Михаил Волконский
Ищите и найдете

Полная версия

XXXII

Иван Иванович Силин немедленно после загадочного происшествия с его сыном собрался уезжать из Петербурга, так как он увидел в этом происшествии только одно, что Петербург – опасный для провинциалов город и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову как можно скорее.

Вообще и раньше столица не очень-то нравилась Силину своею дороговизною, многолюдством, суетою и главным образом тем, что он, привыкший быть в своей деревне первым лицом, перед которым все ломали там шапки и гнули спины, был здесь совсем затерян, должен был конфузиться и все время следить за собою, так ли он держит себя и не смешон ли он.

И вдруг при всем этом его единственного сына, его Александра, хватают тут, словно разночинца, сажают в погреб, и он ничего не может сделать, и сын его освобождается лишь благодаря помощи какой-то девицы, то есть совершенно случайно.

Это Силин уже не мог снести и решил немедленно покинуть Петербург.

Дальнейшее его не интересовало. Он возненавидел Авакумова, когда при помощи Варгина выяснилось, что это в его доме заперли Александра, клял его, но о возмездии этому человеку не помышлял, потому что был уверен, что ничего нельзя будет сделать, как нельзя было ничем помочь, когда пропал сын.

Силин бранил только на чем свет стоит столичную жизнь и желал «вырвать сына из этого омута», как говорил он.

В те времена, однако, такому тамбовскому помещику, каким был Силин, нелегко было собраться в дорогу. Явился он в Петербург целым домом, с запасами провизии, соленьями, вареньями и наливками, с дворовою челядью, и, чтобы уехать, требовалось поднять весь дом. Поступить так, как поступил одинокий доктор Герье, то есть уложить вещи в дорожный «вализ», сесть на перекладных и ускакать, Силин не имел никакой возможности. Сначала ему нужно было переговорить с сыном, потом объявить об отъезде челяди (с ним было семь человек дворовых) и приказать ей, чтоб готовились к отъезду.

Приказ был дан самый строгий, чтоб приготовления начались немедленно. Прислуга засуетилась, заохала и заахала и первые два дня ничего не делала, проводя время в бестолковой суете и ненужных разговорах.

Дело в том, что старик Силин не встретил среди домашних никакого сочувствия к своему намерению уехать из Петербурга.

Даже сын его не выказал никакой особенной радости, когда узнал, что они покидают столицу.

Александр, правда, послушно согласился с отцом, сказав: «Как вам, батюшка, будет угодно!», но вместе с тем нашел какие-то доводы и резоны, в силу которых никак нельзя было собраться так скоро, как хотел этого старик Силин.

Челядь вдруг как-то поглупела, сделалась бестолковой, ничего не понимала и за всяким пустяком приходила к барину, с утра до ночи изводя его вопросами.

Силин сердился, горячился, отдавал приказания, но сборы подвигались все-таки медленно; в доме стоял беспорядок, вещи сваливались без разбора и переносились из комнаты в комнату, а настоящая укладка и не начиналась.

К тому же подошла масленая, и все как-то решили, что до масленой не уехать, на масленой же двинуться невозможно, а уж ехать после нее.

Никакие крики и угрозы Силина не действовали.

– Да как же, барин, на масленой ехать, – убежденно и успокоительно возражали ему, словно он с ума сошел или впал в детство, – не такие дни, чтобы ехать. Лошади не повезут… да и не поспеть… Вот пройдет масленая, тогда и двинемся…

Говорилось с таким твердым сознанием, что иначе поступить нельзя, что Силин ничего не мог поделать.

Не было ничего необыкновенного, что челядь, которой пришлась по вкусу столичная жизнь, более свободная и разнообразная, чем в деревне, не желала скоро расстаться с этой жизнью.

Но поведение Александра было несколько странно и непонятно. Ему так же, как и отцу, Петербург сам по себе не особенно нравился, между тем он, видимо, не желал уехать из него и ничего не хотел делать, чтоб помочь отцу в его хлопотах о скорейшем отъезде.

Если б старик Силин был немножко проницательнее или если б он мог узнать тайные думы сына, он понял бы, в чем дело…

Александр ходил задумчивый, сосредоточенный и угрюмый, часто останавливался у окна своей комнаты и подолгу смотрел на улицу упорным, мечтательным взглядом. По ночам он спал очень плохо, есть стал меньше, стал рассеянным, отвечал невпопад…

Отец в хлопотах не обращал на него особенного внимания, разве изредка на ходу спрашивал, что с ним.

