Михаил Васильевич Шелест
Филарет – патриарх Московский. Часть 2
Глава 6.
– Ты знаешь, Никита, как я к тебе отношусь. По-отечески. Во вторых воеводах ходишь, и у Серебряного, и у Мстиславского. А почему? Потому, что я там голова! Они меня оба слушаются. Во, где они у меня!
Тесть показал сжатый кулак.
– Опять же, в прошлом годе ты чин окольничего получил… А кто поспособствовал? И Федька твой в бояре вышел. Тоже ведь не просто так. Просто так и чирей не вскочит. Царь меня уважает. Осерчал немного, но ничего пройдёт опала. Видишь Федьку или он всё по баням с царём ходит? Девок ещё не мнет?
Горбатый гаденько захихикал.
– Может и Басманов с ними? Адашева-то и Сильвестра нет, не кому царя совестить.
– Ты, Александр Борисович, говори, для чего звал, а напраслину на моего Федьку не наговаривай. Мал он ещё для девок. А в содомии наш род замечен не был. Не бреши и сам не позорься. Ведь сродственники мы.
Горбатый удивился отповеди. Зять до сего дня и не такие издёвки от тестя терпел, а тут, – на тебе. Возгордился?
– Ты же знаешь, что про царя говорят? А…
– Хватит, говорю, – вставая возвысил голос Никита Романович. – Не стану терпеть. Вина, что ли, опился?
Горбатый понурил голову и скривил обижено лицо.
– Ты же не шёл. Вот я с расстройства и отпил слеганца от четверти.
Александра Борисовича раскачивало, даже сидя за столом.
– Пойду я тогда! Что с тобой зря лясы точить?
– Всё? Думаешь списали Горбатого? А вот им всем!
Он скрутил с помощью левой руки на правой кукиш и сунул куда-то в сторону. Если бы кукиш был направлен на Никиту, он бы сразу встал и ушёл, а так… Совсем рвать отношения, вроде как, повода не было.
– Я ещё всех вас переживу. Осерчал немного царь. И что? В первый раз, что ли? За Владимиром Андреевичем сила. Не сможет царь его казнить и нас не за что. Нет за нами крамолы и корысти, акромя землицы побольше отхватить. Так, то не грех. Все рвут, и мы рвём. За это и глотки в думе грызём. Да за честь родов стоим и ту честь поднимаем.
– Знаем мы, как вы поднимаете, – усмехнулся Захарьин. – Книги переписываете. Вон, Федька мой одного дьяка изобличил, так такого же поставили и писцов заменили, что гнушались правду вымарывать, да лжу вместо черкать. И первый там сам казначей, сродственник наш. На скольких он нагрел лапы? Сколько земель на себя приписали?
– Не суди, и сам не подсудным будешь! – мрачно пробормотал тесть. -
– Так видно сие простым глазом, раз Фёдор мой узрел, едва книгу открыл. А кто другой откроет? Глазастей Федьки…
– Ладно тебе. Не учи учёных. Не об том сейчас речь.
– А об чём? – едва не выкрикнул обозлённый на тестя Никита. – Если хочешь, чтобы я упросил Федьку разжалобить царя и простить тебя, то этого я делать не буду, ибо спрашивал уже его сразу после братчины. Он отказался.
– Почему? – удивился и даже обиделся Горбатый.
– Он сказал, что ты не любишь его и не любил никогда.
– Не любишь? А за что его любить? Он не девка чай! Или девка?
Захарьин вскочил.
– Знаешь, что, Александр Борисович! Если бы не был ты тестем моим, ткнул бы тебе ножом в глазницу.
Встал и Горбатый.
– Если бы ты не был моим зятем, я бы плюнул на тебя и растёр. И только мокрое место от тебя и осталось. Ради кого я в думу прорывался, с роднёй своей «срался», да с Вельскими роднился? Ради семьи. Ради семьи и сейчас прошу. Пусть замолвит слово. Долго ждать милости царской. Обойдут нас Шуйские, да безродные. Кончилось ваше время! Всё! Нету вашей заступницы. Кончилось время Кошкиных-Захарьиных! Сожрут вас князья и бояре. И один Федька ваш не справится. Одно дело царю на ухо шептать, а другое против думцев да митрополита вставать. Вот помрёт Макарий, кто встанет? И что тогда будет? Царская власть, – она ничто в сравнении с духовной. Не Иван правит, а митрополит. Как скажет, так и будет. Монастыри даже воев больше выставляют, чем бояре. Надо будет, сметут царскую власть и не заметят. Подумаешь, помазанник! Как помазали, так и размажут!
