Михаэль Бабель
С закрытыми глазами, или Неповиновение
«В июле 1973 года, вскоре после приезда в страну, у меня началось обострение астмы. Я поехала в «Хадассу», но меня не приняли, и пришлось поехать в "Бикур Холим". Там меня поместили в отдельную маленькую комнатку. Старшая медсестра сказала, что мест нет, и здесь мне будет спокойнее. Но места были, как я узнала позже.
Пришел профессор, который очень хвастался тем, что служил когда-то в советской армии. Сразу же началось «лечение»: страшные дозы гидрокортизона. Вскоре я совсем ослабела, почти не могла говорить, еле поднималась с кровати, волосы выпадали клоками и огромными прядями. Лицо раздулось, сильное постоянное сердцебиение, депрессия, нервозность, отсутствие сна и от этого полная прострация и напряжение всех сил организма. В больницу часто приходили евреи из Меа Шеарим навестить больных. Один из них, рабби Вайс, сказал зло: «Ты должна уйти отсюда, здесь ты погибнешь. Этот профессор и все эти врачи…» Он считал их безбожниками.
А я доходила с каждым днем и даже с каждым часом. В обеих руках одновременно круглосуточно стояло по капельнице. Такого со мной никогда не было: в России капельницу ставили раз в день на короткое время. И никогда не вливали такие огромные дозы гидрокортизона. Я умирала. И понимала это. Профессор и другие врачи уверяли, что все хорошо и иначе нельзя.
Дверь «палаты», которая была далеко от всех прочих палат, с самого начала завесили плотной синей тканью, чтобы из коридора ничего не было видно, и держали ее закрытой. Мне хотелось видеть людей, но если я доползала до двери и открывала, то ее опять закрывали.
От постоянных капельниц мои руки были исколоты, всё в синяках и в кровоподтёках. Вены трудно было найти и они легко рвались. Боль в венах и в руках была очень сильная. Сильные судороги в ногах и руках. Ела с трудом, иголки капельниц не давали согнуть руки. Дни и ночи без сна от огромной дозы лекарства – казалось, что я сошла с ума. Временами сознание мутилось, хотелось убежать.
Мучил страх – убивают, и никто не слышит. Однажды, как это уже случалось раньше, вены порвались и гидрокортизон пошел под кожу. Боль в раздувшейся руке была непереносима, и я вынула иглу из руки. Пришел молодой дежурный врач и стал заново вкалывать иглу, не обращая внимания на мои протесты. Он усмехнулся жестокой и равнодушной улыбкой, крепко схватил мою руку и стал колоть. Не найдя вены, колол прямо в мясо, в кость, не смущаясь, что простыня и одеяло были забрызганы кровью, а рука стала живой раной.
Мой жених, сидевший рядом, сказал: «Ты же видишь, ей очень больно, не надо столько кортизона, она умирает от него». Врач закричал: «Ты хочешь, чтобы она умерла от недостатка гормонов в организме?! Ты хочешь убить её?!» И хотя видел, что лекарство вместо вены идет под кожу, насильно вколол иглу, несмотря на моё сопротивление.
Как только он вышел за дверь, я вынула иголку и сказала жениху: «Забери меня отсюда. Около месяца меня убивали и почти убили, а если умру – умру дома». Я переоделась. Схватила бумагу, находящуюся с внешней стороны постели, где каждый день записывается состояние больного и все лекарства, принимаемые им, и положила за пазуху, опасаясь, что могут обыскать. И, опираясь на его руку, вышла в коридор.
Увидев меня одетой, врачи и медсестры закричали: «Ты должна вернуться! Ты умрешь!» Я сказала твердо: «Ни за что! Я иду домой!» Прибежал профессор, которого вызвали по телефону: «Вы никуда не пойдете! Немедленно в палату!» Но я ответила: «Нет, я иду домой!»
Тут началась суматоха. А я начала терять сознание. Вся свора помчалась в палату и перевернула всё, даже под матрас заглянули, но не нашли взятую мною бумагу. Прибежали назад: «Где бумага?!» Я ответила: «Не знаю». Свора в один голос: «Не может быть! Вы оба несете ответственность за нее. Не отдадите – не уйдёте отсюда!» Мне было плохо, надо было хотя бы попить воды, кроме того, нельзя резко обрывать гидрокортизон – могут перестать работать почки и надпочечники.
