Михаил Васильевич Шелест
Филарет – патриарх Московский. Часть 2
Глава 4.
– Андрюшка Курбский? Не верю. Это друг мой! Навет! Не верю!
– Не верь, – безразлично сказал Попаданец. – Мне, чем больше останется по-старому, тем меньше переделывать. Ведь беда в чём? Вот казнишь ты сейчас Курбского, а из-за этого некому будет победить поляка князя Полубинского, а потом ты без него вдруг проиграешь битву за Полоцк. Хотя может и к лучшему его убрать сейчас. Не потеряем пятнадцатитысячное войско под Невелем, а Полоцк и без него возьмём. Вот так со всеми. Каждый ведь до своего побега какую-то пользу тебе принесёт. Вишневецкий черкесов «христианизирует» и ещё много полезного бы сделал, если бы ты не гнобил его. Хотя, конечно, его желание захватить Крым, нам не очень полезно. И он не ушёл бы, если бы ты этим летом не выдал его перемещения Османам, сообщив начальнику гарнизона Кафы о том, что Вишневецкий готовит на них нападение. Так ведь?
Царь снова помрачнел.
– А через два года ты отправишь его воевать Черкасы и Канев. А это, между прочим, его бывшая вотчина, которую он спокойно себе возвратит, вернувшись к Сигизмунду. Сигизмунд же его звал и обещал отдать и отдаст, если ты упустишь Вишневецкого. А он ведь много черкесов уведёт. Большое войско. Я бы оставил его помогать Адашеву. Ведь крымский хан не успокоится, чем ты его не умасливай до самой своей смерти, а умрёт он не скоро. И набеги не прекратятся, если им там не поставить заслоны. Такая война, как набеги, не заканчивается никогда.
– И что с ним делать? Он кушать не может, вот как не любит крымского хана.
– Да пусть он его долбит. Не друг хан тебе.
– Мои послы просят османов помочь мне в Польше.
Фёдор покрутил головой.
– Не помогут? – понял царь.
– Не помогут, государь. Больше скажу… Помогут Польше, когда она с Литвой унию подпишет.
– Почему? Обиду затаили?
– Хе! – Попаданец «хекнул». – Обиду! Вот они – точно «кушать не могут», когда думают про тебя. Ещё больше скажу… Никто кушать не может, когда про тебя и про земли твои думает. Даже английская королева, а особенно её купцы. В смуту они земли аж до Ярославля захватят.
– Иди ты! – снова удивился царь.
– Вот так! – разведя ладони перед собой, констатировал Попаданец. – Даны, шведы, – все жаждут даже не отщипнуть, а отломить кусок побольше и по сочнее. Так, что, нет у тебя союзников, кроме твоих воинов и, как не странно слышать, бояр и князей. Так что может быть и зря ты губную реформу затеял. Ведь власти наместников, а значит и твоей, на местах не осталось.
А потому, не спеши рубить им головы.
– Ага… Порубишь им головы, – мрачно пробубнил государь. – Начни рубить одним, другие разбегутся.
– Так ты не руби, а начни казнить их по закону. Напиши кодекс чести, в котором укажи провинности и определи, какие за них причитаются наказания. Хочешь я напишу и составлю? И этот кодекс пусть дума подпишет. Согласуй его с боярами. А лучше, пусть они сами его напишут, а ты утвердишь.
– Не смогут они.
– Смогут. Я составлю, а на думе сей проект предложит кто-нибудь из твоих бояр. И не надо всем рубить головы. Отправляй их оборонять Волгу, Дон, да засечную черту. Тут земли отбирай, там давай. А на Вороне-реке, где лес дубовый стоит, пусть городки ставят и корабли строят. Вишневецкого на сие дело поставь, пусть флот готовит, Азов-крепость брать. А возьмёт, пусть городки по морю ставит и укрепляет. Не дадут османы закрепиться. Флот пригонят. Черкесов туда Темрюковских пересели. Пока не закрепимся в низовьях Дона и не построим флот, Крым нам не одолеть, а если одолеем, то не удержим. А зачем тогда людей терять в таких битвах?
– Разорить врага, тоже победа, – не согласился государь.