Горбатый смотрел зло и трезво. Он, запыхавшись от долгого крика, тяжело дышал, переводя дух. Захарьин смотрел на тестя тоже неприветливо, но злоба на него уже прошла. Он понимал, что тесть прав. И как бы не соперничал Горбатый с его братьями, допущенными к распределению земель, по-своему он был прав. Без верных воев в этой войне всех со всеми, развернувшейся в Московии со смертью царя Василия, его роду не выжить.
– Хочешь просить, сам приходи и проси, – буркнул Никита.
– Я! Просить! – вскрикнул князь. – Да ты совсем оборзел, как я погляжу! Сколько лет с моих рук ели и пили, а теперь я у твоего щенка просить должен о своей жизни? Да, чтоб вы все сдохли, безродное семя!
– Мой род сам поднялся! – возвысил голос Захарьин. – Отцы и пращуры наши делами своими род поднимали и царям служили. Всегда рядом были.
– Ага! Новгород ограбили! Скольких знатных людей загубили! Крамолу они выжигали! Тьфу! Мошну набивали!
Горбатый плюнул.
– Знаешь, что, – вдруг сказал Захарьин. – А попрошу ка я Фёдора за то, чтобы он на тебя царю пожаловался, что, дескать, ослушался ты его, не поехал в Ругодив, и крамольные речи супротив царя ведёшь.
Князь сел на лавку, раскрыл рот и попытался вздохнуть, но как рыба, не имеющая лёгких, только шевелил губами. Его мощное тело задёргалось от спазм, глаза закатились, и князь Горбатый повалился на бок.
– Эй! Эй! Кто там! – крикнул зять, вскакивая из-за стола.
На шум вбежали слуги и засуетились вокруг хозяина. Захарьин ни во что не вмешивался. Он, грешным делом, подумал, что если сейчас тесть загнётся, то часть имущества и земель отойдут дочери, то бишь, его жене. Тесть не редко говорил об этом на разных пьянках-гулянках. В своих дочерях тесть души не чаял. Однако суета слуг увенчалась успехом и Александр Борисович вдруг резко вдохнул, захрипел и продолжил дышать глубоко и громко. Его посадили, привалив спиной к стенке. Князь долго смотрел на Захарьина, молча восстанавливая дыхание, потом неожиданно сказал, как каркнул: «Дурак!».
Никита Романович вздрогнул.
Только через несколько десятков вздохов и выдохов тесть снова смог говорить.
– Пошёл вон, – сказал Александр Борисович Горбатый еле слышно. – И чтобы ноги твоей в моём доме не было.
Захарьин послушно и с облегчением вышел из княжеской трапезной, мысленно трижды прочитал короткую «Иисусову молитву», и, выйдя на присыпанное мелким, продолжавшим падать снегом крыльцо, трижды перекрестился, глядя на тускло просвечивающее сквозь мутное небо солнце.
– Ну и слава Богу, – сказал он, садясь в седло своего аргамака. – Не лёг грех на душу.
Он ударил коня под бока пятками и выскочил за ворота княжеской усадьбы.
* * *
– Ну и где ты был? – обиженно спросил государь. – Хотел сбежать?
– Хотел бы сбежать, сбежал, – сказал попаданец, вспомнив фильм «Брат». – Чего кричишь, как резаный?
– Ха! Так я и есть «резаный»! И тобой, между прочим, как ты любишь говорить, Федюня!
Тон Ивана Васильевича был издевательским.
– Сам виноват! Нечего палками махать. Как самочувствие?
– Болит, – сморщил лицо государь.
– Будет болеть, – кивнул головой Фёдор. – Я тебе могу иголки поставить, но эти точки ещё и на другие органы влияют. Можно навредить. Может потерпишь?
Иван Васильевич снова поморщился и махнул рукой.
– Потерплю. Впервой раз что ли в тело железом тыкают?
– Да! Всё хотел тебя спросить, про твои шрамы на спине и на животе. Откуда они?
Попаданец знал историю этих отметин, но ему нужен был переход на нужную ему тему.
– Ну, как? Я же воевал!
Попаданец удивился.
