Михаил Волконский
Ищите и найдете
LXVI
В течение дня несколько раз призывала сиделка Трофимова к больному, лишь только тот начинал холодеть. Степан Гаврилович возобновлял свои пасы, и больному становилось лучше.
Наступил вечер. Трофимов не отпустил Варгина и оставил его, уговорив ночевать у себя.
Вечером, после значительного промежутка времени, сиделка опять потребовала Трофимова, потому что больному снова сделалось худо.
Степан Гаврилович пошел, но едва держался на ногах от усталости; он был заметно бледен, и эта усталость лишила его уверенности в своих силах. Подходя к постели больного, он уже чувствовал эту неуверенность, но преодолел ее и, собрав всю, что оставалась у него, энергию, вытянул руки и стал двигать ими.
Сиделка, привыкшая уже к тому, что сейчас больной начнет согреваться, держала его за пульс, чтобы дать знать Трофимову кивком головы, когда появится действие магнетизма.
Трофимов добросовестно водил руками, сиделка, однако, была неподвижна.
Степан Гаврилович так и ожидал этого. Он ослабел и с ужасом должен был признать, что слабость его может быть губительна для больного.
– Неужели ничего? – шепотом спросил он у сиделки.
Та покачала головой и прошептала:
– Ничего… холодеет по-прежнему…
Трофимов сделал последнее усилие, напряг все свое существо, но это не помогло.
Делать было нечего. Степан Гаврилович подошел к больному, взял его руку и не мог различить пульса. Он приложил ухо к груди молодого человека, и ему показалось, что сердце не бьется. Больной – бледный, холодный – лежал недвижимый, как мертвец.
Трофимов опустил голову.
– Ослабел! – прошептал он. – Слишком многое взял на себя! Кажется, все кончено! – обратился он к сиделке, и в его голосе послышалась такая скорбь, такая тоска, что сиделка с искренним сожалением поглядела на Трофимова.
– Вы передохните немного! – посоветовала она. – Может быть, силы вернутся к вам.
Трофимов отрицательно покачал головой.
– Нельзя ли послать за другим доктором? – предложила сиделка.
Трофимов улыбнулся.
– В Петербурге нет доктора… мало того, я думаю, нет человека, – проговорил он, – который заменил бы меня в данном случае. Смерть этого больного на моей душе, и некому помочь, разве если совершится чудо и будет оказана помощь свыше, потому что человеку не дано воскрешать мертвых.
– Так он мертв, по-вашему?
– Кажется мне! Я боюсь этого!
– Чего вы боитесь? – раздался в это время голос в дверях, и фигура Крохина показалась на пороге.
Трофимов кивнул ему и показал глазами на больного.
– У меня не хватило сил поддержать его! – проговорил он. – И молодой человек умирает, если уже не умер!
Скромный, почтительный и, скорее, робкий Крохин вдруг, к удивлению Трофимова, преобразился весь: стан его выпрямился, и он быстро шагнул к постели, положил руку на сердце больного, выждал немного, затем поспешно обнажил ему левый бок и стал проводить над ним рукой.
Крохин одними глазами показал Трофимову на руку больного, и тот понял, что должен взять ее, чтобы следить за пульсом.
Взяв руку больного, Степан Гаврилович с радостным изумлением сейчас же заметил, что слышит, как бьется пульс.
Трофимов и не подозревал до сих пор, что Крохин обладает силой в той степени, в какой она нужна была тут. Но результаты были налицо, пульс поднимался и рука согревалась.
Крохин дотронулся до лба больного и спросил его по-французски:
– Ты будешь жить?
– Да! – ответил больной.
– Что для этого нужно сделать?
– Дать мне вина…
– Скорее вина! – сказал Крохин.
– Оно готово, здесь! – ответил Трофимов, а сиделка в это время налила уже в рюмку вина и подала ее Крохину.
Тот осторожно по капле стал вливать вино между стиснутых зубов больного и, влив ему полрюмки, отдал рюмку назад сиделке, проговорив:
– Довольно!
Прошло минут десять, показавшихся всем присутствующим целою вечностью. Они стояли, затаив дыхание, и следили, какое действие произведет вино на больного.