– Согласен. Я тебе о том и говорил, про Ливонию. Не лезьте далеко. А разоряйте те земли набегами. Возьмём Полоцк и надо закрепляться на границе: крепости отстраивать, земли людьми заселять. И ещё… Подумай о том, чтобы те земли оставить у тамошних владельцев. Не отдавай своим боярам и князьям. Меньше на тех землях недовольных будет.
– Ну, и наговорил «с три короба». Думаешь, я всё запомню? Напишешь на бумаге, оговорим потом. Ладно! А Басманову-то что не живётся? Он-то куда намылился?
Попаданец, прокрутив в голове то, что когда-то читал про Басманова, уже сожалел, что поддался эмоциям, и пошёл на поводу сплетни, рассказанной Никитой Романовичем и оговорил боярина. Может быть то, что они с царём блудили в молодости и было верно, может быть, и было правдой то, что сейчас Басманов поставлял Ивану Васильевичу девок, но заслуги перед отечеством у Алексея Басманова были огромны. Даже по тем источникам, что сохранились после уничтожения их Романовыми.
– Не скоро сие может случиться. Ажно аккурат через десять лет. А до этого верой и правдой тебе служить будет.
Фёдор замолчал, вроде как не решаясь продолжить. Царь заметил.
– Говори! Что ещё!
– Я тебе одну вещь скажу, только ты не обижайся. Помни, что у меня в голове, – Попаданец постучал пальцем по лбу, – много того, что было написано, может быть, и твоими врагами. Как нарисованная ими парсуна.
– Да, ладно, – царь махнул рукой. – Говори уже. Понял я, что врагов у меня и в настоящем, и в будущем больше, чем друзей.
Фёдор вздохнул.
– Писали враги, что вы с Басмановым не только блудили и девок портили тысячами, но и содомией баловались.
Царь насупился и скривил такую рожу, что Фёдору стало не по себе. Он сам тоже виновато скривился и пожал плечами.
– Извини, государь.
– Так и напишут? – переспросил и вздохнул он. – Вот, мля, борзописцы! На кол бы их. Ну, да ладно. Не было такого. А с кем, с самим Басмановым?
Фёдор снова виновато пожал плечами.
– Извини, государь… С сыном его.
– Федькой? – удивился Иван Васильевич. – Так он же отрок. Ему же девятый год пошёл. Ты и то повзрослее будешь. А, про нас с тобой не писали?
Царь ухмыльнулся.
– Что мы с тобой в баню вдвоём ходим?
Фёдор покраснел и подумал, что надо бы печатанием агитационно-пропагандистских плакатов заняться, хулящих поляков и прочих немцев и восхвалением Царя Ивана.
– Мои сыскари ходят по рынкам и площадям. Говорят, спрашивают. Они ведь купеческие дети и с такими же, как они, у них свой разговор. Ничего зазорного про тебя в народе не говорят.
– Значит, твоя служба уже работает? – удивлённо покачал головой царь.
– Сразу, как только приехали в Москву. Я-то знаю под кого копать… Вот мои соколы и копают не абы как, а в нужном направлении. У каждого по несколько дел заведено на определённые оппозиционные группы. Вот на нужные фамилии и собирают сплетни. Ищут скрытые подходы к знатным дворам.
– Ишь ты! Скрытые! – царь улыбнулся. – Алёшка Басманов у меня любитель подкупить людишек в стане врага. Он их «шептунами» обзывает.
Попаданец мысленно отметил, что Алёшке Басманову шёл уже сорок седьмой год…
– Ты никому не говорил про наш приказ тайного сыска?
– Никому, Федюня.
Царя явно клонило ко сну. Глаза у него «соловели», то сходясь, то расходясь в стороны, веки падали и поднимались с трудом.
– Можно я посплю? – спросил он. – Что-то укатали сивку крутые горки.
– Поспи, государь. И я рядом с тобой тоже прилягу. Тут на коврике. В ногах твоих. Только я рану осмотрю.
Фёдор поправил царю подушки, посмотрел рану. Кровь клей ещё не растворила, но Попаданец решил её перевязать, что и сделал так ловко и быстро, что царь только довольно хмыкнул.
– Надо же, – проговорил он. – Чтобы узнать, какой ты лечец-резальник4, надо было самому получить дыру в чреве. А вдруг бы я тебя убил?
