После первого сказанного слова, Санька себя почти не сдерживал. Ребёнок «умнел» не по дням, а по часам. К концу зимы в Санькином словаре имелось около ста слов, с помощью которых он вполне сносно общался с родителями.
Санька понимал, что чересчур форсирует события, но удержаться не мог. Родители подумали-подумали, и решили, что лучше вообще уехать от этой деревни подальше. Кого бы они не привели в дом, соседи постоянно будут за ними приглядывать и обсуждать. А так, глядишь, и вырастет мальчонка тихим сапом. Голым ходить не принято, а в одежде он от обычного человека и не отличается.
Посёлок, где жили родичи Мокши был побольше этого и стоял в устье Саранта при впадении его в Дон.
Когда Санька услышал от родителей это слово, у него потеплело на душе. Места знакомые и русские. Правда, в средние века не очень спокойные. Но, как говориться, покой нам только сниться… Где и когда на Руси было легко?! – Подумал Санька.
* * *
Всю третью зиму Мокша долбил чёлн. Соседи шушукались. Подходил староста и затевал разговоры на разные темы, но Мокша отвечал скупо, взгляд отводил. Спросить напрямки Потап не решился. Слишком суров был Мокша в своей работе.
Но Мокша не серчал на Потапа. Уже не серчал. Просто он был такой… Уж коли сосредоточится на деле, то лицом становился сердит. А в кузне своей так порой помощников отходит под горячую руку, что те сторонятся его потом и долго не соглашаются в помощь идти.
Силёнкой бог Мокшу не обидел, и берёза под инструментом кузнеца таяла, как воск, принимая нужную форму. Дно чёлна мокша перестелил дубовыми досками, положенными поперёк на выдолбленные в бортах пазы. Под доски в центр чёлна насыпал галечник с песком, а рядом уложил железные заготовки и ненужный инструмент.
Чёлн вышел добрый. Лёгкий, вёрткий и устойчивый.
Из посёлка ушли, переждав «большую воду». Санька слышал разговоры родителей и усмехался. Почва здесь была особая, рыхлая, и вода уходила в неё, как в песок, что после дождя, что после таяния снега. С половодьем в Приморском крае точно не сравнить, где под тридцатью сантиметрами грунта лежала глина. А то и вовсе в пяти сантиметрах. Там текло, так текло. Вроде и дождь, так себе, а всё плывёт, и дома, и камни, и деревья, и посевы.
Инструмент Мокша уложил на дно чёлна, невеликий скарб вперёд, жену – назад под небольшой дерюжный навес, и, не прощаясь ни с кем из селян, отчалил. Они отплыли от деревни, оставили чёлн среди ветвей ивы в топкой заводи, и прокрались в дубраву к берлоге. Санька-Ракшай ждал внутри и вылез только по зову матери.
С собой Ракшай имел котомку, связанную Лёксой, с остатками зимних припасов, переданных ему родителями и детский лук в колчане, изготовленный отцом. Но детским он был только до того, как попал в руки Ракшая. Санька укрепил древко, обновил струну и сейчас это был вполне рабочий охотничий инструмент. На Ракшая надели свободную рубаху из домотканого полотна и понесли к реке.
Чёлн никуда не делся. Мокша облегчённо вздохнул-выдохнул. Они снова погрузились в лодку и, весело переговариваясь, поплыли.
Санька, дав матери немного потискать себя, сбежал к отцу. Тот стоял на дне лодки чуть ближе от центра у корме и правил шестом.
– Накось, подержись за правило, – сказал Мокша.
Сын улыбнулся и вцепился в гладкую палку. Потом посмотрел на отца и потянулся другой рукой за его поясным ножом. Не кинжалом, или рабочим, а за «резным», как его называл Мокша.
На поясе у Мокши висело три ножа: охотничий обоюдоострый кинжал, рабочий нож и маленький, так называемый, грибной.
– Дай, – попросил Санька.
Мокша покачал головой.
– Нельзя, – сказал он. – Больно. Огонь – больно. Нож – больно.
– Можно, – усмехнулся Ракшай и достал из колчана плохо заточенные на камне стрелы. – Надо делать больно.
– Острый, – поправил машинально Мокша.
– Острый, – согласился Ракшай. – Острый – больно.
Малыш показал, как он натягивает тетиву и отпускает стрелу. Потом закрыл глаза и сказал, раскинув руки: «А-а-а-а».
– Острый – хорошо, – сказал малыш уверенно. – Дай.