Степан Гаврилович видел, как бледные веки сначала начали дрожать, потом открылись, чуть приподнявшись, опустились снова, но этого было достаточно.
Затем на щеках больного явился как бы признак румянца, легкий, чуть заметный розовый налет, и грудь его стала подыматься, сначала редко, потом все чаще и чаще.
– Слава Богу, он спасен! – вырвалось у Трофимова. – Я не подозревал, – обратился он к Крохину, – что могу в вас найти помощника, иначе я давно обратился бы к вам.
Тот только наклонил голову.
– Больше уж нечего опасаться, – сказал Крохин. – Мы можем оставить этого молодого человека, теперь он нуждается лишь в покое, а вам самим, Степан Гаврилович, необходимо восстановить свои силы, они вам понадобятся!
– О, обо мне не беспокойтесь! – возразил Трофимов. – Сон подкрепит меня, и к завтрашнему утру я буду как ни в чем не бывало.
– К завтрашнему утру, может быть!.. Но вам еще сегодня, вероятно, придется вынести борьбу, для которой нужно быть готовым.
– Неужели еще сегодня? – спросил Трофимов.
– По всей вероятности. Пойдемте!
И они вышли из комнаты, где лежал больной.
LXVII
Варгин сидел в библиотеке и читал трактат о теории Месмера и о лечении по его способу.
Трофимов с Крохиным остановились в гостиной.
– Что же мне еще предстоит сегодня? – спросил Трофимов, опускаясь в кресло.
– Дело в том, – стал объяснять Крохин, – что теперь среди иезуитов в Петербурге один из самых сильных тайных сочленов этого ордена!
– Иосиф Пшебецкий? – сказал Трофимов. – Я знаю это!
– Но и он, кажется, знает и, во всяком случае, подозревает, что именно мы стоим здесь поперек дороги отцов-иезуитов. Сейчас он был у нас, видел мертвого Авакумова…
– Он умер?
– Да. Пшебецкий приезжал, спросил, кто лечил старика, и спросил ваш адрес. Он, вероятно, сегодня же вечером либо приедет сам к вам, либо пришлет за вами, как за доктором.
– Я его могу не принять, если он приедет, и не поехать к нему, если он пришлет за мной.
– Это будет похоже на то, что вы скрываетесь, как будто боитесь его, а этого не должно быть.
– Ваша правда! – согласился Трофимов. – Лучше мне увидеться с ним сегодня же, если он будет искать этого.
– В таком случае вам надо приготовиться; необходимо, чтобы в случае чего вы оказались сильнее его и чтобы он не мог никаким внушением оказать на вас влияние.
– Но для этого мне нужен отдых; я сегодня днем принял уже последние две капли эликсира, которые поддержали меня, новый прием будет для меня губителен.
– Надо обойтись, значит, без эликсира.
– Да, но как?
– Сейчас вы увидите. Вы знаете, что человек может воспринимать электричество, как самый обыкновенный аппарат, потому что сам он представляет собой один из совершеннейших аппаратов в этом смысле. Из одного аппарата в другой могут быть переданы, значит, лучи электричества, и человек может передать их другому человеку.
– В этом я не сомневаюсь…
– Ну, тогда я вам послужу передатчиком.
– Но… – начал было Трофимов.
– Вы сомневаетесь, достаточно ли я сам буду силен?
– Скажу откровенно, отчасти я сомневаюсь и в этом, но, главное, на самих вас может нехорошо подействовать этот опыт.
– Не беспокойтесь… Сидите смирно!
Крохин подошел к Трофимову, одну руку положил ему на грудь, другую на голову и замер на время в таком положении.
Трофимов сейчас же почувствовал тот особый, неизвестный обыкновенным людям ток, различать который и владеть которым научился, будучи посвящен в сокровенные знания природы, а следовательно, и человека, потому что человек есть вся природа в уменьшенном, концентрированном, так сказать, виде.
Мало того, Степан Гаврилович поразился силой этого тока. Он никак не мог ожидать, что такой человек, как Крохин, обладает этою силой.