Александр отвечал: «Ничего!» – но продолжал вести себя по-прежнему.

На самом деле с ним случилось то, что случается обыкновенно с молодыми людьми его лет, когда они увидят, да еще при таких романтических, исключительных обстоятельствах, как это было с Александром, хорошенькое личико молодой девушки. Это личико стояло теперь неотступно перед глазами Александра, и он мучился вопросами: кто она? почему именно она спасла его?

Таинственность и необычайность обстановки, в которой они встретились, действовали еще сильнее на воображение и увеличивали прелесть робких, восторженных, почти юношеских мечтаний.

XXXIII

Балаганы на масленой неделе в царствование Павла Петровича устраивались на площади у Зимнего дворца и имели вид более подходящий к обыкновенной деревенской ярмарке, где главным образом продаются сласти, игрушки и разные вещицы нехитрой, примитивной роскоши.

Среди увеселений на первом плане стояли катание с гор, качели и карусель.

Самые балаганы, где давались представления, далеко не были так обширны, многочисленны и разнообразны, как это было впоследствии, в пятидесятых и шестидесятых годах девятнадцатого столетия, когда в масленичном катании на балаганах участвовала вся знать, щеголяя своими выездами.

Во времена Павла Петровича вокруг балаганов катались преимущественно купцы в санках, на кругленьких, дородных лошадках, в прочной, широкоременной русской купеческой закладке. Кареты вельмож, громоздкие, с зеркальными окнами, запрягаемые обыкновенно цугом, не попадались тут.

Разве изредка можно было встретить экипаж, в котором приехала поглазеть на толпу семья какого-нибудь чиновника или же проживающего в Петербурге помещика.

В маленьких балаганах, тогда еще не получивших громкого названия «театр», представляли по преимуществу жонглеры, фокусники и акробаты.

Большинство этих акробатов были доморощенные, из подмастерьев разных цехов, преимущественно портных, отправлявшихся на балаганы для гастролей за довольно умеренную плату натурой, то есть водкой.

Штуки, показываемые ими, были незамысловаты и не шли дальше поедания при общем удовольствии публики жженой пакли или стояния на голове, на стакане, поставленном на перевернутом тазу.

Такое нехитрое представление сопровождалось весьма несложною роговою музыкой, набранной из музыкантов дворовых людей.

Молодой Силин с Варгиным подъехали к балаганам на извозчике, которого полиция в круг катания не допустила, потому что там было тесно и от собственных закладок.

Им пришлось выйти и вмешаться в толпу.

Молодой Силин разинул рот и, как-то сразу рассеявшись от своей сосредоточенности и грусти, стал оглядываться по сторонам, пораженный многолюдством собравшегося здесь скопища.

Живя с детства в деревне, он еще никогда в жизни не видал такой толпы.

Кругом стоял шумный, веселый говор, кое-где переходивший в выкрик пьяной, разухабистой песни; слышались окрики кучеров и полиции, и со всех сторон неслись голоса старавшихся перекричать друг друга торговцев.

В первую минуту это так оглушило Силина, и зазыванья торговцев показались ему так настойчивы, что он вообразил, что всякий пришедший сюда непременно должен покупать что-нибудь, и приготовился сейчас же послушно сделать это, достав деньги, но Варгин остановил его и ругнул пристававшего к ним продавца, на что тот ничуть не обиделся и с прежней ретивостью стал обращаться к другим.

Силин, уже давно почувствовавший к Варгину симпатию, теперь, после выказанной им смелости с продавцом, проникся особенным к нему уважением и в душе не мог не сознаться, что отец действительно хорошо сделал, настояв, чтобы Варгин шел с ним.

Общие непринужденность и веселье были завлекательны, и часто попадались сцены, которые не всегда можно встретить провинциалу даже в Петербурге.

Особенно показалось Силину смешным и понравилось, как какой-то мальчишка, должно быть, дворовый из балованной челяди богатого барского дома, форейтор или поваренок, отпущенный на балаганы для развлеченья, купил себе мороженого и дул на него, чтобы его согреть, часто перекладывая блюдце из одной озябшей руки в другую. Было довольно холодно. Мальчишка переминался с ноги на ногу, но все-таки ел мороженое, хотя это угощение на улице было вовсе не по сезону.

Варгин с Силиным зашли было в один из балаганов, но остались недовольны.

Возмущался тем, что они видели, главным образом Силин, находя это надувательством публики; Варгин же больше смеялся.