– И что, тебя не кому было прикрыть?
Царь хмыкнул.
– И прикрывали. Ежели б не прикрывали, быть бы мне убитому трижды. Два раза Горбатый Александр Борисович спасал, один раз твой отец. У стен Казанских. За три похода, три раны.
– Горбатый, это которого ты в Ругодив сплавил? – спросил Попаданец – Который типа «дед» мой?
– Его, – вздохнул государь.
– И за что ты его выпер из Москвы?
Царь посмотрел на Фёдора, поморщился и снова вздохнул. Попаданец тоже смотрел на него, но с ожиданием.
– Не знаю, как тебе и сказать, – протянул Иван Васильевич.
– А хочешь, я скажу, а ты поправишь, ежели что не так, в моей истории прописано.
– Скажи, только… Э-э-э… Можно мне поесть что-нибудь?
– Сейчас кашу жидкую принесут. Я приказал. А ты приляг, государь. Рано тебе ещё хаживать.
Царь вернулся к постели, сел и с помощью Фёдора, лёг на поднятые подушки.
– Ты мне скажи, лучше, где ты был, если сбежать не хотел? – хитро прищурившись, спросил царь.
– Следы преступления уничтожал, – хмыкнув ответил Попаданец.
– Следы преступления? Какого преступления? Куда ты преступил?
– Закон я преступил, тебя на жало наколов. Вот одёжу твою и изничтожил.
– Как изничтожил?! – вскрикнул царь.
– Спалил в плавильной печи на кузне, – пожал плечами Попаданец.
– Как? К-к-к-ак спалил? Там же каменьев и жемчуга заморского на тысячу рублей.
– Ну, что поделаешь? – снова пожал плечами Захарьин.
– Да, чтоб тебя! – у Ивана Васильевича на глаза навернулись слёзы, и он ударил кулаком по постели.
– Да, ладно, не переживай ты так, принесу я тебе такие же жемчуга и каменья.
– Где?! – выкрикнул царь. – Где ты их возьмёшь, тля безродная?! Жемчуга и каменья…
– Да, вон, целый мешок за дверью стоит.
Фёдор вышел и зашёл с небольшим мешком из-под овса, найденным в санях и куда он по дороге в Немецкую Слободу складывал срезанные с царских одежд каменья и жемчуга. Фёдор поднёс и положил мешок на царскую постель и приоткрыл. Иван Васильевич сунул руку в драгоценности и разулыбался.
– Слава тебе, Господи! Надоумил отрока!
Царь застопорился.
– Или ты не отрок?
Попаданец улыбнулся.
– Не я, ты сказал! Но… Мы с тобой не договорили про Горбатого. Надо бы тебе его простить. И… Хочешь совет?
– Говори, – ответил царь с энтузиазмом.
– На них нет резона обижаться. Ты понял, о ком я говорю?
Царь покрутил головой.
– На противников твоих. Они были, есть и будут у любого правителя. Ими нужно научиться манипулировать.
Царь нахмурился, не понимая.
– Манипулы – это руки, а манипулировать, значит – шевелить руками или управлять. Вот представь, что твои князья и бояре поделились на несколько частей, стремящихся к своим интересам. Каждая эта четь, пытается получить в твоей персоне ближайший доступ, чтобы манипулировать тобой и получить от тебя то, что хотят они: деньги, землю и власть.
– Они? Манипулировать мной? – встрепенулся царь.
– Конечно. Все пытаются манипулировать всеми, как я сейчас тобой. Только цель моей манипуляции отличается от корысти. Мне ведь нужно лишь, чтобы ты наилучшим образом расправился со своими проблемами и врагами. Понимаешь меня?
– Кое-как, Федюня. Я плохо знаю латынь.
– Ну, ничего.
В дверь стукнули и внесли разносы с кашами и питьём. На постель поставили небольшой столик.
– Овсяная и пшеничная… Какую будешь?
– Пшеничную, – вздохнул царь.
Слуги ушли.
– Ты ешь, а я продолжу. Так вот… Тем ближним, которым удаётся тобой манипулировать, нет смысла тебя менять на троне кем-то другим и они будут стоять за тебя «горой», а если они не получают от тебя того, что хотят, они тебя свергнут. Поэтому ты правильно сделал, что убрал Адашева, Сильвестра, и Горбатого с Бельским, но отдавать их на расправу их противникам не надо. Пусть они вдали от трона думают о том, как им приблизиться к тебе и приносят пользу. Кроваво расправляться надо только с теми, кто реально готовит вооружённый переворот и не для устрашения других, а в наказание. Понимаешь меня?