Жених требовал выписку, но свора стояла на том, что без этой бумажки я не уйду. Теперь мы поняли, как важна была эта бумажка.
Тут пришли ещё двое и стали угрожать: отсюда нельзя ничего выносить. Жених пообещал им устроить такой балаган, что костей не соберут. Тогда эти двое позвонили кому-то и, посоветовавшись с этим неизвестным, попытались вырвать меня из рук жениха, но не сумели.
На шум пришел человек чекистской выправки: «Что тут происходит?» Ему объяснили. Он, смерив нас жёстким взглядом, прежде всего, жениха, стоявшего с поднятым тяжёлым стулом, которым был готов перебить их всех, сказал: «Отдайте им, пусть идут, она всё равно умрет, приползут ещё на коленях проситься обратно, да мы не возьмём».
И дали выписку. Уже дома, сверив бумажки, увидели, что они не совпадают. В бумаге, висевшей на кровати, было гораздо большее количество кортизона и прочих лекарств, чем в выписке. Но и это, гораздо большее количество, могло быть заниженным.
Вскоре я попала к доктору Моше Гольдгреберу. Он долго и со страхом вглядывался в бумагу, которую я украла, а потом, серьёзно посмотрев на меня, сказал: «Это ошибка. Человек, тем более, такой хрупкий и больной, как ты, не может вынести такой дозы. Этого просто не может быть».
И повторил: «Это очень страшно. Кто мог сделать такое?! В Израиле?!» Он просил рассказать, как было дело. И я весело говорила, как украла бумагу и как свора бегала и искала её. И про капельницы в обеих руках. Он слушал и не понимал. Потом гневно сказал, что это было убийство.
Вскоре к нему пришли двое в штатском и стали расспрашивать обо мне, о которой им всё было известно. Хотели вовлечь доктора в убийство. Они представились родственниками. Но он знал, что у меня никаких родственников нет, и отказался разговаривать с ними…
С конца ноября 1973 по март 1974 у меня вдруг стали сильно болеть все зубы. Это было ненормально. Наконец поехала в больничную кассу к зубному. Наглая женщина-врач сразу сказала, что надо вырвать почти все зубы. Затем вошла врач из России, которая предложила сделать рентген. Снимок сделали, но его быстро унесли. А мне сделали какой-то сильнодействующий укол и стали рвать сразу три коренных зуба. Когда только немного вытащили, врач из России вернулась и, глядя на это, промолвила, что на снимке зубы здоровые. Но та, что тащила, сказала со смехом: «Уже поздно! Ничего! Будет протезы носить!» И продолжила вырывать дальше.
Я плохо понимала, что происходит и не помнила, как очутилась в автобусе. И дойдя до дома, просто свалилась на пол в ознобе с высокой температурой.
На следующий день я и жених поехали туда. Та, что вырвала мои зубы, нисколько не смутилась, сказала, что снимков никто не делал, зубы мои никто здесь не удалял, эта врач из России здесь никогда не работала и меня она вообще видит впервые. Пожилая медсестра, видевшая вчера, что они со мной сделали, сказала нам в коридоре шёпотом на идиш, что никогда не видела ничего подобного.