Мокша посадил сына на скамью, оглянулся на Лёксу, та, откинувшись на лежанку, спала, и вложил в его ладонь рукоять ножа.
С удивлением Мокша смотрел, как полуторогодовалый сын аккуратно потрогал острие и кромку ножа большим пальцем и приладился строгать наконечники стрел. Санька действовал нарочито неловко, но грамотно пряча от ножа пальцы. После каждого движения ножом он трогал кончик стрелы и недовольно кривился. Зато после того, как остриё стало острым, малыш радостно завопил:
– Острый.
– Что там у вас? – Раздался голос матери, и Мокша приложил палец к губам.
– Нельзя, – сказал он сыну, а Лёксе, – Спи-спи… Это мы рыбу вспугнули.
– Смотри, чтобы сын в реку не свалился, – едва слышно проговорила Лёкса.
– Смотрю.
Мокшу сильно удивляло несвоевременное развитие сына, но для него он был не просто его сын, а ещё и сын Велеса. Как это происходило, он не понимал. Это шаманы знают, а ведуны – ведают, кто из детей какому богу предназначался. Вот он, Мокша, предназначался одной из сущности Сварога – огневой, потому и пошел сызмальства на обучение к кузнецу. Так сказали ведуны. Сызмальства и дар видеть металлы в нём проявился. Мокша не задавался вопросами. Он просто знал, так надо. Так было, так есть и так будет всегда.
Детей Велеса он никогда не видел. Все они пропадали в лесу, хотя волосатыми нарождались часто. Слышал он и давние предания о сынах Велеса, вернувшихся к людям. Но ведуны сказывали, что не приживались они среди людей, так как речи людской не понимали. Но его сын очень хорошо разговаривал на людском языке и был очень сообразительным, а по годам ли, нет ли, Мокша не понимал, да и не до того ему было.
Взрослые в этом мире вообще мало занимались малолетками, отдавая их на попечение более старших, и не обращали внимание на то, как ребёнок взрослеет. Может помогать по хозяйству, значит вырос. Потому уже двух, трёхлетние выполняли посильную работу.
Для Мокши сын родился, потом жил в семье медведицы, теперь живёт с ним. А сколько прошло времени, Мокша не задумывался. Он был кузнец и житель времени, где каждый прожитый день, это уже целая жизнь, поэтому мысли его были просты и ежеминутны. Он не думал ни на перёд, ни назад.
И вот сейчас, видя, как его сын управляется с ножом, он только радовался, понимая, что в случае чего тот сможет нож и в живот врагу сунуть, а острой стрелой глаз залепить. Подумал о том Мокша и сразу забыл, вглядываясь в уходящую вдаль реку.
– Вот же ж… – Сказал он, витиевато выругался и направил чёлн к берегу, но их заметили.
Санёк витиеватости выражений отца уже немного выучил и сам всмотрелся вперёд. Река особо не виляла и просматривалась метров на сто. И вот на этих ста метрах Мокша, а потом и Санёк разглядел причаленные к берегу лодки и солидный табор.
Мимо деревни никто не сплавлялся, значит эти поднимались снизу, от Дона. Подниматься могли и свои и чужие. И тут Санька услышал…
– Э-эй, любава! – Крикнул Мокша. – Казаки!
Это слово прозвучало для Лёксы, как кнут. Она подскочила и заметалась, было спросоня, но поняв, что находится в чёлне, остановилась и коротко спросила, выхватывая нож:
– Где?!
Санька попутал… Для него казаки – положительная история и традиции, а для нынешнего русского народа, вроде не очень… Тут Санька вдруг вспомнил, что не все даже в двадцатом веке добром поминали казаков. А кто-то даже хотел извести их под корень…
– А как же твои, на Доне? – Спросила Лёкса.
– Знамо, как… Дань с них взяли и всё… Токма мы сёдня в одного плывём. Мы вне кона. Они к нам своё правило и применят.
– Вертаем взад? – Спросила Лёкса.
Мокша покрутил головой.
– Не успеем. Не выгребем. Я лопаты7 не взял. Да и увидели нас. Нагонят.
– И что делать будем?
Мокша пожал плечами, прижал лодку к берегу и потянул её вверх по течению, подыскивая схрон, но ни зарослей рогоза или осоки, ни кустов, ни деревьев не было, и Мокша тянул и тянул лодку вверх по реке.
– Сына могут забрать, – буркнул он.
Дубрава виднелась далеко и добраться до неё, не оставив следов не представлялось возможным. Санька тоже примолк, соображая, что делать.