Надпись на огромном полотне у балагана гласила, что здесь знаменитый во всем мире Голиаф-Путифар-Фенимор покажет удивительную свою силу и в заключение съест в присутствии почтеннейшей публики живого человека.

Такая заманчивая надпись очень заинтересовала Силина, и он просил Варгина войти с ним.

Голиаф-Путифар-Фенимор оказался, действительно, ражим мужчиной, в красной рубахе, плисовых шароварах и наборных сапогах.

В доказательство своей силы он то одной, то двумя руками подымал довольно объемистые мешки, хотя неизвестно было, чем эти мешки были наполнены.

Потом на подмостки, где упражнялся Голиаф, вышел какой-то человек в шерстяном трико и стал биться с силачом на кулачки.

Публика, сейчас же окрестившая человека в трико «немцем», приняла сторону Голиафа в красной рубашке и, когда тот остался – довольно, впрочем, быстро – победителем, в полном удовольствии загоготала и захлопала в ладоши.

Наступил момент самого интересного, то есть того, как при публике Голиаф съест живого человека.

Дело оказалось довольно просто. Ражий детина обратился к публике и спросил, кто хочет быть съеденным, пусть выходит.

Очевидно, расчет был на то, что никто не рискнет на такой эксперимент.

Публика, действительно, сразу ошалела и притихла; потом кто-то фыркнул и раздались смешки.

– А ведь ловко, ребята! – послышалось сзади. – Ну-ка, выходи, кому жизнь надоела!

Но никто не двигался.

И вдруг из толпы раздался чей-то пискливый, охрипший голос:

– Я пойду!

И вперед протискался маленький, тщедушный человечек, с чисто русским курносым лицом, но в немецком обтрепанном платье мастерового.

XXXIV

Тщедушный мастеровой вышел, влез на подмостки и стал перед Голиафом.

Вид у него был отчаянный, жалкий, но никакого сочувствия к себе он не вызвал в публике, видимо, весело настроенной, потому что она желала веселиться за свои деньги.

– Эх, брат, паря! – послышалось замечание. – И есть в тебе нечего! Кожа да кости! Ты бы его, красная рубаха, подкормил, что ли!

Раздался взрыв смеха.

– Неужели он в самом деле его съест? – с некоторым ужасом спросил у Варгина Силин.

– А вот посмотрим! – ответил тот, следя не без любопытства за происходившей сценой.

Детина в красной рубахе как будто не ожидал появления перед собой человека, который желал быть съеденным. Он, видимо, замялся и не знал, что ему делать. Замешательство его сейчас же почувствовалось публикой, и она заревела:

– Что ж ты? Ешь, коли взялся! Надувать себя не позволим!.. Ешь… а не то деньги заплаченные назад подавай!

На лице Голиафа выразилось смятение, и он оглянулся в сторону, как бы ища там поддержки, потом вдруг осклабился и решительно проговорил:

– Ну, заворачивай рукав! С руки начну!

Мастеровой оробел, но рукав завернул.

Голиаф схватил его за руку, разинул рот и зычно произнес:

– Смотри! Есть, что ли?

Публика замерла.

– Ешь! – слабым голосом произнес мастеровой.

Силин хотел крикнуть, что не надо, но в это время Голиаф поднес руку мастерового и стиснул ее зубами.

Мастеровой, разумеется, завопил и заорал, что уже раздумал, чтобы его ели, и что уж больше ему этого не хочется.

Голиаф с радостью отпустил мастерового на волю.

Тем представление и кончилось.

Большинство осталось недовольным; говорили, что мастеровой вовсе не мастеровой, а певчий, выгнанный из хора за то, что спился и потерял голос, и что он вовсе не из публики, а нарочно нанят, чтобы выходить и надувать публику.

Особенно ретивые хотели даже бить, причем не ражего детину в красной рубахе, а именно певчего, но тот вовремя успел ускользнуть и исчезнуть.

У выхода балагана, на площади, ждала толпа народа, желавшего, прежде чем идти в балаган, навести справки о том, что там показывали, у лиц, побывавших уже там.

– Ну, что? Занятно? Стоит идти? – спрашивали ожидавшие у выходивших.

А выходившие, попавшиеся уже на удочку и раздосадованные, что были одурачены, в свою очередь, хотели одурачить других и потому отвечали:

– Еще бы не занятно! Живого человека ест!

– Да неужели так-таки и ест!

– Ест! Пойди посмотри!

И новая публика валила в балаган.

Добродушный Силин возмущался и говорил, что это – надувательство и что Петербург – прескверный город.