Через два года я пошла к частному зубному врачу, бывшему москвичу, который удивился, глядя на шрамы, оставшиеся на месте, где вырвали зубы. Спросил, как это случилось. Выслушав мой рассказ, он долго не мог опомниться и сказал, что подобного никогда не видел…
В 1974 году три раза я чуть не попала под машину, хотя никогда не перебегала дорогу перед идущей машиной. Один раз, в Старом Городе, спокойно переходила дорогу. Машин не было. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила машина и на большой скорости поехала прямо на меня. Я успела заскочить за массивную почтовую тумбу на тротуаре, оставшуюся со времён британского мандата, а машина врезалась в неё. Из-под крышки мотора повалил дым. Шофер выскочил со сжатыми кулаками и закричал мне: «В следующий раз убью!» Я бросилась бежать…
Мне хотелось пойти учиться или работать. В Сохнуте мне сказали, что нужно знать состояние моего здоровья и дали направление к врачу. Врач, заперев дверь на ключ, приказал мне снять всю одежду и сказал, что надо сделать прививки. Но я, помня, что он запер дверь, сняла с себя только одежду до пояса. Было холодно, он долго разговаривал по телефону, и я накинула на плечи свитер. Внезапно он вошел и, подскочив ко мне, рывком попытался сорвать с меня свитер. Я испугалась, решила, что он не врач, а насильник, и ударила его ботинком в пах. Он упал, а я бросилась к двери, кое-как накидывая на себя свитер и куртку. Но ключ от двери был в его кармане. Я вытащила ключ, открыла дверь и убежала…
Осенью 1975 года я была беременна. Сразу ушла от врача, которая стала выписывать ненужные мне лекарства, и попала к Лилиан Глезер. Всё было хорошо, но вдруг она сказала, что ребёнок не получает питания и надо сделать анализ. В больничной кассе мне не дали направления. Глезер воспользовалась этим и пригласила меня в свою больницу «Мисгав Ладах». А там пыталась убедить меня сделать искусственные роды. Я знала, что восьмимесячные дети часто умирают, и не поддалась на ее настойчивые уговоры.
Муж решил, что Глезер просто хочет деньги и пообещал ей, что я буду рожать у неё. Но она сказала, что в деньгах не нуждается, а жалеет меня: надо только ещё сделать анализ, чтобы окончательно определить, может, ошиблись они в прошлый раз и ребёнок не умирает.
Сдали всё для анализа и пришли к ней. Встретила нас приветливо: всё хорошо, а результат прошлого анализа был ошибочным. Ехали домой автобусом. А у дома нас встретила посланница от Глезер, приехавшая на машине: завтра с утра срочно к врачу, обнаружили что-то ужасное. На вопрос, когда обнаружили, ответа не было. Глезер послала ее как раз тогда, когда мы от нее вышли.
После ужасной ночи, пришли к Глезер, но её ещё не было. Дверь в кабинет была открыта, и мы зашли. На столе лежала моя история болезни. Открыли и прочли. На первых страницах Глезер писала придуманные ею мои болезни, будто бы угрожающие моему ребёнку и мне. А в конце находились подлинные анализы с хорошими результатами.
Вошла Глезер и, увидев, что мы читаем, не испугалась. "Такие печальные дела", – сказала.
Муж встал, запер дверь, прижал ее в углу, подальше от двери, и ударил по лицу, так что у нее перекосилось лицо. Она, обращаясь ко мне, молила отпустить её, но он её так сжал, что кости захрустели, а потом стал душить, говоря: «Скажи, с…, кто тебе приказал это сделать!» Она еле слышно сказала, что не может сказать. Но поняла, сильный и бешеный в ярости человек может её прикончить, и прохрипела: «Что же вы не понимаете, что я не могу сказать?! Ведь меня же убьют за это!»
Я забрала мой анализ и показала доктору Моше. Он всегда был рад меня видеть. Доктор Моше смотрел на направление, где было сказано, что ребёнок не получает питания из плаценты, и его надо срочно вытащить. Долго смотрел на бумажку. Потом встал (так всегда делал, когда чего-то не понимал и волновался) и, глядя прямо мне в глаза, сказал: «Я в этом ничего не понимаю, это не моя специальность, но уверен, что всё в порядке».
Однако мы спросили, не знает ли он хорошего гинеколога. Он назвал фамилию профессора, но тот был в отъезде и нас послали к другому врачу – Яффе. Яффе сказал мужу выйти из кабинета, а мне лечь на кресло, и полез вовнутрь. Сделал так больно, что я закричала. Ребенок в животе страшно толкнул меня ногами и я, задыхаясь от страха, вскочила. Муж ворвался в кабинет, а Яффе говорит: «Всё хорошо, у тебя будут лёгкие роды». Пока муж пытался понять, что случилось, Яффе, сбросив окровавленную перчатку, бросился бежать из кабинета.
Вышла оттуда и думаю, зачем он это сделал, ведь не лезут вовнутрь просто так перед самыми родами. Чувствую, кровь течёт между ног. Пошли в приёмный покой. Фельдшерица-американка Сандра, добродушно улыбаясь, сказала: «Доктор Яффе не мог этого сделать, за две недели до родов – кто делает такие вещи? Кровь остановится».