– «Ну, это вряд ли», – подумал Попаданец, но вслух сказал: – Вот-вот! И я о том же.
Фёдор постелил свою шубу в торце царской кровати в ногах. Потом вышел в трапезную и попросил занести взваров и сообщил, что государь «приболемши отдыхать изволят». Слуги занесли кувшины и увидели живого, устраивающегося в постели, Ивана Васильевича, что было для Фёдора очень важно.
Вообще-то он ещё не знал, останется ли он при дворе, или наденет парик, усы с бородой и исчезнет. Не верил он Ивану Васильевичу. Тот был, во-первых – искусным актёром, а во-вторых, имел «семь пятниц на неделе» и «шесть тузов в рукаве». Верить ему и играть против не имело смысла.
Иван Васильевич захрапел сразу. Фёдор сделав вид, что тоже прилёг на шубу, услышав храп, быстро накинул шубу и выскользнул сначала из царских палат, а потом и из самого дворца. Хмель прошёл быстро. Видимо то, что сейчас мозгом Фёдора Захарьина полностью владел пришелец из будущего, включило внутренние процессы в организме и печень вбросила в кровь нужные для расщепления алкоголя ферменты.
У крыльца так и стояла царская санная повозка, запряжённая двойкой рослых лошадей. Он впрыгнул в сани.
– Погнали на Куй! – крикнул Фёдор с ударением на предлоге.
Правильно называть «Немецкую слободу» Попаданцу не нравилось. Особенно в сочетании с предлогом «на». Ну, что такое: «На Кукуй»? Фигня какая-то, зато «на куй!» звучит.
Ехать было далеко, но ехать было надо. Фёдор выкупил у Фридриха Гольштейна его особняк в Немецкой слободе за очень приличную сумму. Фридрих ван Гольштейн был чистокровным евреем из северо-германской провинции. Предлог «ван» означал «из», что говорило о его (Фридриха) каком-никаком но дворянстве. Фёдор видел выписки из родовой книги, когда принимал Гольштейна на работу управляющим, и по ним получалось, что он является чуть ли не «шестиюродным» братом нынешнего короля Дании. Но этот Гольштейн всё-таки был на девяносто процентов купцом, ювелиром, оружейником и архитектором, но не членом королевской фамилии.
– Даже с моей выпиской из родовой книги к королевскому замку меня не подпустят и на пушечный выстрел, – говорил Фридрих вздыхая. – Где-то мои предки себе навредили.
Попаданец едва услышал фамилию Фридриха, к которому его отправили, когда он искал себе управляющего, сразу вспомнил, что её носили, вернее, будут носить, некоторые правители России и, естественно, заинтересовался её обладателем. Фридрих оказался сухощавым стариком под шестьдесят лет с вышеперечисленными навыками, только-только отошедшим от батальных дел по здоровью. У него отсутствовала левая нога по щиколотку и левый глаз. И он только-только отстроил новый дом на Кукуе.
Фридрих соблазнился проживанием в поместье, находящимся рядом со стрелецкой слободой, а это значит возможностью подрабатывать мастером-оружейником. А когда узнал, что его наниматель – «особа приближённая к императору» и исполняет обязанности дворового воеводы, сомнений лишился полностью. Только стал сожалеть, что только что построил усадьбу на три семьи, и в случае продажи, всех затраченных на постройку денег не вернёт.
Однако Фёдор предложил Гольштейну пятьдесят рублей и тот, восхитившись щедростью хозяина, дом ему уступил. Но, что больше всего удивило Гольштейна, это то, что купчую, хоть и подписали, но в городском реестре не учли. Покупатель объяснил это тем, что Гольштейн, если ему не понравится в Александровской Слободе, может в любой момент вернуться, выкупив дом обратно. А налог, де, Фёдор будет платить сам.
– «Ну, сам так сам», – подумал Гольштейн, решив, как-нибудь это проверить.
Главное, что в этой усадьбе имелась почти доменная печь и большая кузня на три наковальни. Сыновья и внуки Гольштейны все были приставлены к делу и владели, в той или иной мере, всеми навыками отца и деда. Вот сюда и вёз Фёдор окровавленные одежды Ивана Васильевича. А куда их девать? Только жечь! Но путь до Кукуя был не очень далёк. Что-то около пятнадцати километров, как подсказывала память попаданца.