В этом Варгин соглашался с ним, но добавлял лишь, что все-таки в этом скверном городе живется довольно весело.

– Да какое же тут веселье? – начал было возражать Силин, но вдруг остановился, толкнул под руку Варгина и кивком показал ему вперед.

– Посмотрите! Вы видите?

– Где? Что? – начал спрашивать Варгин.

Но Силин схватил его за руку и тащил вперед, расталкивая перед собой толпу с такой силой, что, казалось, мог бы померяться ею с Голиафом, которого они только что видели.

Силин показывал Варгину на санки, ехавшие шагом в веренице других экипажей, гуськом вертевшихся вокруг колыхавшейся у балагана толпы.

Эти санки были старинные, по крайней мере времен Елизаветы Петровны, если не Петра Великого, голландские, на очень высоких полозьях, с подножкой, кузовом в виде лебединого тела, с поднятым распущенным хвостом, служившим спинкой, без козел, с высокой лебединой шеей спереди, заканчивавшейся резною головою птицы.

Санки были запряжены двумя белыми лошадьми, парой, и на одной из них сидел верхом кучер.

Но не занятные санки привлекли внимание Силина, а те или, вернее, та, которая была в них.

– Ведь это она! Она! – повторял он, таща Варгина и протискиваясь вперед.

Варгин и сам узнал девушку, сидевшую в санках.

Это была та самая девушка, которая освободила Силина из его заключения и которую Варгин видел в припадке у Августы Карловны.

– Да не может быть! – проговорил художник. – Ведь это же дочь Авакумова!

– Ну, так что же? – вне себя почти вопил Силин. – Чья бы она ни была дочь, но это она.

У Варгина, как у художника, был слишком хорошо наметанный глаз, чтобы он мог ошибиться и не узнать сразу красивое лицо, виденное им сравнительно недавно. Он должен был согласиться с Силиным, что это была действительно она.

Девушка сидела в санках в красной бархатной шубке и из красного же шелкового капора выглядывало ее красивое, бледное личико.

XXXV

Варгин узнал и сидевшего рядом с девушкой Степана Гавриловича Трофимова.

Чистенький, истовый, очень почтенный на вид, он был с нею и добродушно, весело оглядывался по сторонам, совсем по-хорошему, как будто был вполне безупречный, достойный полного уважения человек.

– Да и Трофимов с нею! – проговорил Варгин.

– Кто с нею? Кто? – спрашивал Силин.

Хотя санки двигались медленно, но все-таки быстрее их, потому что толпа несколько раз отбрасывала их в сторону. К тому же им приходилось огибать балаганы, чтобы не терять санок из виду.

Благодаря этому расстояние между ними и санками не сокращалось, а увеличивалось, хотя они употребляли все усилия к тому, чтобы сократить его.

Наконец, санки завернули по линии движения экипажей за большую и нелепую постройку ледяных гор и скрылись за нею.

– Не сюда, не сюда! – остановил Силина Варгин. – Надо обогнуть горы с другого конца, тогда мы попадем навстречу!

Силин, не протестуя, сейчас же повернул в другую сторону, и они, попав по течению толпы, против которого безуспешно пытались до сих пор идти, скоро и благополучно обогнули горы, подошли к самой линии экипажей, но уже не нашли среди них привлекавших их внимание санок.

– Где же? – почти с отчаянием произнес Силин и вслед за тем подхватил: – Вон! Смотрите! Они заворачивают!

Варгин теперь и сам увидел, что санки выезжали из вереницы и направлялись к Невскому.

Высокая лебединая шея служила отличным показателем, так что можно было легко следить по ней за направлением санок.

Силин выпустил руку Варгина и кинулся между экипажами, рискуя попасть под лошадей.

Варгин едва поспел за ним. Проскочив благополучно мимо экипажей, они бегом добежали до стоявших за экипажами извозчиков, вскочили на одного из них, и Силин велел гнать что есть духу, обещая на водку.

– Пошел! Вон туда, направо… налево… – горячился он.

– Пошел на Невский! – приказал Варгин, сам не зная хорошенько, зачем, в сущности, они это делают.

Но Силин пришел в такое волнение, что говорить с ним теперь казалось немыслимым.

Извозчик попался им добропорядочный, он зачмокал, застегал кнутом, и лошадка его заскакала галопом.

Завернув на Невский, они сейчас же увидели лебединую шею санок, которые ехали неспешной, степенной рысцой.