Весь следующий день мне было жутко. Кровь остановилась и больше мы никуда не ходили.
Схватки начались ночью, и муж вышел на улицу поискать какую-нибудь попутную машину. И вдруг, откуда ни возьмись, сразу подъезжает машина и предлагает везти нас в «Хадассу». Хотя всегда ночью пусто и темно на этой улице и нет машин.
Муж остался со мной. Только теперь, слишком поздно, мы поняли всё. Мне предлагали уколы, но я отказывалась. Ребёнок родился утром, на нем были видны следы работы «доктора» Яффе.
Акушерка, с чудными еврейскими глазами, была очень добра ко мне. Когда ребенок вышел, она сказала с радостью: «Если у тебя была эрозия, то теперь ее нет».
Я была поражена – эрозия была когда-то в России, и я о ней давно забыла. Как она может говорить о том, чего нет? Как она может говорить о том, что было известно только КГБ в России и не известно в этом государстве? КГБ в России всегда собирал полную информацию о диссидентах. И передал местному КГБ!! Не министерству же здравоохранения передавать!
Акушерка взглянула на меня, её лицо стало красным, глаза наполнились слезами. Она тут же отошла и стала заниматься моим ребенком. Потом открыла мою медицинскую карту, тщетно ища запись про эрозию, о которой она должна была сказать мне и посоветовать лечиться. Но, наверное, поняла, что ей отвели какую-то роль в нечистом деле, и теперь ей было стыдно повернуться ко мне. Недалеко стоял врач родильного отделения и смотрел на неё. Тут зашел врач-сабра и, посмотрев на моего ребенка, промолвил: «Капут!» Акушерка, взглянув на него с большим удивлением, переспросила: «Что?!» Но он вышел…
Вечером того дня дежурил "доктор" Яффе. Я подошла к нему и спросила: «Ты меня не помнишь? Ты обещал мне лёгкие роды. Так оно и было». Он вдруг вспомнил и стал пятиться назад спиной. А я за ним: «Ты Б-га боишься?» – спрашиваю и хочу ударить, но понимаю, что нельзя. Жизнь наша висит на волоске. А он – бегом по коридору. Больше его никогда не видела…
Через месяц мы пришли показать ребенка профессору-педиатру. Тот же врач-сабра, который подходил к акушерке, подошел к ребенку и опять сказал: «Капут!» Но профессор, американский еврей, посмотрел на него с удивлением и сказал, что он несет чушь и попросил его удалиться…
Квартира напротив нас долгое время пустовала. Вдруг в ней стал появляться изредка какой-то тип, который никогда не оставался ночевать. Он терпеливо сидел на ступеньках лестницы, поджидая прихода мужа. А увидя его, приглашал к себе или пытался войти к нам. У него ничего не вышло и он исчез. Потом раз в месяц на несколько часов в ту квартиру приходил другой тип. Позже в квартире поселилась семейная пара христиан, которые назойливо пытались завязать с нами отношения. Они лезли к нам и в субботу, прося починить что-нибудь. По десять раз в день они громко пели христианские гимны. Сначала это было просто неприятно, но вскоре мы почувствовали, что заболеваем от этого пения. У меня снова открылась астма. У мужа вдруг начались боли в коленях и в сердце, хотя он никогда ничем не болел. Эти боли, из-за которых он вынужден был лежать, мучили его только дома. Мое самочувствие становилось день ото дня все хуже. Это не было просто пение, оно вырабатывало рефлекс. Как у собаки Павлова. Как только отрицательный рефлекс от этого пения срабатывал, начиналось внушение болезни. Я вынуждена была пойти к районному врачу Лейзеровской, которая встретила меня словами: «Я знала, что вы придёте». Её слова показались мне странными. Когда-то я ее спросила: "Вы в лагере в России работали?" Ответила: "Да, было такое". Лейзеровская сказала, что я должна придти к ней в тубдиспансер, где она была временной заведующей.