– Да вы действительно сильнее меня, я чувствую это! – удивился Трофимов.
– Тише, погодите! – остановил его Крохин, проводя теперь руками у его висков.
Вскоре Трофимов ощутил такую бодрость в себе, что как будто никогда и не было у него усталости.
– Ну, что? – спросил Крохин.
– Отлично. Теперь я не боюсь не только одного Иосифа Пшебецкого, но десятерых таких, как он…
– В добрый час, – сказал Крохин, – это тем более кстати, что вот, кажется, идут уже за вами.
В самом деле, в это время входил лакей, который доложил, что прислан человек за Трофимовым: он-де нужен больному для немедленной помощи.
Больной, просивший этой помощи, был Иосиф Антонович Пшебецкий.
– Хорошо, – сказал Трофимов, – велите передать, что я сейчас приеду…
– За вами прислана карета, – возразил лакей, – просят ехать немедленно…
Трофимов взглянул на Крохина. Тот смотрел на Степана Трофимовича, как бы ожидая, что он скажет.
– Я поеду в его карете! – решил Трофимов. – А вы останьтесь здесь до моего возвращения, чтобы, если понадобится, дать помощь нашему больному молодому человеку.
– Будьте уверены, что все будет сделано, – успокоил его Крохин. – Поезжайте и будьте осторожны…
Трофимов быстро собрался и уехал.
Часа через два, уже за полночь, он вернулся.
– Ну, что? – спросил его Крохин.
– Все хорошо! – ответил Трофимов. – Брат Иосиф в моих руках теперь.
– Уверены ли вы в этом?
– Вполне. Настолько уверен, что сейчас же сяду писать об этом в Германию подробный отчет…
LXVIII
На другой день рано утром к Груберу входил Иосиф Антонович Пшебецкий, торжествующий, и на вопрос патера ответил теми же самыми словами, как и Трофимов на вопрос Крохина:
– Все хорошо!
– Неужели? – недоверчиво переспросил Грубер. – А я боюсь, не сделали ли вы промаха с этим художником? Он не появлялся… А если он в руках этих людей, то вы знаете, что и они владеют знанием тайн природы, а также и тою силою, которою пользуетесь вы сами. Смотрите, как бы они не перехитрили нас…
– Это невозможно! – с самодовольною улыбкою убедительно произнес Пшебецкий. – Пусть они владеют силой, но я сильнее…
Брат Иосиф понял, что Грубер говорит о перфектибилистах, которых иезуиты прозвали иллюминатами.
– Итак, значит, мы снова и здесь, – проговорил Грубер, – столкнулись с этими людьми?
– Иллюминатами?
– Да. Опять они на нашей дороге!
– Но на этот раз против нас выступают слишком слабые силы с их стороны. Я вам говорю, что могу, не хвастая, сказать, что я сильнее их…
– Так рассказывайте по порядку.
– Хорошо, я расскажу по порядку. Прежде всего я вчера отправился прямо от вас к Авакумову, чтобы узнать, что там произошло, потому что непоявление художника все-таки беспокоило меня…
– И меня тоже, да и беспокоит посейчас, – вставил Грубер.
– Все отлично, я вам говорю, – продолжал Иосиф Антонович, – беспокоиться нечего. Радоваться нужно… Итак, я отправился к Авакумову и нашел его мертвым.
– Как, мертвым?
– Да, на столе. Он скончался вчера днем от болезни, которою страдал в последние дни…
– Что же это за болезнь?
– Заражение крови…
– И что же, теперь местопребывание молодой девушки осталось неизвестным?
– Не торопитесь. Все известно и все хорошо. Несомненно, однако, что живший при Авакумове Крохин принадлежит к иллюминатам…
– Ну, вот видите, а вы говорите, что все хорошо…
– Я и еще скажу вам. Несомненно также, что молодая девушка, дочь приближенного французского короля, в настоящее время в руках иллюминатов…
– Я и в этом не вижу ничего хорошего…
– Совершенно верно, и оно было бы очень нехорошо, если бы нам не было известно, где она находится…
– Да мне и неизвестно!