– Прячься, – вдруг сказал Мокша сыну и показал на траву.
Санька схватил колчан, выпрыгнул из лодки на берег и скрылся в высокой для него поросли прибрежной травы.
– Ракшай! – Вскрикнула Лёкса и сама себе закрыла рот ладонями, увидев приближающийся чёлн.
Мокша подошел к корме и обнял жену прямо через борт.
– Не бойся. Он не пропадёт, если что.
– Мой маленький Шурал8, – сказала Лёкса и из её глаз потекли слёзы.
Мокша одной ладонью гладил голову жены, а другой рукой отвязал пустые ножны «грибного ножа» и повесил на куст ракиты.
Чёлн с пятью казаками поравнялся с ними. Стоявший на носу крикнул:
– Кто такие?
Багры попытались вцепиться в лодку Мокши.
– Ну-ну! Не балуй! – Замахнулся шестом Мокша и одним махом сбил оба багра в сторону.
– Ну ка, сам не балуй, а то с самопала стрельнём.
Двое «дальних» казаков положили самопалы на плечи передних товарищей.
– Берегись! – Крикнул главарь банды. – Ну ка, руки горе!
Мокша положил шест в чёлн и подняв руки, вздохнул.
– Кто такие? – Повторил вопрос старший.
– Селяне мы с Нижней Дубровы, – сказал Мокша. – Перебираемся к родичам на Дон.
– Что за родичи?
– Мокшане… Кавал да Микай.
– То браты твои? – Спросил старшой, хмурясь. – А тебя как зовут?
– Мокша.
– Мокша Мокшанин? – Усмехнулся казак.
– Так кличут иногда, – буркнул Мокша. – Вообще-то, я Мокша Коваль.
– Коваль? – Казак рассмеялся. – То добре! Плыви за нами! Да не балуй, гляди… Отваливай, братцы!
Казаки дружно махнули вёслами. Их чёлн, в два раза больший по размеру, чем чёлн Мокши и Лёксы имел мачту и, свёрнутый в трубу на корме парус.
Санька наблюдал за чёлнами из травы и прикинул, что у него в дубраве растут деревья, из которых можно выдолбить судно и побольше. Причём, не только дубы. В ней встречались и многоохватные липы, и тридцатиметровые ясени. «Интересная дубрава, могучая» – подумал Санька пробираясь вдоль берега.
Ножны он подобрал и повесил на шею. Верёвочки хватило как раз.
Санёк скользил в траве, чуть пригнувшись. На четырёх «ногах» мешал бежать болтающийся через плечо колчан с луком и стрелами. Задумавшись, он едва не наткнулся на двух дозорных. Один сидел и строгал ивовую веточку. Другой лежал рядом и был едва виден. Санёк подполз к ним совсем близко и услышал разговор.
– Ты каких девок любишь? – Спросил лежащий.
– Отстань, ты! Надоел… Всё у тебя про баб. Нешто не пробовал?
– Как, не пробовал?! Не в первой в набеге…
– Ну и чо пристал тогда? Одинаковые они. Вот если бы ты про жену спросил, я бы рассказал… Была у меня жёнка… А про девок… Какую взял, та и хороша. Особо в походе.
– Жёнок нам нельзя… – Грустно протянул молодой.
– Почему, нельзя? Оставайся в посёлке и живи, – рассмеялся старший.
– Ага… А ты придёшь и ограбишь, – молодой заржал. – Не-е-е… Лучше я сам приду.
– То-то… – Глубокомысленно сказал старший. – Мы вольные казаки. Постоянно в походах… Какая жена то?! – Он тоже громко засмеялся.
– По верховьям Дона худо ходить, говорят. Мужи, говорят, тут дюже крепкие.
– Не ждут нас тут. Ты же видел? Скокма уже сёл взяли наши браты… А мы? Жаль атаман наш поздно схватился. Все городки добрые уже побили. А уйдут браты, как мы вертаться будем? Побьёт нас мордва…
– Ты сказывал, у них самопалов нет…
– Ну и чо? Они с луков бьют белке в глаз.
– Да ну?!
– Вот и «да ну»… – Гнусаво передразнил старший. – А так село тут бедное. Кроме рыбы и дичи нет у них ничего.
– Иди ты?
– Сам иди…
– А зачем же мы сюда пришли?
– Мы за кузнецом ихним пришли. Добрый, кажут, кузнец тут. С даром особым…
– А добыча? – Почти застонал молодой.
– Не будет добычи. Сказано, нет у них ничего.