И вот утром она ведёт меня на рентген и после этого велит придти к ней вечером. Вечером говорит мне, что у меня страшный туберкулёз чуть ли не в последней стадии и почти не поддающаяся лечению пневмония. Дала тяжёлые антибиотики, и от одной таблетки сразу начались сильные судороги. Кроме того, сказала немедленно ложиться в «Хадассу» на лечение. Вскоре появляется посланец от нее: нельзя кормить ребенка грудью. И протягивает маску. Ночь была страшная.
Еду в больницу рано утром. Понимаю, что еду на смерть, и всё же еду. Прощаюсь с шестинедельным ребёнком. Муж плачет, стоит в дверях в талите и тфилин, с ребёнком на руках. Всему конец, думаю я. И плачу, целуя ребёнка…
Села в автобус и вдруг почувствовала, что кто-то смотрит на меня. Подняла глаза – уголовного типа горилла и еще горилла в конце автобуса. Поняла, что сопровождают.
В «Хадассе» забастовка медсестёр, и я пошла в кабинет доктора Моше. Как я могла верить этой негодяйке Лейзеровской?! Всегда давала мне неправильные лекарства и лошадиными дозами, если надо по капле. Доктор Моше просил не ходить к ней и вообще к русским: «Откуда у тебя столько врагов?! Почему они так тебя ненавидят?!» А вот поверила ей…
Бандиты шли за мной, но остались в коридоре, когда я зашла к Моше.
Он встретил радостно, но увидев мое лицо и услышав моё дыхание, сник. Рассказываю, что случилось. Слушает лёгкие, молча берёт за руку и ведёт на рентген. Денег у меня нет и Моше платит свои. Берёт снимок, подводит к окну за руку. «Ты мне веришь? Только для тебя сделал. Я-то всегда знаю, больна ты или нет. Я знал, что ты не больна. Нет туберкулеза, нет пневмонии. А эта «врач»…» Он махнул рукой и повёл меня в свой кабинет.
Показала ему антибиотики, что Лейзеровская дала. Я успела принять две таблетки. Он с гневом выбросил их в урну. Затем пошёл к столу и стал читать данное ею направление "умирающей женщине" в больницу. Чем больше он читал, пытаясь понять, тем больше багровело его лицо. В конце концов, разорвал направление и выбросил в урну. Сел, долго смотрел на меня, потом проговорил: «Ты мне не веришь. А я ведь украл твою историю болезни в 74 году и сказал тебе: у меня есть тысяча больных, я за всех отвечаю. Я же сказал, чтобы ты приходила со всеми болезнями ко мне».
Я не знала, что сказать. Просто не решалась его беспокоить каждый раз и боялась, что медсестра донесет на него, если я буду ходить без оплаты. Сказала ему об этом, а он вскинул голову: «Я никого не боюсь. Кроме Б-га. И хочу, чтобы ты верила мне. Я не только твой врач. Я твой друг». Потом долго молчали. Пациентов не было. Я сидела, не в силах уйти от его доброты. И от страха, что на улице что-нибудь опять случится. Он спросил: «Как ты себя сейчас чувствуешь? Я видел, как тебе было плохо, когда ты вошла». А мне было так хорошо, как будто ничего перед этим не было.
Он еще раз послушал лёгкие и сказал, что я должна идти домой – ребёнок ждет. Он меня заверил, что всё хорошо и что я должна всегда приходить только к нему со всеми болезнями. Потрепал по плечу. На всякий случай сделал укол кортизона и посоветовал: “Держись подальше от этих русских, они плохие врачи, как и всё в России. И люди, видно, плохие”.
Это было в последний раз, больше мы не виделись, хотя в стране была ещё до конца декабря.
Я постеснялась попросить его поехать со мной до моего дома.
В коридоре бандитов не было. Поняла, что ждут внизу. Спустилась и увидела их там. Тут, на мое счастье, вышла большая группа людей, я втиснулась внутрь и с ними вышла к автобусу, который стоял на остановке. Бандиты видели меня, вошли в автобус, горилла усмехался. Я прошла вперед, он пошел за мной. Сел впереди меня, а другого послал к задней двери.