Догнать их не представляло никаких затруднений, и после нескольких взмахов кнута извозчика Варгин с Силиным затрусили почти в упор за санками.

Варгин постарался поднять воротник у плаща так, чтобы нельзя было разглядеть его лицо.

В этом выслеживании, которое они производили, он в глубине души видел что-то нехорошее, чувствовал, что ему будет стыдно, если Трофимов обернется и посмотрит назад.

Но Трофимов не оборачивался, по-видимому, не подозревая, что за санками, в которых он сидел, ехали двое соглядатаев.

– А обогнать нам их нельзя? – спросил Силин.

Варгин удивленно обернулся к нему:

– Зачем?

– Чтоб посмотреть еще раз на нее!

Варгин тряхнул головой, внимательно приглядываясь к Силину, и свистнул совершенно так же, как свистнул он доктору Герье, когда разговаривал с ним про ту же самую девушку. Сидевший рядом Силин вдруг весь вспыхнул, потупился и чуть слышно спросил:

– Что это вы?

– Да то, что и вы, значит, того!

– То есть как «того»?

– Влюблены?

– Ну да! Влюблен! – вдруг вырвалось у Силина. – Разве нельзя влюбиться?

– Как не влюбиться? – перебил Варгин. – Ведь это выражение не в том смысле! Надо сказать: «Разве можно не влюбиться?..»

– Ах, не до выражений мне! – воскликнул Силин. – Ведь вот вы говорите, что я тоже влюблен! Значит, и вы?

– Нет, меня Бог миловал! – рассмеялся Варгин. – А вот мой приятель, доктор Герье, тоже с первого раза, как увидел, влюбился в нее.

– Милый он, значит, хороший этот ваш приятель! – восторженно произнес Силин.

– Позвольте! – вдруг вспомнив, остановил его Варгин. – Ведь она же вчера уехала?

– Кто?

– Да она! Вот эта самая дочь господина Авакумова. Я сам видел, как она вчера уехала!

– Куда?

– В Митаву. Туда и приятель мой отправился. Как же она здесь теперь?

Но Силин не слушал его, высовывался вперед и заглядывал, надеясь, что девушка обернется и он снова увидит ее хорошенькое личико.

XXXVI

Вчера, действительно, Варгин видел своими собственными глазами, как уехала дочь Авакумова.

После того как его приятель Герье выказал непреодолимую решимость ехать в Митаву, Варгин твердо решил не оставлять приятеля в опасности в случае, если эта поездка представляла, как предполагал он, ловушку со стороны Авакумова.

Он провожал Герье на почтовую станцию, виделся там с господином Крохиным, с которым познакомился утром, и настойчиво просил его подтвердить, действительно ли дочь Авакумова едет завтра в Митаву.

Хотя Крохин подтвердил это еще раз на словах, Варгин не удовлетворился голословным его подтверждением и на другой день отправился к дому Авакумова, чтобы убедиться на деле.

Как раз, когда Варгин подходил к дому, из ворот выезжала дорожная карета с увязанными на ней сундуками и чемоданами.

Карета повернула из ворот и поехала не навстречу художнику, а в противоположную сторону, так что он не мог видеть, кто сидел в ней.

Но Варгин спросил у людей, очевидно дворовых, толпившихся у ворот: кто это уехал в дорожной карете?

Ему ответили, что дочь хозяина этого дома, господина Авакумова.

– А куда уехала она?

– В Митаву…

Варгин успокоился.

И вдруг теперь он встречает молодую девушку на катанье на балаганах вместо того, чтобы быть на дороге в Митаву, она преспокойно сидит в фантастических, старинных, в виде лебедя санках рядом с Трофимовым и разъезжает по улицам Петербурга!

Извозчик ехал за санками не отставая.

– Ничего не могу понять, но только дело становится опять серьезным! – забеспокоился Варгин.

Сидевший рядом с ним молодой Силин обратил, наконец, внимание на его слова.

– Вы говорите, что она должна была уехать? – проговорил он.

– Не должна была, а уехала, я сам видел вчера. Нужно выручить приятеля во что бы то ни стало. Теперь очевидно – он попал в ловушку; так же как попали вы… Это оставить так нельзя!

Варгин горячился, сам, однако, не зная, что ему делать и как помочь доктору.

– С ним, верно, в дороге сотворили что-нибудь! Наверное, так… – рассуждал он. – Ну, да мы еще посмотрим!

– Что же вы намерены делать? – полюбопытствовал Силин.

– Не знаю. Во всяком случае, посмотрим.