– Но мне-то известно и я сейчас расскажу вам… Дело в том, что находившийся при Авакумове Крохин не поддался силе гипноза, он противостоял ей…
– Может быть, он загипнотизировал вас самих?
В тоне Грубера слышалась уже почти насмешка.
– Нет! – воскликнул Пшебецкий. – Заверяю вас честью, что не родился еще человек, который был бы в состоянии привести меня в гипноз. Крохин не поддался мне – правда, и из этого я заключил, что он должен принадлежать к иллюминатам, которым, к несчастью, открыты знания гипноза, а иначе он поддался бы мне. Убедившись, что это за человек, я, разумеется, заинтересовался другим, то есть этим Трофимовым, который в качестве доктора лечил умершего старика Авакумова…
– Ну, и что ж этот Трофимов?
– Вероятно, тоже иллюминат. Лакей Станислав, преданный нам католик, ничего не помнил: как будто я ему и не поручал никогда художника Варгина – ясно было, что ему приказали это в гипнозе.
– Кто же? Чьих это рук дело? – нетерпеливо спросил Грубер.
– Трофимова.
– Странная фамилия! Она слишком проста, чтобы быть настоящей. Я уверен, что под ней скрывается кто-нибудь…
– Из ранее известных нам?..
– Может быть.
– Это мы выясним.
– Может быть, под именем Трофимова скрывается сам Альбус: он несколько раз уже приезжал в Россию.
– В таком случае тем лучше. Если это Альбус, то сам Альбус, значит, в наших руках, – самодовольно улыбаясь, сказал Пшебецкий.
Альбус было мистическое, известное иезуитам имя одного из самых опасных врагов их – иллюминатов.
– Amen![2] – сказал Грубер. – Пусть вашими устами говорит правда! Хотя я, как хотите, не поверю, что сам Альбус в руках у нас, до тех пор пока не буду иметь к тому самые правдоподобные доказательства…
– В этом я и не уверяю вас! – сейчас же поспешил возразить Иосиф Антонович. – Я вам могу поручиться только за того, который носит имя Трофимова, а Альбус он или нет – этого я не знаю…
LXIX
В дверях раздался стук.
Грубер, остановив рукой Пшебецкого, чтобы тот перестал говорить, сказал:
– Войдите!
Вошел молодой иезуит, в сутане; он внес записку на серебряном подносе и подал ее Груберу.
– Ответа не ждут! – проговорил он, поклонился и, отпущенный кивком головы Грубера, вышел.
Грубер прочел записку и протянул ее Пшебецкому. Там было написано по-латыни: «Известное лицо просит аудиенции, и ему будет отказано».
– Это относится к графу Рене! – пояснил Грубер. – Так как он явился в Петербург частным образом, то и не имеет основания представляться, а потому ему и будет отказано в аудиенции.
Иосиф Антонович поклоном показал, что все это очень хорошо.
– Но вернемся к вашему рассказу, – проговорил Грубер.
Пшебецкий опять поклонился.
– Вернувшись домой от Авакумова, – начал он опять, – я сейчас же велел заложить карету и послал за доктором Трофимовым под предлогом, что якобы нуждаюсь в медицинской помощи.
– Это называется действовать быстро! Я это люблю! – одобрил Грубер.
– У меня был, – подхватил Пшебецкий, – отличный предлог, чтобы пригласить этого господина к себе, несмотря на поздний час: он называет себя доктором, а доктора можно звать к себе в какое угодно время, даже и незнакомого.
– Ну, и что же, он приехал к вам?
– Представьте себе, приехал… и попался в ловушку!
– Каким образом?
– Я его велел провести в свою приемную комнату и велел сказать, что сейчас выйду к нему и прошу его подождать немного. Лампа на столе и кресло у стола были у меня заранее так поставлены, что можно было сесть не иначе, как спиною к двери; и он сел. Этого мне было достаточно… Я стоял за дверью и следил за ним через слегка раздвинутую гардину. Трофимов, разумеется, не мог подозревать это. Когда он сел, я потихоньку сделал шаг вперед и протянул к нему руки, потом стал приближаться к нему. Трофимов был захвачен мною врасплох, и, когда я к нему подошел, он спал в несомненном состоянии гипноза. Я торжествовал. Для нас это важно, потому что теперь один из иллюминатов поддался наконец моему гипнозу и уже стал в моих руках послушным орудием. Загипнотизировать трудно в первый раз, но впоследствии не требуется никаких усилий, и человек, однажды загипнотизированный, уже не может противиться силе. Таким образом, этот Трофимов, когда бы я ни пожелал, впадет в новый транс и будет послушен мне.