Поездка короткая. Я встала около шофера. Горилла сел почти рядом, наглая усмешка не сходила с его лица, открывая золотой зуб. Во мне бушевала дикая ярость и ненависть к чекистам за искалеченную жизнь и за моё бессилие. Я не утерпела и сказала: “Ну что, асафсуф, проиграли сегодня". На мои слова, сказанные на иврите, он ответил отборным матом со словом "мать". Я так и думала, что не сдержится урка. И сказала: «Это твою мать и мать того в конце автобуса, и вашу общую мать – КГБ-Шинбет!» Сзади меня услышала тихое: «Готеню!» Это был шофёр. Урка встал и пошел ко мне, сунув руку в карман. Я вытащила небольшой кинжал: «Только попробуй!» Дал его муж на всякий случай.
Ехать на смерть и брать с собой кинжал! Кого убивать: убийц в белых халатах?!
Он опять сел, ругаясь.
Шофёр тронул меня за спину. Я обернулась: красивый еврей-еке, испуганное лицо, закрыв рот рукой, чтобы не видно было в зеркало, сказал: «Смотри в окно и скажи, где выходишь». Я так же, как он, почти не разжимая рта, ответила ему, где мне надо выйти. И, стоя спиной к шоферу, протянула ему руку, и он ее пожал. Сейчас мне выходить. Он еле слышно сказал: «Держись очень крепко! Желаю удачи!»
Бандиты встали, зная, что скоро моя остановка. Но автобус остановится раньше! Я вцепилась в стойку руками и ногами. Тут автобус внезапно и сильно затормозил и шофёр громко закричал: «Проклятые! Лезут под автобус!» Я чудом удержалась на ногах. Бандиты упали. Одновременно распахнулась дверь. Как только я преодолела силу, валившую меня с ног от резкого торможения, бросилась в открытую дверь. Дверь тут же закрылась, и автобус понёсся дальше.
Перелетела через дорогу, не оглядываясь. Увидела, что далеко, в конце улицы, автобус замедлил ход. На остановке бандиты выйдут и вернутся за мной. Подошла к подъезду и вдруг почувствовала, что ноги ватные. Я еще бежала через дорогу, а моя собака уже лаяла на балконе нашей квартиры на последнем этаже.
Муж вышел на балкон. Я крикнула: «Пусти вниз собаку!» Хотела знать, что в подъезде никого нет. Она скатилась вниз в одну минуту, стала лизать меня, но внезапно остановилась, принюхиваясь, и с оглушающим лаем выскочила на дорогу, чуть не попав под машину, приехавшую со стороны «Хадассы». Машина была странная, с темными стеклами. Никто из нее не вышел.
Тут пришли соседи, Нира и Шломо. И Нира сказала, что у меня совершенно белое лицо: «Может, вызвать скорую?» Я понимала, что надо бежать домой, еще несколько минут и бандиты будут здесь. Нира и Шломо довели меня до ступенек. И тут, откуда только силы взялись: наперегонки с собакой, которая теперь заливалась веселым лаем, взлетела на последний этаж.
Мы стояли на балконе, когда сюда прибежали горилла и его подельник. Увидев, что меня нет, подошли к машине и говорили с кем-то, сидевшим внутри. Нира и Шломо стояли перед подъездом. Бандиты подошли к ним. Нира крикнула: «Нехама, они спрашивают о тебе. Ты их знаешь?»
Я крикнула: «Они бандиты! Звони в полицию!»
Нира и Шломо пошли домой. Горилла поднял голову, свистнул разбойником и погрозил мне кулаком, крикнув по-русски: «Ты еще нам попадешься!» И для подтверждения сыпанул матом. Поскольку опять там была «мать», я ему повторила: «Это твою мать и вашу общую мать – КГБ-Шинбет!» Муж бросил в них цветочным горшком. Они тут же сели в машину с темными стеклами и уехали.