А это всего около часа езды, если не гнать лошадей. Однако в двуконной запряжке гнать особо не получалось. Лошади то и дело сбивались с шага, ибо не были хорошо обучены синхронному бегу. Некогда их было учить, да и не кому. Ни Фёдор, ни тем более государь, такими навыками не обладали. В Слободе Фёдор потратил два месяца,чтобы объездить лошадок. А тут всего-то прошло пара недель. Да и лошадки были с норовом.
Часа езды Фёдору не хватило, чтобы принять решение. Он и так складывал и эдак, но ответ всё время получался один и тот же – икс. Если бы не опасение за жизнь царя Ивана, а дырка в желудке это вам не порез пальца, то он бы махнул на всё рукой и спрятался под фамилию Гольштейн. Все нюансы он со старшим носителем фамилии согласовал и тот согласился принять себе ещё одного сына. Когда-нибудь, если что-то в этом королевстве пойдёт не так.
– О молодой человек, как я вас понимаю, – воскликнул тогда старик, – Я от этого «пойдёт не так» в свое время бежал из Гольштейна, оставив такую мастерскую! Ах, Боже мой! Там было всё! И мне совсем немного оставалось до открытия философского камня.
– У меня в Слободе есть алхимическая мастерская. Она находится в самом кремле в особняке, отписанном на ваше имя.
– Ах-ах! Что вы за человек!? Вы словно джин из арабских сказок.
– Но всё отойдёт вам, если случится самое плохое и всё пойдёт не так.
– Пость всё идёт так. Как нужно вам, мой молодой господин. Фридрих ван Гольштейн может быть благодарным и за то, что вы уже сделали для моей семьи. Мы очень мечтали иметь свою землю.
А семья у Гольштейнов была очень большой.
Трое дочерей со своими семействами жили отдельными домами – в каждом было человек по пять-шесть – тоже решили переехать в Александровскую Слободу. У троих сыновей тоже имелись семьи. Так что Фёдор распорядился заселяться всем скопом в его усадьбу. На первое время места должно было хватить.
– Если всё пойдет так «как надо», у нас с вами будет столько земли, сколько мы захотим. Если нет, то и этой земли нам хватит на всех. А будет мало, ещё купим. Деньги у меня есть.
– Вы знаете, молодой человек, – сказал Гольштейн, глядя прямо в глаза Попаданцу, – удивительно, но почему-то я вам верю.
В усадьбе Гольштейна осталась проживать местная прислуга, тоже, кстати, из «немцев», бывших военнопленных. С собой Гольштейны наняли новую прислугу. Фридрих объяснил это тем, что старая прислуга будет переносить в новую усадьбу старые порядки, а это не правильно. В новой, всё должно быть новое, даже мебель. Однако Фёдор заверил, что мебель там уникальная, которой нет ни у кого, а если её не хватит, то Слободские плотники знают, что нужно делать и как.
– И я вам верю, – снова сказал тогда старик.
Сейчас Фёдор даже не стал заходить в дом. Сказав домоуправителю, что они приехали по очень срочным делам, и чтобы он вынес растительное масло, которое не сильно жалко. Они завели повозку во двор поближе к кузне, перенесли одежду и быстро распалив плавильную печь, закинули в неё шубу, кафтан, рубаху и другие окровавленные тряпки, полив их предварительно спиртом и маслом. На удивление всё занялось очень исправно, однако вонь по двору от дыма расползлась такая, что можно было подумать, что здесь смалят дикую волосатую свинью.
Фёдор принюхался к запахам других усадеб, а в этом районе Немецкой стороны стояли не дома, а именно усадьбы, и понял, что вокруг тоже смалят, и смалят «по-чёрному». Попаданец вспомнил, что на Руси декабрь всегда был месяцем заготовок свинины, несмотря ни на какие посты. А когда ещё, как не зимой забивать скот на преработку?