Царь кивнул, проглатывая кашу.
– Ведь ты же отдал команду убить Адашева? Правда?
Царь кивнул.
– Во-от… Ну убьёшь ты тех, других, третьих и останешься один на один с самой хитрой сворой, которая всех оговорила. Ты всех их врагов изничтожил, и она будет уже не манипулировать, а командовать тобой. Так у тебя и получится, что останутся одни Шуйские. А где они сейчас? В опале… Тихо сидят, как мыши… Ждут, когда ты всех покончаешь.
– Вот суки! – скривился царь.
– Почему? Грамотные политики. Жаль только, что ни к чему хорошему их ожидание не привело. И Шуйские сгинули от невеликого ума, и Россия едва не превратилась в прах.
– Так что же с ними делать? Я не понял!
– А пусть всё идёт, как и шло, только не ходи ты на думу. Мы же уже говорили. Пусть себе разговоры разговаривают и о местах спорят. А вообще-то реформы, начатые тобой, ведь, движутся, а как движутся ты не очень хорошо знаешь, а почему? Да потому, что земской собор был когда? Девять лет назад. А изменения на местах происходят. А какие? Надо его снова собрать. Вот когда приедут представители с мест и выступят на соборе, тогда ты узнаешь, как у тебя в стране дела.
– Тогда пришлось строить Лобное Место на Красной площади, чтобы вместить всех. Столько денег потратили… И… И страшно было перед народом каяться.
– Не надо ни перед кем каяться, даже перед Митрополитом. За земные дела ты отвечаешь перед людьми, вот и отчитывайся, а если надо – винись. А за всё остальное – перед Богом. Но этого я пока не касаюсь. О Духовной власти потом поговорим. Её нужно как и Адашева с Сильвестром… Ну, так вот… Собери собор, послушай народ, поговори с ним. Не надо каяться, но за не правильные решения надо виниться и вину исправлять.
– Не понимаю я тебя, – покрутил головой царь. – Перед кем виниться, перед крестьянами?
– Ну… Если есть вина перед крестьянами, значит винись перед крестьянами, если есть вина перед боярами, значит винись перед боярами. Подожди, – остановил Попаданец открывшего рот от возмущения царя. – Главное понимать, кто, что, кому обязан. Вот какие твои обязанности?
Царь удивлённо уставился на Фёдора.
– Какие обязанности? Нет у меня обязанностей! Я царь!
– А вот и врёшь, – улыбнулся Попаданец. – Мы же говорили, помнишь? Го-суд-арь. Защитить, судить, отвечать перед Богом. Вот воюет с тобой Крымский хан, грабит города и веси, народ угоняет, а ты не можешь народ, города и веси оборонить. Значит не выполняешь свою обязанность перед народом. Вот это – твоя вина. Но для того, чтобы оборонять, у тебя должно быть войско, а войско – это бояре. Тогда у бояр появляется ответственность и если они не обороняют, у них вина перед тобой и народом. У народа обязанность – содержать воинов. А если они не… Ну, ты понял, да? Это такой круговой договор каждого с каждым. Ты же, я надеюсь, не считаешь, что поставлен Богом над этой землёй только, чтобы есть, пить, спать и прелюбодействовать?
Фёдор смотрел на царя, как всегда спокойно и чуть-чуть улыбаясь, но по телу Ивана Васильевича побежали «мурашки», а по лицу потекли капли холодного пота. То же самое ему говорил Сильвестр и религиозный фанатик Адашев. Федюня, что, один из них? А может он подослан ими? И заступился за Адашева… За Сильвестра пока нет, но ведь Сильвестр удрал и спрятался в Кирилло-Белозёрском монастыре. Смерть пока ему не грозит, так и просить не о чем… Значит – подослан!
– Ты не думай, государь, что я тебя наставляю. Никак нет. Я тебя предостерегаю о тяжких последствиях и будущих бедах. От разорения сельского и государственного хозяйства начнутся крестьянские бунты. Ведь самоуправление – это палка о двух концах. Народ, кое-где, уже успел почувствовать свободу! Волю!Кто-нибудь сейчас крикнет: «Свобода! Равенство! Братство!», и полыхнёт Русь так, что Московский пожар покажется «масленицей». И ведь полыхнёт! Я знаю, когда и где!
