этом этаже. А он, пригнувшись и подавшись вперёд, зажигал людей: требовал, чтобы меня оттащили от выключателя и хорошенько дали. Я поймал его глаза, чекистские, знакомые по той кэгэбэшне. В это время услышал, как сморчок шепчет красавице: "Вызови полицию! Вызови полицию!"
Прояснилось: "сморчок", "короткая юбка", "поджигатель" – такой порядок по их чекистским чинам.
Моё судебное "дело" перешло в руки красавицы.
Интересно, будет и её свидетельство.
Я не отводил глаз от красавицы. Она молча вышла в коридор, недовольный сморчок за ней. Толпа перед входом в палату рассосалась. Я стоял, прикрывая спиной выключатель. Вдруг увидел, что красавица и сморчок сидят за длинным столом для дежурных, который стоял напротив входа в палату, и смотрят на меня. Я долго стоял и, прикрывая выключатель, не мог смотреть на красавицу. Но вдруг увидел, что нет её. Чуть не заплакал, что нет моей красавицы.
В следующий субботний вечер, как обычно, сидел возле Любимой. Короткая юбка зацокала весело на высоких и острых каблуках ко мне. Как ни в чём не бывало, объявила, что её муж организовывает кидуш в телевизионной комнате, в конце коридора, и пригласила меня. Говорить с ней не хотелось. Через короткое время снова пригласила.
Какое неуважение!
Так по дешёвке освятить себя?
Нет, отравление не выберу.
А карательную медицину!
…Любимая просила в следующую субботу не приезжать, поберечь себя и я обещал.
Но уже вечером в субботу сожалел, что обещал, а после утренней молитвы пошёл к Любимой.
В субботу машины не идут сплошным потоком, как в будни. В субботу их движение похоже на автомобильные гонки в Монако, когда подтягиваются как бы нехотя к старту, выстраиваются плотно в несколько рядов, нетерпеливо газуют и на отмашку клетчатым флажком взрываются вперёд.
В субботу место старта у семафора. Растянувшиеся на шоссе машины собираются к семафору на долгий красный, потом на короткий жёлтый – внимание! и на зелёный – рвутся вперёд. Даже последняя не хочет отстать в бесшабашной субботней гонке до следующего семафора.
На этих монакских гонках встретится единственный зритель и любитель острых ощущений – когда ещё я буду в Монако?! – с чекистами, постоянными участниками гонок за мной.
Достать меня не проблема, только непринуждённо должно быть всё, как будто и не встречались.
Машины проносились волнами, шоссе гремело, напоминая будни, потом затихало по-субботнему до следующей волны.
Природа радовала сердце, приближающийся город не радовал.
Взрывной машинный поток пронёсся, до следующего заезда было время, на шоссе наступила короткая суббота. Невысокий забор окаймлял узкий тротуар, за ним обрыв в просторную низину, всю в зелени.
В нескольких шагах передо мной бесшумно прижалась к тротуару неказистая машина.
В этом месте шоссе круто поворачивает и плавно входит в начало магистрали Иерусалим – Тель-Авив, и там тремпиада. А здесь машины не останавливаются, чтобы взять своих или дать тремп. Да и не стоят машины на этом повороте, опасно.
Кроме меня и машины – никого. Мне протискиваться между машиной и забором по узкому тротуару. Если наблюдать за мной со стороны, то покажется, что сел в машину. В которой окажусь не по своей воле. Или окажусь выброшенным за забор. Оказаться лежащим на тротуаре маловероятно – не пройдёт незамеченным для прибывающего скоро очередного машинного потока. И неказистой машине не уйти незаметно.
В то же мгновение прыгнул с тротуара, ринулся на шоссе и выскочил на противоположный тротуар, по нему быстро, быстро вышел к магистрали и пошёл в обратном направлении, в город.
А напротив неказистой машины резко обернулся на неё – мрачный водитель машины, высунувшись в окно, тупо, по-коровьи уставился на меня. А ведь было на что смотреть: две широченные панорамы – природа и город.
Ящерица, чтобы не привлекать к себе внимания, застывает в любом положении, даже с поднятой лапкой. Так и чекист застывает в том месте, и в том положении, и с тем взглядом, в котором его застают. Пойманный наблюдателем чекист не прячется, но стоит отвернуться от него на мгновение – и нет чекиста.
Вот такие они мастера. Ещё мастера убить. И вдруг задание не выполнили.
Есть оправдание: подлежащий уничтожению сделал непредвиденный ход.
Ход Всевышнего.
Я не виноват.
Сами виноваты, что дали пройти длинную дорогу, на которой ни одного свидетеля, и дойти до её конца, где есть тротуар на противоположной стороне шоссе. А если бы минутой раньше подоспели, то сделал бы непредвиденный ход только под колёса, потому что не было, куда переходить, не было спасительного тротуара на другой стороне. А только шоссе и гоночные машины на нём.
Естественное дорожное происшествие, о котором не успел бы подумать.
Было около часа дня, 3.3.2007.
Подождут.
Я ускорил шаг к Любимой.
Любимая спала, я сел на стул у её ног. Вскоре проснулась. Долго смотрела на меня.
– Ты плачешь? – спросила.
Я начал тереть ей подушечки за пальцами на ступнях. В блаженстве закрыла глаза.
Ещё вчера чекисты не верили молчанию с любимой, верили только молчанию с родной.
И не поверили бы в блаженство любимой и поверили бы только в блаженство родной, до подушечек которой мне не дотянуться руками, а чекисты дотянутся подглядеть – у компьютеров сегодня большие скрытые возможности.
Но сегодня молчать или не молчать с любимой или родной – уже не имеет значения.
Отныне чекисты не поверят не только книгам, не только молчаниям, не поверят и щекотаниям.