У лютеран, а многие в Немецкой слободе не меняли свою религию, почему и жили отдельно от православных, Рождественский пост не был строгим – это период отказа от своей любимой еды, от удовольствий, к которым привязано сердце. Период Адвента считался у Кукуевцев временем покаяния, прихожанам рекомендовалось совершить таинство исповеди, уделять больше внимания благотворительности, совершению дел милосердия и помощи нуждающимся. А свинина и кровяная колбаса не считались изыском или любимой едой.
Глава 5.
Оставив Даньку ворошить тряпки, Фёдор всё же поднялся в дом. Прислуга жила в нижней части дома, называемой по старинке подклетью. Верхние два этажа трёх башенного терема стояли пустыми, но протопленными. Гольштейн отопление в доме сделал воздушным. Из печей, расположенных на первом этаже, или как сейчас говорили «ярусе», по множеству кирпичных воздуховодов тёплый воздух поднимался на верхние ярусы и обогревал помещения.
Только глянув на это, Попаданец сразу решил, что такого «управляющего» надо непременно нанимать, и в окладе не поскупился, положив тому сразу рубль в год. На полном обеспечении, в смысле бесплатного проживания и питания, плюс бесплатная, не считая части урожая, аренда земли, – этого было более, чем достаточно.
К тому же Гольштейн собирался поставить разменный банк на торговой площади и планировал организовать выдачу кредитов. В этой финансовой деятельности решил участвовать и Попаданец.
Гольштейн на сообщение Фёдора о том, что: «денег у нас много», отреагировал предложением: «Так пустите их в оборот, молодой господин. Не держите в себе». И Фёдор ссудил Гольштейну пятьсот рублей под пять процентов, но попросил процентной ставкой не злоупотреблять. Словосочетание «процентная ставка» поразила Гольштейна в самое сердце и заставила его уважать молодого боярина ещё больше.
Гольштейн, прибыв в Александровскую Слободу первым делом проверил, пропустят ли его в Кремль по выданному боярином Захарьиным серебряному «пропуску». Пропустили. Потом он нашёл жилище, описанное молодым боярином, и поразился его изысканной красоте. Полутораярусное здание с четырёхскатной шатровой крышей имело мраморно-белые, украшенные резьбой, изображающей траву, цветы, листья и виноградные гроздья, стены. В стенах сияли чистотой высокие стеклянные окна.
– Ну, если и лаборатория существует в таком виде, как её описал молодой боярин, тогда придётся принять православие, – пошутил Гольштейн
Он стрельцу предъявил бумагу с доверенностью от Захарьина. Стрелец читать не умел, но, увидев ниже текста и подписи специальный знак в виде окружности, перечёркнутой двумя прямыми линиями, допустил нового владельца к открытию подвала.
Алхимическая лаборатория соответствовала описанию, а компановка помещения превысила все ожидания: каменные стены, каменные полы, колодец с водой, вытяжки и приточная вентиляции.
– Если это здание строили для царя Василия и для его жены Елены Глинской, то чем они тогда здесь занимались? – сам себе сказал Фридрих, а потом стукнул себя по лбу. – Это же поварня, вот я дурень! Грамотно построенная поварня! Чтобы никакого запаха на поднималось в верхнее помещение!
Боярское поместье в Стрелецкой Слободе Гольштейну не понравилось, и он решил строить себе другое, а пока снял для прожитья семьи нужное количество домов, пустующих по причине отсутствия хозяев, ушедших на войну.
Благодаря разрешению, собственноручно подписанному царём и скреплённому его малой печатью с единорогом, Гольштейну выделили в торговых рядах место под меняльную лавку. Здесь же он обошёл «торговые дома» ближних Фёдору Захарьину людей и передал их главам письма от их сыновей, отчёты сопровождавших их «дядек» и попросил зайти за «Московскими гостинцами», то бишь, закупленным в Москве товаром.
Все остались довольны ещё и потому, что в письме Фёдора к «сообчеству», собранному Гольштейном в Кремлёвских хоромах Фёдора за большим круглым столом, поставленным в центральном зале, боярин предлагал объединиться в торгово-финансовое партнёрство «Гольштейн со товарищи» и замахнуться на зарубежную торговлю. Финансирование и получение необходимых разрешений Захарьин гарантировал, впрочем, как и покупку кораблей с необходимым количеством пушек и пороховых зарядов.