– Прекрасно! Это в будущем, а в настоящем-то что же?
– В настоящем вот что! – продолжал Пшебецкий. – Я приказал Трофимову говорить, и он мне все сказал: сказал, что он принадлежит к обществу перфектибилистов, то есть иллюминатов, и что ему поручено наблюдать за дочерью графа Рене и вырвать ее из наших рук… то есть это он так сказал: «Вырвать ее из наших рук…»
– Все равно, дело не в выражениях… Продолжайте!
– Ему было указано, что она помещена нами у старика Авакумова…
– Кем указано?
– Из Германии. Глава их братства находится там, и оттуда идут все распоряжения…
– В каком городе? – с живостью спросил Грубер.
– Разве вам это не известно?
– Нет. Мы знаем, что иллюминаты появляются то там, то тут, часто мешают нам; в их действиях видна одна общая руководящая нить, но где начало этой нити, мы до сих пор распознать не могли.
– А я не догадался спросить у Трофимова название города; меня интересовало другое.
– Напрасно! Название города очень интересно и важно для нас.
– Теперь нет ничего легче узнать его. Лишний гипноз Трофимова, и я ручаюсь вам за получение всех сведений об иллюминатах, какие вы только пожелаете! Вы мне дайте только вопросный листочек, и я заставлю его отвечать по пунктам.
– Хорошо! – согласился Грубер. – Что ж вам рассказал Трофимов?
– Он вошел к Авакумову в доверие в качестве доктора и делал ему впрыскивание из свежей человеческой крови.
– Это для возвращения молодости?
– Да, есть мнение, которое рекомендует этот способ.
– И неужели он помогает? – с видимым любопытством спросил Грубер.
Пшебецкий пожал плечами.
– Говорят! Впрочем, что касается Авакумова, то он умер от этих впрыскиваний.
– Но дочь графа Рене он отправил куда-то еще до того, как слег в постель?
– В ее отправке участвовал сам Трофимов, и он в своем гипнозе сказал мне, где она находится. Она отправлена на север, в Финляндию, в небольшую деревушку, где живет со старухой немкой, которой она поручена.
– Вы знаете название деревушки?
– Ну, конечно! Знаю и название, и подробное описание дороги до нее!
– Хорошо! Что же вы намерены делать?
– Я заставлю Трофимова написать старухе, чтобы она немедленно возвращалась в Петербург, сам сяду в экипаж, поеду с этой запиской и привезу сюда молодую девушку.
– План прост и недурен.
– Только то и хорошо, что просто.
– Во всяком случае, – заключил Грубер, – от временного исчезновения молодой девушки мы ничего не потеряли, а, напротив, как будто выиграли…
– Еще бы не выиграли! – воскликнул Пшебецкий. – Теперь мы разведаем всю подноготную иллюминатов и сумеем ударить в самое гнездо их.
– Amen! – сказал опять Грубер, сложив на груди руки и подняв глаза кверху.
LXX
Госпожа Драйпегова получила в Митаве известие о смерти отца с нарочным, который скакал без устали и без отдыха на почтовых и в двое с половиной суток добрался до Митавы.
Она сейчас же собралась и объявила доктору Герье, что они уезжают в Петербург.
Герье был очень рад этому. Он обещал графу Рене следить за Драйпеговой, явившейся в Митаву к французскому королю под видом преданной ему женщины, но на самом деле желавшей предать его, короля.
Такая задача оказалась очень трудною для доктора. Драйпегова ничего не говорила с ним о своих делах. Она была принята королем в аудиенции, но в чем состояла эта аудиенция и что говорилось на ней, доктор не знал. Сам же он ни выпытывать, ни разузнавать не был в состоянии, потому что чувствовал себя совсем не способным к этому. Отъезд из Митавы развязывал ему в таком случае руки и освобождал от принятой на себя обязанности.