– Когда? – прошептал Иван.
– После тебя, государь. После твоей смерти Русь то там, то сям загорится, а потом полыхнёт по всей земле, как степь сухая, как порох.
Глава 7.
– Полыхнёт так, что мало никому не покажется. Ты сейчас создаёшь для этого все условия. Ослабляешь князей, бояр, дворянство, даёшь иллюзию воли, но не укрепишь этим государство. Чтобы удержать бразды правления всеми территориями, нужна вертикаль твоей власти. Структура. А её у тебя нет и не будет. Поэтому к развалу Россию приведёшь ты.
– Я?! – испугался Иван Васильевич. – Ты меня совсем запутал. Ничего не понимаю. Что делать тогда?
– А тут и не надо много понимать. Надо понимать только главное. Богатство из ничего не появляется. Богатства добываются трудом и потом народным. Не будет народа – не будет богатств. А война – это не за богатствами, а наоборот. Раньше было… Ограбил соседа – вот тебе и богатство. А сколько ты положил в казну, захватив Ливонские города?
– Так, э-э-э, нисколько. Войску было роздано, да и там казна осталась.
– Во-от, – усмехнулся Попаданец. – Траты из государевой казны были, а поступлений не было. И так ещё будет неоднократно, если войны не прекратить. А кто её пополняет? Правильно! Народ. А народ это не курица, несущая золотые яйца.
– Литва не хочет замирения. Хочет забрать Ливонию. Унию с Кетлером9готовят.
– Они её давно готовят, государь. Причём, дело даже не в Литве, а в Польше, которая Тевтонский Орден уже поглотила, три года назад подписала договор и секретное соглашение о военном союзе Ливонии и Польши против Русского государства. А через девять лет, подпишут Люблинскую Унию и присоединят Литву вместе с Ливонией. Как тебе такая перспектива?
– Перспектива? – царь перестал жевать и глотать, на несколько секунд задумался, потом сказал. – Хреновая перспектива! Но ты думаешь, что мы не знали о сговоре Сигизмунда с Орденом? Знали! Оттого и начали войну в Ливонии, чтобы упредить и забрать хотя бы то, что наше. Но воевать с Литвой я не хочу. Там Русь.
– Вот и я о том же. Православные магнаты, если ты продолжишь войну, будут напуганы и предпочтут союз с католической Польшей. В конце-концов ты в этой войне проиграешь. Или, вернее, не выиграешь больше того, что сейчас имеешь. А средств потратишь много, разорив своё государство. Шведы, когда государство ослабнет, отберут не только Ругодив, но и Новгород. Как перспектива?
Царь нахмурился.
– Очень хреновая. И это точно?
– Точно, государь. Не надо ходить ни к каким ведунам и волхвам. Я знаю будущее. И кое что в этом будущем можно и нужно поправить. Ты жуй-жуй, глотай, Иван Васильевич. Не всё так хреново в шахматах, когда знаешь, как будет ходить противник.
Царь недоверчиво покачал головой.
– С войной мне понятно, – сказал он. – Берём Полоцк, строим вокруг крепости и обороняемся. Раз Кетлер сдает земли ордена полякам, значит договариваемся в Данами и Шведами о разделе Ливонии и пусть они воюют между собой, а мы дальше уже захваченных городов не идём, а стараемся их укрепить и удержать.
– Правильно. Первейшая цель правителя – оборонить государство от захватчиков. Вот и обороняй. Не обращай внимание на тех, кто тебе говорит наступать. Заставляй перестраивать крепости чтобы можно было поставить большие пушки. И требуй исполнения своей воли. Не забывай ещё, что каждое поражение – это не только людские потери, но и утрата пушек и другого оружия. Что приводит к ослаблению твоей мощи. Сейчас англичане и через Архангельск, и через Нарову привозят тебе пушки, медь, олово и ты наделал пушек столько, сколько нет ни у Литвы, ни у Польши. Через Нарову ганзейцы тоже пока везут, медь, серу, свинец, оружие и провизию. Но поставки в любой момент могут прекратиться. Герцог Макленбургский уже в этом году введёт Эмбарго на такие поставки. Даны скоро станут нападать на английские корабли на севере. У тебя останется один поставщик стратегического сырья – Персия, но ей самой надо воевать с Султаном. А вот если ты не пойдёшь на конфронтацию со Швецией, купившей у Ордена Ревель, между прочим, который ты хочешь забрать себе, то Нарова принесёт тебе баснословные богатства.