Когда Фридрих зачитывал место про пороховые заряды, он вспомнил, как боярин спросил его: «А не знаете ли вы, уважаемый Ван Гольштейн, способ получения крепкой ямчужную кислоту? Я-то его сам знаю, но не знаю, как вам его описать».
– Опишите, как сможете, может я вас пойму, – схитрил Гольштейн.
– Это вещество, получающееся в результате перегонки селитры, квасцов, и медного купороса.
Гольштейн удивился, но не подав вида, кивнул головой.
– Да, я делал такую кислоту.
– Сделаете кислоты сколько сможете.
– Но ингредиенты? – вопросил Гольштейн.
– Я нашёл в Москве не очень много, но заказал купцам и отдал небольшой залог. Обещали организовать постоянные поставки. Кислоты надо будет много.
– Зачем вам так много кислоты, уважаемый, Фёдор?
– А как использовали вы?
– Я был золотых дел мастером. Из моих рук выходило драгоценное оружие. Его покупали велико-вельможные господа, – гордо сообщил старик, но тут же «скис». – За то и пострадал. Как-то пищаль, переполненный порохом, разорвало и убило одного… Ах, не важно… Пришлось уезжать.
– И всё же, – перебил его Паданец, зная за стариком слабость «поговорить».
– Да. Извините старика… Кислотой я определял чистоту покупаемого для работы золота. Неужели и вы…
– Нет-нет, хотя это интересно. С помощью кислоты мы станем делать порох.
– Очень интересно как? – скептически улыбаясь, спросил Гольштейн. – Я такого способа не знаю.
– Он простой. Берём хлопковую пряжу, поливаем её кислотой и высушиваем. Вот и порох.
Фёдор, видя удивление своего управляющего, пожал плечами.
– Да-да, уважаемый, мастер, получится очень хороший и сильный порох, но очень опасный. Попробуете и когда сделаете, будьте осторожны. Для экспериментов построите отдельно стоящее каменное здание, желательно под черепичной крышей.
Гольштейн уже отошёл от удивления и лишь вздохнул, изображая на лице страдание всего еврейского народа:
– Да где её взять, черепицу?
– Сделайте, – сказал Попаданец. – Найдите глину, сделайте печь, обожгите. Сделайте!
– Рук на всё не хватит, – заинтересованно глядя на Фёдора, произнёс мастер.
– Наймите работников. Любое дело, приносящее качественный, продаваемый продукт, я субсидирую.
– Субсидирую5, – с восхищением повторил Гольштейн. – Вы – словесный чародей. Это же латынь? Но вы так ловко превращаете латинские слова в русскую речь, что, кажется, они всегда тут были, но ведь это не так. Я не слышал этих слов у других русских.
– Я некоторое время жил в Кафе и в Константинополе.
– Но там больше греческий.
Попаданец махнул рукой.
– Не важно. Работайте, мастер. Скажу больше. Из ямчужной кислоты получается очень хорошее удобрение для полей. Потом как-нибудь я вам прочитаю курс алхимии…
– Вы? Мне? – Удивился и одновременно возмутился Гольштейн. – Вы слишком самоуверенны, молодой господин.
Попаданец усмехнулся.
– Думаю, у нас будет, что обсудить за кружкой баварского пива. Варите.
– Тут нет такого ячменя и хмеля, – пренебрежительно скривил губы Гольштейн.
– Закажите из Германии и посейте.
Старик поперхнулся от несказанного, откашлялся.
– Как у вас всё просто, – покачал он головой и вздохнул.
– Ну, что опять? – спросил, хмыкнув Попаданец.
– Питейное заведение бы открыть.
Попаданец улыбнулся и, вытащив из сумки ещё один документ, протянул его мастеру.
– Что это?
– Читайте! Я пошёл, а вы готовьтесь к отъезду. Ищите меня, если буду нужен, в царской резиденции на Воробьёвых горах или в Зарядье.
– Резиденция6! Эх, как звучит!
* * *
Фёдор Захарьин вспомнил эти беседы с «немцем» и его семейством, вспомнил, что запланировал и на что завлёк уважаемых людей, представил, как Фридрих ван Гольштейн приехал и как развернулся в Александровской слободе… Вспомнил, представил и решил возвращаться туда, откуда приехал.