– Как доехал? – спросила Любимая в блаженстве.
– Шабес.
– А, да, да. Зачем мучаешься?
– Твой сын хотел, чтобы в субботу его мама не была одна. Это его заслуга, не моя.
– Мне лучше, завтра выписывают. Скоро умру.
– Я на прицеле. Кто из нас будет первым – неизвестно.
В ответ слабая ладонь её приподнялась на постели и выразительно упала.
Я гладил её, не выпуская.
– Езжай.
– Шабес.
– А, да, да. Потеряла ощущение времени. А вчера кто был?
– Твоя дочь.
– Но как она прошла столько?
– У тебя хорошие дети, а дети детей ещё лучше. Ты счастливая мать – счастлива даже со мной.
– Была счастлива.
– Сейчас счастлива со мной, – я снова взялся за подушечки.
– Езжай.
– Шабес. Поеду первым автобусом.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 29
Щелчок.
– Мишенька! С годовщиной переписки! Это из не отправленного в самом начале. Стеснялась, поэтому не послала.
"Уважаемый Михаэль! Говорят, что нельзя словами выразить боль. Однако у Вас это получилось. И боль эта такая пронзительная, что от неё никуда не скрыться. И ничем её не унять. Не знаю, с чего начать. Мне трудно собраться с мыслями после чтения Ваших книг, которые проглотила залпом. Нет слов, чтобы выразить то, что я чувствую. Одно скажу: ситуация, описанная Вами, нестерпима для еврейского сердца. У меня просто нет слов, чтобы выразить те чувства, которые вызвали во мне Ваши книги. Возможно, я, как никто другой, понимаю Вашу ситуацию. Потому что была в похожей".
– Нехамелэ! Некоторые, вернувшиеся с советской каторги, становились родными. Остальные их предали, или забыли, или боялись.
"Уважаемый Михаэль! Мне очень трудно высказать Вам свои чувства после чтения Ваших книг. Прошло много лет с тех пор, как я покинула Израиль, но я почти не встречала людей, с которыми можно было говорить на эти темы".
– Нехамелэ! Страх – это первое. А второе – это никого не интересует, Войнович прав. Это не интересует и его.
"Уважаемый Михаэль! Книги Ваши сломали ежедневную мою рутину и отбросили меня назад в страшное прошлое. Сказать, что я забыла его, не могу. Такое не забывают. Просто прячут вовнутрь, потому что невыносимо больно жить с этим каждый день. Но и оттуда, изнутри, это жжёт и тревожит, как незаживающая рана. Долго думала, чтó мне Вам написать, потому что трудно выразить в нескольких словах ту боль, которая сидит в сердце как заноза. Ничем её не вытащить. Воспоминания о прошлом, которые возбудили Ваши книги, ничем не заглушить. А они такие страшные и такие неправдоподобные. Все это сидит в моей душе много лет и не находит себе выхода. Рассказывать кому-то нет смысла – не поверят. Пробовала. Бессмысленно. Евреи хотят верить в хорошее о своём государстве. Так же, как верила я, живя в России".
– Нехамелэ! 23.3.2007 главная кэгэбэшная газета опубликовала воспоминания нерядового чекиста под заголовком "Государство шабака". Рассказал чекист-"герой" об их "работе": везде насадили только своих людей; всех неугодных изгнали отовсюду; всё государство опутали внедрёнными чекистами; "сшили" дела на всех; провоцировали, шантажировали, запугивали… В той кэгэбэшне такие разоблачения сопровождали "перестройку". А в этой кэгэбэшне эти якобы разоблачения должны предотвратить перестройку: так было, так есть и так будет – все мы – кэгэбэ! И сегодня на всех постах "сидят" не левые, а кэгэбэшные! Не сказал "герой" про убийства и карательную медицину. Пока и без этого будет достаточно для очередного страха: кэгэбэ везде. Вот когда ослабнет страх, другой чекист-"герой" расскажет об убийствах для нового страха.
"Уважаемый Михаэль! Страшно, больно и тяжело читать Вами написанное и понимать, как глубоко проникла в Израиль эта страшнейшая зараза КГБ".
– Нехамелэ! Прокуратура, суд, полиция, газета, радио, телевидение и подобное – они не под лапой кэгэбэ, это часть кэгэбэ. Всё – кэгэбэ. Никто из убитых кэгэбэшней, в том числе рав Меир Кахане, и никто из оставленных в живых кэгэбэшней, в том числе один военный историк, – никто не добрался до сути кэгэбэшной. Рав Меир Кахане видел всех членов кнессета одного цвета, этот военный историк видит всех своих оппонентов одного цвета. Такое бывает только в кэгэбэшнях. Но они не видят, что это те же кэгэбэшные рожи, на которых написано: цель оправдывает средства. Нет опыта двух кэгэбэшен разглядеть эту замаскированную кэгэбэшню, поэтому видят её, как засилье левых. В той кэгэбэшне можно было разглядеть её: первое – люди исчезали бесследно; второе – из ГУЛАГа иногда возвращались лагерники. В этой замаскированной кэгэбэшне люди не исчезают бесследно и из этого гулага не возвращаются – вся территория государства – гулаг. И никаких особых следов гулага у всякого ставшего трупом. Вырвался один из той кэгэбэшни и сильно досаждал ей из этой кэгэбэшни: жаловался во все международные организации, что почта не доходит ни туда, ни сюда, и к нему потекли многие случаи нарушения кэгэбэшней международных почтовых законов, а он подавал жалобы. Так его "убрали": никаких следов гулага – автомобильная катастрофа. У этого гулага никаких следов того гулага – убийцы этого гулага замаскированы под демократию: прокуратура, суд, полиция, газета, радио, телевидение и подобное.