Попаданец перевёл дух.
– Вот, как-то так…
Фёдор плеснул себе травяного чая и осушил кубок за один «присест».
– Так что делать со взятыми городами? Мы же уже половину Ливонии захватили, не отдавать же её назад?
– А нельзя продать её Шведам? – спросил Попаданец.
– Ка-ак продать? – сильно удивился Иван Васильевич.
– Эта земля станет Российской только через сто шестьдесят лет, государь. А ты сейчас там ничего не приобретёшь, а только оставишь всё своё могущество.
– Продать, то можно, – царь помял рано седеющую бороду. – Но потом будет сложно эти земли отвоевать. Получается, мы от них отказываемся.
– Э-э-э… Царь Пётр Алексеевич начнёт войну по надуманному предлогу, а земли потом выкупит аж за триста пятьдесят берковцев серебра10.
– Сколько? Триста пятьдесят берковцев?! Матерь Божья! Столько сейчас никто не даст.
– Нам бы хоть шерсти клок. Зато шведы сцепятся с Польшей и с Данией. Откроют порт в Ревеле и станут поставлять товары посуху даже если Нарову закроют.
– Дерпт жалко.
– Не отдавай если сможешь. Главное Шведов отодвинуть от Наровы.
– А не пойдут Шведы на Псков, Смоленск? На ту же Нарову?
– Запросто! Но тебе ведь есть, чем их встретить. Отведи войска на заранее подготовленные позиции и обороняйся. Сил у тебя сейчас очень много. А если Шведы не на тебя нападут, а на Польшу, начни отбирать у Сигизмунда-Августа с юга. Чернигов укрепи.
– Да, понял я, что всё укрепить надо, – уже устав от нотаций, произнёс Иван Васильевич.
– И главное – поставь туры для больших пушек. Это не дело отстреливаться со стен только с гаковниц11. Всё, хватит, наверное. Уморил я тебя! А! Нет! Ещё! Извини, государь. Не могу не сказать. Больно ты с королями Швеции и Дании спесив. Обижаешь их словесно, угрожаешь… Зачем в письмах поносить и насмехаться над их худым происхождением королей?
– Когда это я поносил и кого? – удивился царь, но покраснел.
– Так, Густава Васу, например. Папу нынешнего короля Эрика. Как там? – Фёдор закатил глаза к потолку, якобы вспоминая: Э-э-э… «Ты, мужичий род, а не государский. Когда же новгородские наместники великого государя – царя русского пошлют своего посла к королю Густаву, то Густав, король шведский и готский должен будет перед этим послом целовать крест. Тому быти невозможно, что тебе мимо наместников с нами ссылатися».
Иван Васильевич залился краской.
– А что не так? Мужицкого он рода. Скотиной торговал, а туда же – коро-о-оль.
– Понимаешь, государь, глумление – это гордыня, а гордыня – грех, а грех повторённый умышленно и многократно – прямой путь в гиену огненную. Да и мы ведь говорим не о твоей выгоде, а о выгоде государства. А какая выгода государству от того, что ты оскорбляешь властителей других стран и обзываешь их «жёлтыми земляными червями».
– Не обзывал я их червями, – насупился Иван Васильевич. – Но и им нечего передо мной нос задирать.
Фёдор растёр отошедшее от мороза и покрасневшее в тепле лицо.
– Кто послом в Швецию ездит? – спросил Попаданец.
– Какой посол? От меня? – удивился царь. – Никто. От Новгородского наместника бояре ездят. От шведского короля посольства мы в Москве не принимаем. Невмочно…
Царь снова покраснел.
– Надо идти с ними на сближение, великий государь. Шведов сейчас никто не любит, даже поляки, хотя у них король тоже выборный. Даны, – так как Швеция отделилась от неё, ты – не считаешь их за ровню. Даже родной брат Юхан свою политику продвигает, стараясь перехватить торговлю с тобой, государь. Они все хотят торговать с тобой и за это дерутся друг с другом.
– Так пусть все и торгуют. У нас товара на всех хватит, – разулыбался Иван Васильевич.