Когда Данька застучал ногами, отряхивая с сапог снег, Фёдор, не спрашивая, сунул ему в руки взвар с иван-чаем, зверобоем и малиной и подождал, пока тот не напьётся в волю. Потом показал две полных больших фляги и сумку с бутербродами.
– Поехали назад, Данька. Я сяду за вожжи, а ты перекусишь дорогой. Я уже поел. Надо спешить.
Данька так же молча взял сумку и фляги. Они вышли, попрощались с мажордомом и тронулись в обратный путь, который показался намного короче «прямого».
* * *
Иван Васильевич всё это время почти не спал. Он проснулся через минут двадцать, когда, забыв, что ранен, попытался во сне перевернуться на бок и почувствовал острую боль.
– Фёдька, – крикнул он, но никто на его возглас не откликнулся.
– Фёдюня!
Снова тишина.
Захарьин спал очень тихо, но сторожко и на зов, даже тихий, откликался всегда почти мгновенно. Они как-то в конце августа на радостях, что предсказание по поводу кончины Анастасии Захарьиной 0не сбылось, позволили себе поехать на соколиную охоту и ночевали в степи в шатре. Иван Васильевич тогда тоже проснулся ночью и не услышал ничего, кроме стрёкота сверчков и больших чудных мух, похожих на оводов, но не жалящих. Захолонув от страха, царь тихо-тихо прошептал:
– Федюня.
– Что, – так же тихо и шёпотом спросили из темноты.
– Фу, ты, напугал меня, – с облегчением выдохнул царь.
– А как ты меня напугал!? Чтоб ты скис. Я чуть не обделался! Шипит, мля, в темноте, аки демон из преисподней: «Фе-е-дю-ю-ю-ня-я-я. Фух!
– Так ты, не сопишь и не храпишь. Есть ты, нет тебя, кто знает?
– Зато ты храпишь за двоих. Тебя только в караул посылать. Сразу слышно, когда ты заснул. Как услышал твой храп, значит можно стан в мечи брать.
Сейчас Иван Васильевич позвал-позвал и понял, что Фёдюни нет.
– Сбежал, – вздохнул государь. – Не поверил, стервец. Вот так, Иван Васильевич. Дожился, млять. Даже ангелы тебе не верят.
То, что Федюня – ангел или, вернее, архангел, Иван Васильевич понял сегодня, когда увидел его над собой с копьём, поразившем его, аки змея Архангел Гавриил. Он лежал с копьём в чреве, боялся пошевелиться и молился Иисусу Христу, чтобы тот простил его, ибо понял, что пришла кара Божья.
Лицо «Федюни» поразило его тем, что не выражало ничего человеческого, кроме любопытства. И Иван Васильевич понял, что архангел не размышлял, а ждал Божественного решения. И Бог его простил.
Поэтому Иван Васильевич сразу поверил в слова «Федюни», что его, как он понял раньше, архангела прислали ангелы, дабы спасти его душу и уберечь от страшных дел, которые он натворит в будущем. Или казнить, не договорил архангел.
И вот Федюня сбежал. Он, конечно, архангел, но вселившийся в живого человек. А дел на земле у архангела выше шатра самого высокого храма, поэтому и архангел поостерегся потерять это тело, ибо дело превыше всего.
Свою миссию он, почитай, выполнил. Его, Ивана, предостерёг. А теперь будет со стороны наблюдать, как Иван исполняет волю ангелов, а значит Бога, и накажет тогда, когда увидит, что предостережение кануло в суе.
Он ведь наверное может поменять облик. Не даром когда-то Федюня говорил про англов-шпигунов, что надевают горбы и бороды и бродят по свету. Не даром все слова архангела.
То, что в Фёдора Захарьина сына Никитича вселился архангел, государь уже не сомневался. Не может вести себя так, как вёл себя с царём Федюня, никто из людей. Не встречал Иван Васильевич ещё таких. Даже Васька юродивый от нахмуренного царского лика ссался кипятком. А этот только вид делал, что боялся, а в глазах всегда стоял покой и синяя глубина неба. Детская безмятежность и непосредственность соседствовала с внимательной и снисходительной старостью. Иван Васильевич всегда ощущал себя с Федюней нашкодившим отроком.