В это время санки остановились у дверей двухэтажного дома. Трофимов с девушкой вышли из саней при помощи выбежавшего им навстречу человека и скрылись в дверях, которые захлопнулись за ними.

Варгину нетрудно было догадаться, что это – дом Трофимова, адрес которого он знал, потому что был в нем.

– Теперь я знаю, что делать! – решил он. – Я пойду в этот дом, переговорю с этим господином…

– А вы знакомы с ним? – как-то даже радостно спросил Силин.

– Знаком…

– Вы знакомы с господином, который с нею, и это его дом?

– Погодите. Мне не до вас и не до нее теперь! Я вам говорю, что нужно выручать приятеля… Я войду к Трофимову и во что бы то ни стало добьюсь от него объяснения случившемуся с доктором Герье… А вы на этом извозчике поезжайте домой и ждите меня там. Я приеду к вам прямо отсюда…

Варгин выскочил из саней и, уже не слушая Силина, направился к дверям дома.

«А вдруг не примет! – подумал он, входя, и тут же мысленно добавил: – Ну, в таком случае, я ворвусь к нему насильно…»

На лестнице его встретил лакей, тот самый, который только что высадил Трофимова с его спутницей из саней.

– Господин Трофимов дома?

Лакей довольно гордо смерил Варгина с головы до ног и, помотав головою, ответил:

– Нет!

– Как нет? – вспыхнул Варгин. – Когда я сейчас видел своими глазами, как он подъехал и вошел.

Лакей не смутился:

– Может быть. Только не велено никого принимать…

– Пойди доложи, – почти во весь голос воскликнул Варгин, – что художник Варгин желает немедленно видеть господина Трофимова и не уйдет отсюда до тех пор, пока не увидит его. Ступай!

Лакей повиновался.

Он пошел, вернулся через некоторое время и сказал:

– Пожалуйте. Просят.

«То-то же!» – мелькнуло у Варгина.

Художника провели в знакомую ему уже гостиную Трофимова.

Степан Гаврилович встретил его с приветливой улыбкой и, сделав навстречу ему несколько шагов, протянул руку.

– Я к вам по очень серьезному делу, – заговорил Варгин, как бы не замечая протянутой ему руки.

– Что такое? – просто и по-прежнему приветливо спросил Трофимов.

– Дело в том, что по вашей рекомендации отправился третьего дня в Митаву мой приятель, доктор Герье.

Степан Гаврилович кивнул головой.

– Я знаю это.

– Он поехал, чтобы приготовить все в Митаве для дочери господина Авакумова и потом остаться с нею.

– И это мне известно.

– Сама же дочь господина Авакумова должна была уехать вчера. И я сам видел карету, в которой она якобы уехала.

– Вы не ошиблись, дочь господина Авакумова действительно уехала вчера в Митаву.

– Вы лжете! – воскликнул Варгин. – Она не уехала, потому что я и молодой Силин сейчас видели ее вместе с вами в санках на катанье вокруг балаганов и видели, как она подъехала с вами сюда и вошла в ваш дом…

– Кто это – Силин? – спросил Степан Гаврилович.

– Тот молодой человек, которого Авакумов завлек к себе и запер в подвал.

Трофимов улыбнулся.

– А!

– Но о нем речь еще впереди, – продолжал Варгин, – я пришел, чтоб спросить у вас, что сделали вы и господин Авакумов с моим приятелем… Где он теперь?

– Вероятно, на дороге в Митаву, а может быть, если доктор Герье исполнил данное ему приказание, то есть ехал день и ночь, то уже и в самой Митаве…

– Это неправда! Дочь Авакумова здесь, и доктор Герье не может встретить ее в Митаве… Все это не более как ловушка и выдумка…

Трофимов сделал еще шаг вперед.

– Я никогда не лгу и не говорю неправды, – внушительно произнес он. – Дочь господина Авакумова вчера уехала в Митаву.

– Но как же мы видели ее?.. – начал было Варгин и не договорил.

Степан Гаврилович протянул к нему обе руки и вдруг вспыхнувшим взглядом глянул прямо в глаза художнику.

У Варгина словно туманом заволокло все, голова закружилась, руки и ноги ослабели, он невольно отступил, опустился на софу и, склонившись, упал на ее подушки…

– Спи! – властным голосом приказал Трофимов.

И Варгин послушно заснул тихим и спокойным сном.

Ни в этот день, как обещал художник, расставаясь с молодым Силиным, ни в последующий он не приехал к Силину, и тот напрасно прождал его, сидя у себя дома.