– Жадные они. Нужно устроить каждому по торговому порту. Ревель для шведов, Нарова для ганзы и Выборг для финов. Полоцк возьмём, будет выход к морю по реке Двине к Риге для поляков. Архангельск есть, как альтернативный путь для англичан и голландцев… Достаточно ведь для торговли.
– Не знаю, как можно с мужиком за одним столом сидеть? – задумчиво произнёс царь.
– Ты о короле шведском? А что тут такого? Между прочим, отец Густава Васы Эрик Йоханссон – шведский дворянин из знатного рода. А дед его Кнуд Тордссон Бунде, был двоюродным братом отца шведского короля Карла VIII Кнутссона Бунде, между прочим. В отличие от меня, – Попаданец вздохнул, – царей в родстве не имеющего, а царём ставшим, ибо все родовитые продадутся кто полякам, кто англичанам, кто османам, а кто татарам. Вот и думай, кто для государства лучше: родовитый предатель, или безродный патриот.
Иван Васильевич нахмурился.
– Не знаю я какой ты патриот… Кстати, что это означает? От Греческого «патриос»? Отеческий?
Попаданец грустно кивнул.
– Патриот… Хорошее слово. Так вот, вижу, что за отечество ты болеешь, больше, чем за свой живот. Мог ведь и сбежать. Нашли бы конечно, но не сразу.
Фёдор вынул из-за пазухи седой парик с бородой на верёвке, ловко надел на голову, расправил на лице и превратился в согнутого жизнью старичка. Он проковылял, прихрамывая на одну ногу и вроде как опираясь на невидимую палку.
Царь «ахнул», удивившись, рассмеялся, скривился от боли, захлопал в ладоши.
– Ах, шельмец! Ах, шельмец! Я ведь знал! Не зря ты про шпигунов английских говорил, в горбунов наряжающихся. И сам так можешь! Ах, шельмец!
– Говорил же, «хотел бы уйти – ушёл», да в твои руки отдался, ибо твоя жизнь и жизнь твоих детей мне дороже своей.
Иван Васильевич нахмурился, задумался. Потом сказал:
– Думать буду над твоими словами. А ты иди пиши свои предложения. Что это? – спросил царь, увидев, что Фёдор что-то достаёт из сумки.
– Это – спиритус простой. Ты его в любой взвар добавляй по чуть-чуть. А это спиритус чесночный12. Его тоже пить надо, но три раза в день. Можно тоже взваром разбавлять.
– Чеснок я люблю. Мы к чесноку привыкшие.
Чеснок, действительно, был той «специей», которую клали в любое блюдо, даже в пироги с мясом и рыбой. Иностранцы терпеть не могли русские пиры, ибо чесночно-луковый и черемшанный смрад на пиру стоял жуткий. Знали предки толк в еде, полезной для здоровья. Причём в черемше был антибиотик13, отличный от чесночного. А в луке, если его превратить в кашицу, тоже имелся антибиотик, такой же, как и в чесноке. Вообще-то, природных антибиотиков произрастало много и предки, к удивлению Попаданца, их активно использовали. Хорошо знал про них и Попаданец.
– Если я тебя оставлю, ты не нажрёшься мяса с грибами и квасом?
– А ты куда и зачем? – насторожился государь.
– Я же говорил тебе, служба у меня работает. Нельзя её оставлять на самотёк хотя бы в начале. Надо отчёты выслушать, записки принять, вычитать.
– Пусть сюда приходят. Вместе послушаем.
– Рано им ещё перед царём стоять. Они ещё только учатся сыскной науке. Но ежели, что интересное принесут, ты сразу узнаешь. Я же говорил. Все записки нумеруются, учитываются и сшиваются в книги. Ничего не потеряется. Захочешь – посмотришь. Всё как в бухгалтерии.
– Как в бухгалтерии? – переспросил с улыбкой царь. – Твои книги: «Введение в бухгалтерский учёт» и «Русская арифметика» у меня вон, где лежат.
Царь показал на кафедру.
– Освоил?
– Освоил, – горделиво ответил царь. – С собой вожу.
– Может их надо их напечатать? – спросил Фёдор.
– Думал о том, – кивнул головой царь. – Вот двор печатный в Слободу перенесём, тогда и напечатаем. Сейчас Афонька «Апостол» режет.
– Да, тогда и я доберусь до книгопечатания.