И это не укоризна Адашева или Сильвестра. Это была Божественная терпимость и мудрость.
Поняв, что он потерял в лице Федюни царь едва не расплакался, но пересилил себя и сдержался. Ещё больше разболелось чрево. Он задрал рубаху и посмотрел на салфетку с ватой, приклеенную рыбьим клеем. Надо же. И перевязывать не надо было, как делают его, царёвы лекари. Пусть, пусть эти знания из будущего, но вместиться в одного человека они просто не могли, а значит, Федюня – точно архангел. И сейчас этого архангела: всё знающего и всё умеющего, рядом с ним, царём Российским, нет. Он напрягся.
Иван Васильевич не расплакался, что ещё секунду назад хотел сделать, а разозлился. Разозлился не на Фёдора Захарьина, а на себя. Да что же он за человек такой, что даже архангелы от него убегают? Архангелы, млять, боятся! А может так и надо жить? Чтобы даже архангелы боялись?
Царь Иван улыбнулся. Эх! Вскочить на коня, схватить копьё подлиннее и насадить всех: и Старицкого, и Адашева, и Сильвестра, и всех князей Ярославских. Хотелось пить. В горле и во рту пересохло.
Иван осторожно встал, подошёл к окну, на котором стоял разнос с кувшинами. И налил себе в кубок остывший взвар. В голове сразу зашумело. Царь засунул нос в кувшин, понюхал. Вином не пахло. Интересно, от спиритуса, что ли? Даже вино у Федюни особое, вздохнул царь. Он развернулся к кровати и увидел, что и шубы, постеленной Фёдором на пол в торце кровати тоже нет. Ну так правильно, не голому же Захарьину идти. Ан нет, у него же своя шуба была. Значит надел две. Значит – точно ушёл совсем.
– Федька, мать твою! – крикнул царь ещё раз, не зная почему, и скривился от боли, пронзившей сычуг7.
Дверь отворилась и в проёме показалась голова Захарьина.
– Звал государь-батюшка? – спросил Попаданец.
* * *
Горбатый-Шуйский Александр Борисович ждал Никиту Романовича Захарьина в своём особняке в Белом городе. Никита Романович задерживался хотя обещал отобедать у тестя перед его отъездом в Ругодив8, куда его сослал государь после разгона ближней думы. Дело случилось ещё в мае, но Александр Борисович на свой страх и риск сказался не здоровым и остался в Москве, рассчитывая на помилование. И Адашева государь помиловал и вернул из ссылки (хотя и отправил в Кабарду), а про него забыл. Мало того, он ни с того, ни с сего вдруг уехал в Александровскую Слободу и находился там аж до ноября месяца.
Сейчас царь находился в Москве, но подойти к нему Александр Борисович опасался. Кого ни расспрашивал Александр Борисович, получалось, что государь словно бы забыл о существовании фамилии Горбатый-Шуйский.
Александр Борисович давно зазывал в гости зятя – мужа его старшей дочери Евдокии, но тот не шёл. Дело в том, что старший сын Никиты Романовича (пасынок его дочери), вдруг приблизился к царю Ивану. Да так приблизился, что получил боярство, минуя чин окольничего, уехал с ним в Александровскую слободу и получил в дар малый великокняжеский дворец.
Первый тесть Головин сказывал, что Федька был награждён за великие заслуги в организации учёта казённого имущества и разработки новой системы счёта. Что это за заслуги и что это за счёт, Александр Борисович толком не понял, но почувствовал, что есть надежда на то, что младший Захарьин сможет убедить царя его простить. Он ещё летом просил зятя съездить в Александровскую Слободу, но тот категорически отказывался. Почему-то старший Захарьин был обижен на своего сына.
Сейчас зять тоже не ехал и Александр Борисович уже потерял всякую надежду дождаться и попросил ключника принести из подвала крепкого вина (что тот и исполнил), а слугу налить ему чарку из четвертной бутыли. Чарки на столе стояли для мёда и пива, а потому, глядя как князь выпивает её не отрываясь, слуга испытал дрожь во всём теле. И тут пришёл Захарьин.
Пока его раздели и усадили за стол, Горбатый «поплыл» и от ощущения радости и благодарности он стал жаловаться зятю на горькую судьбу.