Доктор Герье с удовольствием узнал о возвращении в Петербург, тем более что это давало ему надежду поскорее увидеть дочь графа Рене и, если нужно будет, помочь последнему вернуть ее.
Одно было не совсем по душе и не совсем приятно доктору: Драйпегова посадила его на обратный путь к себе в карету, рядом с собою, и это соседство очень стесняло доктора. Он с гораздо большим удовольствием поместился бы в следовавшем за каретой возке, где ехала прислуга.
В первый день пути было еще ничего. Драйпегова старалась занять доктора разговорами и надоедала лишь требованием мелких услуг, желая во что бы то ни стало заставить его ухаживать за собою. Она беспрестанно и обиняком, и прямо говорила о своем богатстве, которое теперь, после смерти отца, должно достаться ей, говорила, что с таким состоянием она может делать что угодно, что можно поехать за границу или жить на широкую барскую ногу в Петербурге.
Об отце Драйпегова вовсе не жалела. Видно было, что она давно ждала его смерти и давно мечтала о том, как получит от отца наследство и войдет полной хозяйкой в роскошный дом на Фонтанке.
Сначала доктор Герье думал, что его спутнице лестно говорить о своем богатстве только ради того, чтобы похвастать, но потом, по некоторым намекам, он должен был убедиться, что Драйпегова имела еще и другую цель, распространяясь о своих деньгах перед ним, молодым доктором. Было очень похоже на то, что она хочет произвести впечатление именно на него самого и ввести его в соблазн всеми способами, не пренебрегая даже расчетом на корысть.
Вечером второго дня их пути, когда сумерки начали спускаться и в карете воцарился таинственный, прозрачный полумрак, Драйпегова, долго молча смотревшая в окно на алевшее вдали небо, перерезанное темно-лиловыми облаками, за которыми пряталось солнце, вдруг обернулась к доктору и спросила:
– Вы любите, доктор, природу? Скажите откровенно…
Доктор Герье любил природу, и ему даже не требовалось особенной откровенности, чтобы сказать это.
– Конечно, люблю, – ответил он, тоже глядя на потухавшую зарю.
В эту минуту Герье своими мыслями был далеко от Драйпеговой.
– Я была в этом уверена, – продолжала та певучим голосом, – наслаждение красотами природы одно из высших, и для возвышенной, понимающей прелесть этого наслаждения натуры лучшего ничего не может быть. Одна любовь разве сравнится с этим наслаждением. А вы, доктор, любили когда-нибудь?
Доктор Герье поморщился. Но Драйпегова не могла заметить в полутьме кареты его гримасы.
– Что же вы молчите? – переспросила она. – Скажите мне, вы любили когда-нибудь?
– На такой вопрос трудно ответить, – уклончиво проговорил Герье.
– Отчего, отчего трудно? – подхватила Драйпегова. – Боже мой! Какое счастье испытывать любовь и даже говорить о ней! Вот вы хотели бы ехать так в карете, в сумерки, с любимым существом… ехать и ехать… и чтоб неизвестно куда, и чтоб все равно куда бы ни было, потому что везде счастье и всюду хорошо!..
Доктор Герье, конечно, хотел бы ехать так, только не с госпожою Драйпеговой. Он готов был бы, пожалуй, отдать всю остальную жизнь свою за то, чтобы хоть на несколько минут теперь рядом с ним в карете на месте Драйпеговой была дочь графа Рене. Но доктор не сказал этого своей спутнице…
А она не унималась:
– Вы, должно быть, были очень несчастны, доктор, в прошлой своей жизни, вы много перестрадали!
Герье промычал что-то неопределенное.
– Ну, скажите, пожалуйста, ведь вы одиноки, одиноки как перст!.. А между тем такой человек, как вы, если б захотел только… если б только захотел…
И она, будто случайно, будто размягченная своим поэтическим настроением и будто сама того не замечая, что делает, откинулась на спинку кареты, склонилась набок и прижалась к плечу доктора.