– Ты?! – удивился царь, но не стал дальше расспрашивать, а лишь покрутил головой. – За всё горазд взяться!
– Возьмусь, государь, но постепенно. Рук всего две. Сейчас тайная служба важнее.
Попаданец улыбнулся.
– И какая же она у тебя тайная? Неужели никто не узнает? Топтунов и шептунов Басманов поставит за тобой, и всё разузнает.
– Да как что же он узнает? – рассмеялся Попаданец. – Что я захаживаю в купеческий дом «Гольштейн со товарищи», что открылся в Гостином дворе? Так и пусть его. И то, что мои «соколы» из купеческих семей, то многим известно. Кривятся, но терпят. Осёк я некоторых, чо моё дело, кого к себе приближать, вот и умолкли.
– Шипят, аки змеи, – рассмеялся государь. – Ничего, как в Слободе свою не боярскую Думу учредим, попляшут они у нас.
– Так и вот… Басманов твой узнает, только то, что я и мои «соколы» занимаемся торговлей. Сие для меня зазорно, но не смертельно. Попы и митрополиты занимаются торговлей, а бояре почему хуже?
Царь дёрнул головой и хмыкнул.
– Устои ломаешь, Федюня… Молодец. Так и надо. А то: «по старине, по старине надо…», кого-то передразнил он «козлиным» голосом. – Я им устрою «по старине».
– Ну, я пойду? Завтра с утра буду. Если вдруг поплохеет, зови. Я у себя в усадьбе буду.
– Ступай, Федюня. Позовёшь постельничего.
Фёдор поклонился и вышел.
* * *
Михаил Петрович Головин плохо спал и плохо ел с того дня, как царь вернулся в Москву с телом Анастасии Захарьиной. Почти два месяца царь не звал его к себе на партию в шахматы. Это был дурной признак. Встречи с царём на заседаниях Думы и брошенные на главного казначея взгляды не предвещали ничего хорошего. Царь даже не через него узнал, как проходит переучёт в государственной казне, а через казначея Сукина. Сукин, придя от царя, возгордился и с тех пор говорил с Головиным «через губу».
Михаил Петрович, размышляя и перебирая грехи, а кто из управляющих финансами без греха, и предположить не мог, что причиной государевого недовольства могла послужить история с запиской Ченслера. Головин, радея за казну, позволял себе списывать в полцены и реализовывать через англичан залежалый товар, как качественный.
Ченслер как посредник «втюхивал» подпорченную пушную рухлядь приезжим из Англии купцам без зазрения совести. Его имя играло существенную роль в выборе русских бизнес-партнёров. А товар мог подмочиться и во время транспортировки морем, что чаще всего и происходило. Главное не доводить казённое имущество до плачевного состояния, а Михаил Петрович не доводил, проводя проверку качества уценку регулярно. Фактически он действительно спасал казну от разорения, ишь чуть-чуть завышая количество порченного товара.
Иного греха Михаил Петрович за собой не знал. Он честно исполнял свои государственные обязанности. Так он считал и был не очень далёк от истины, полагая, что государь за такое не должен сильно разгневаться.
Но государь гневался сильно, и Головин уже решил идти сдаваться, как подумал, что не мешало бы прежде поговорить с внуком. Однако внук почти постоянно пропадал у царя и Михаил Петрович решил навестить высоко взлетевшего родственника у него дома.
Однако, на утреней церковной службе Фёдора в «семейном» соборе не было, а Никита Романович, получивший ещё вчера приглашение на обед от тестя, хмуро буркнул, что у «царя» и «к вечерней обещал быть». Отношения между родственниками никогда не были ладными, и Михаил Петрович на грубость Захарьина лишь хмыкнул и сказал: «Зайду вечером. Поговорить надо». На что Никита лишь пожал плечами. Все его мысли были заняты вопросим: «идти ему на званный обед к тестю, или не идти».
Михаил Петрович едва дождался вечера. Он ругал себя последними словами за то, что он почти два месяца даже не подумал о том, чтобы встретиться с внучатым племянником. Ему казалось, что Федька, благодарный за то, что дед ввёл его в ближний государев круг, расскажет ему всё, что знает, а знать он должен был много. Ведь даже Захарьины, близкие к трону, с недоумением говорили, что Федька, как уехал в Александровскую Слободу, так стал государю ближе сына.