А шофёра я часто вспоминала и надеялась, что он не пострадал из-за меня. Красивый, с добрыми голубыми глазами, соломенными волосами, высокий и сильный. Настоящий еврей-еке…
Как-то была дома одна с ребёнком. К дому подлетел вертолет и стал летать вверх и вниз, подлетал к моим окнам, летчик грозно махал мне кулаком, открывал и закрывал рот, наверное, кричал что-то. Я испугалась, схватила ребенка и убежала с балкона. Закрыла балконную и кухонную двери, спустила жалюзи и убежала в спальню. А он уже с этой стороны. Обливаясь потом от страха, закрыла окно в спальне, спустила жалюзи и убежала в салон. Вертолёт сел на крышу, и лётчик стучал по крыше над салоном. Снова убежала в спальню. В щели жалюзи увидела сотни людей вокруг дома и на шоссе. Люди шумели, слышалось слово "террористы". Вся "операция" продолжалась полчаса, вертолёт улетел».
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 27
Закончил выставлять рассказ Нехамелэ в русском варианте, и пришлось сбегать по работе в промышленный район, в котором было покушение на меня. И на обратном пути с улицы Фарбештейн повернул направо на Канфей Нешерим к автобусной остановке. А на повороте слились машинные потоки в огромную пробку, в которой одна машина гудела, прорываясь к тротуару. К тротуару она прорвалась немного впереди меня. И открылась дверца напротив водителя. Предположить, что это кто-то из знакомых, – такое не пришло в голову. Водители не смотрят по сторонам в такой машинной неразберихе. А незнакомый не будет прорываться к тротуару, чтобы дать тремп. Но я немного наклонился, чтобы увидеть лицо водителя. Чужой и неприятный человек показывал руками вперёд, что означает всем понятное – предлагает тремп.
Было это первого января 2007 года.
Так хотели отпраздновать начало нового нееврейского года нееврейским способом в нееврейской стране её нееврейские хозяева. Хотели. А мне добавить к рассказу 22: "Концы от убийств "в тремпах" и "на тремпиадах"". Это не упущение моё – тысячи хитрых способов убийств не описать.
Когда почти шестьдесят лет назад евреи услышали, что в Минске грузовик задавил большого еврейского актёра Михоэлса, все евреи – а тогда ещё были евреи, которые думают только о еврейском счастье, а не о гойском, – так все евреи поняли, что убийца – КГБ. А почему передавали из уст в уста кэгэбэшную "утку" про грузовик? Слухи рождает не жидкий голос запуганного свидетеля, который был или не был, а мощный рупор лжи, который донёс слух, что задавлен именно грузовиком, а не просто задавлен.
Грузовик потребовался, чтобы скрыть, что убитый был зверски изуродован.
Были ещё евреи, которые верили только евреям.
С Нехамелэ планировали подать её рассказ и этот рассказ в качестве нашей жалобы против власти кэгэбэ и карательной медицины кэгэбэ в государстве. Но этот рассказ надо было ещё дописывать, а оба вместе ещё и переводить. Но из-за важности материала Нехамелэ решил подать жалобу немедленно в русском варианте. 2.1.2007 разослал по известным адресам с припиской: "Спешу подать материал жалобы по-русски, потому что опасаюсь, что хотят помешать мне опубликовать этот материал. Через несколько дней подам жалобу на иврите, как обычно".
Только начал выставлять рассказ Нехамелэ, случилось нежданное.
Щелчок.
– Нехамелэ! – закричал.
– Мишенька! – она навсегда рядом со мной. – Только ты один поверишь в вертолёт.
– У этих бандитов есть и не такое оружие! – продолжал кричать, но кричать надо было не об этом. – Он жив! – кричал. – Он лежал в постели, а я начал целовать его руку, потом лицо, он крепко схватил мою ладонь, а я спрашивал его: "Ты помнишь Нехаму?" Он сжал губы, его глаза сузились, а в щёлках появились слёзы. Он не сказал ни слова, на приподнятой подушке голова откинулась в сторону, но он крепко сжимал мою ладонь. Ему 93 года! – кричал я.
– Он меня вспомнил? – голос Нехамелэ дрожал.
– Он не ответил, такая болезнь. Но я видел, как появились слёзы в его глазах.
– Он чудо! Последнее письмо от него было лет двенадцать назад. Он звал меня в страну и не понимал, почему я не могу вернуться.
– Теперь по порядку. Нашёл его телефон, позвонил, говорил с его женой. Она обрадовалась, что помнят те, кого он лечил, связала меня с их дочерью – она у родителей сейчас за главного.
А у дочери первое слово не "алё", а "шалом". Подумал, что это у неё от отца. Она меня и пригласила. Вот такая радость!
И я поехал к ним, вышел из автобуса на следующей остановке от нужной и позвонил ей выяснить, как идти, но запутался, и она пошла мне навстречу. Возбуждённо переговаривались по телефону, ожидая встречи. Она сказала, что в широченных брюках, а я был в шляпе по случаю ханукальных дней. И вот увидел её на другой стороне шоссе: широко вышагивает, рука с телефоном возле уха, устремлена вперёд. Закричал ей в телефон, что я напротив. Хотел сразу ринуться через шоссе к ней, чтобы она не начала переходить. Но пришлось обходить машину, так как проход между машинами, припаркованными к тротуару, был не передо мной, а между тем она вошла между машинами в проход, который оказался прямо перед нею. Тогда я побежал, не обращая внимания на машины, и первым добрался до середины шоссе, и она вернулась на тротуар.
Весёлые, шли мы к их дому. Я отвечал на те же вопросы, как в первый раз, когда позвонил её маме, а потом ей. Сейчас тоже сказал, что доктор спас. "От кого спас?" – это она спросила осторожно. Как можно непринуждённо ответил: "От кэгэбэ". Она продолжала улыбаться, но уже немного в сторону от меня. Я только добавил для полной ясности, что кэгэбэ израильский.
Тут мы вошли к ним. К нашим улыбкам прибавилась улыбка её матери. Я, радостный, суетился вокруг доктора, и один раз поймал недоверчивый взгляд дочери. Когда прощались, я попросил её написать несколько слов из биографии доктора, но не пояснил о желании поставить ему при его жизни памятник в книге. Договорились, что она позвонит, когда это приготовит, но уже знал, что мне сюда больше не зайти.
А она попросила, чтобы ты по электронной почте написала письмо. Это от недоверия. Продолжения не будет. Уходя, оставил им свои книги и эту незаконченную.
– Мишенька, спасибо.
– Нехамелэ, спасибо, что ты есть.
Щелчок.
Щелчок.
– Мишенька, я послала ей письмо, она ответила мне, и я тоже ответила ей. Вот они.
"19.12.06… Я очень благодарна твоему отцу, д-ру Моше Гольдгреберу, который трижды спас мою жизнь и жизнь моего ребенка… Уровень и глубина его доброты были поистине необыкновенными".
"22.12.06. Спасибо за твое письмо, наполненное добрыми словами. Можешь ли ты мне написать, что конкретно случилось, что нужно было спасать твою жизнь и твоего ребенка?.. я бы хотела прочесть, чтобы лучше понять намерения твои и Михаэля"…
"22.12.06… Он спас меня трижды, давая мне советы, противоположные советам других врачей, которые убивали меня. Я бы очень была тебе благодарна за его фотографию в память о том добре, что он для меня сделал"…
– Нехамелэ, эти хрустальные ступеньки к памятнику Моше ты высекла из своей души.
– Мишенька, а это из его последних писем.
"3.4.1987. Дорогая Нехама, я очень хорошо помню тебя, так как считал тебя очень важной пациенткой (в смысле медицинском). Потом ты исчезла, и я удивлялся, что произошло с тобой. Сейчас я пока не собираюсь ехать в Нью-Йорк. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня, ты должна приехать сюда. В Иерусалим… Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"18.9.1988. Дорогая Нехама, большое спасибо за прекрасную открытку с Новым годом и приложенные к ней добрые пожелания… Когда ты думаешь посетить Иерусалим? Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"12.10.1989. Дорогая Нехама… Твоя история печальна… Ты не упомянула состояние своего здоровья… Иерусалим расширяется и становится еще более и более красивым… Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"1990. Дорогая Нехама… мы тоже желаем тебе и твоему сыну здоровья и счастья в наступающем году и во всех последующих годах. Не думаю, что я спас твою жизнь, как ты пишешь в письме, потому что мы думаем, что все, что происходит – это деяние Кадош Барух Гу, и мы только его посланцы… Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"3.10.1990. Дорогая Нехама! Я вижу, что идиш для нас – маме лошн. И поэтому желаю хорошего года и хороших всех следующих лет тебе и твоей семье и всему Клаль Исраэль… Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