– А девки?
Старший поморщился.
– Дались они тебе? В низовьях возьмёшь.
– Те надоели.
Старший рассмеялся.
– Девки – блуд. Грех тяжкий.
– Да ну тебя, – обиделся молодой, перевернулся на спину, положив голову на камень и уставился в тускнеющее небо. – Попёрлись, не знамо куда… И за кем?
– Сказано… С даром Сварога кузнец. За такого у хана крымского можно много денег взять.
Молодой встрепенулся, перевернулся на бок лицом к старшему, но тот вдруг шикнул на него и приложил палец к губам. Он повёл носом и Санька понял, что он ловит ветер, а ветер дул от него, от Саньки.
– Медведем несёт.
Молодой рассмеялся.
– Откуда тут медведь? Леса почти не видать… Да и трава по колено всего. Где ты его видишь?
– Я чую его. Я их за три версты чую.
– Вот за три версты он и навалил кучу, а ты учуял.
Молодой закатился от смеха держась за живот.
– Тьфу на тебя! – Ругнулся старший. – Гы-гы, да гы-гы… Зубоскал и есть зубоскал.
Он снова взялся за палочку, а Санька ругая себя, что так и не помылся в реке, отполз назад. Слова старшего казака одновременно встревожили его, но и разбудили новые мысли. Он уже понял, что раз казаки бандитствуют по верхам Дона, это век пятнадцатый или шестнадцатый. Позже они доставали только крымского хана, да османских купцов трясли.
Шестнадцатый век – это на Руси период «собирания земель Русских». От этого собирания и бежали люди, кто на Дон, кто в Литву, кто в Сибирь.
«Вот так-так», – подумал Санька. – «Рыба сама к рыбаку в руки приплыла».
– Взяли кого-то… Баба и мужик в чёлне… – Отметил молодой, чуть привставая и вглядываясь в реку.
– Тебе дело какое? Лежи и слушай степь, бусурманин, бо вдарю.
Старший показал молодому кулак с ножом и тот приник левым ухом к небольшому камню.
Санёк обполз дозор стороной и увидел лагерь разбойников. То была совершенно разноцветная банда: в пёстрых, вероятно турецких, халатах, рубахах, перевязанных широким поясом, шароварах, чалмах и сапогах с загнутыми носами.
Санька увидел, как на берег вылезли казаки, а следом за ними Мокша и Лёкса. Казаки родителей не трогали и не понукали. О чем разговаривали, слышно не было.
Если бы сам Санька был кузнецом, то не задумываясь пошёл бы в Крым и дальше к Султану. Ни на Дону, ни в Крыму тоже железа нет. А в Константинополе кузнецы в почёте. Если свободные. А раб, он везде раб.
Что там с османами в эти века Санька не помнил, но, как ему рассказывал один умный мужик, которого он таскал по лесному хозяйству, османы не особо то зверствовали с христианами у себя в «Османии». И янычар набирали не из семей мусульман, а из семей иноверцев. Налог, говорят, был особый, детьми. С иноверцев брали мальчика на воспитание и обучение. И некоторые из них дослуживались даже до визирей. Но, рабство, есть рабство. Лучше в лесу со зверями жить, чем у султана янычаром быть.
* * *
– Может они не обидят? – Спросила мужа Лёкса.
Мокша развернул богатырские плечи и вздохнул.
– Сам как-то думал к османам податься. Купцы сказывают там добрые кузнецы. А тут и ковать то нечего. Всё старьё перековываю токма.
Лёкса прижала руки к груди.
– Боюсь я, Мокша. Продадут нас.
Кузнец прижал жену к себе. Так они стояли некоторое время, чуть покачиваясь и тихо подвывая какую-то только им знакомую мелодию слегка похожую на: «Ой ты степь широкая…» Когда дыхание заканчивалось у Мокши, тянула Лёкса, и наоборот.
– Ладно, – вдруг сказал Мокша. – Вечерять надо и спать.
* * *
Санька тоже повечерял куском отварной утки, лежащим у него в котомке. Зубов у Саньки хватало, чтобы есть мясо, но утка была жесткая, и он сначала перетирал куски в сильных ладонях. Тщательно пережёвывая мясо, Санька размышлял.
Возможно, он смог бы казаков перерезать, если бы их было три-четыре, но казаков было пятнадцать человек. И без шума такую ораву не осилить…
Санька покрутил в руке «грибной» нож Мокши. Это был очень короткий нож с очень узким и острым остриём.
– С одной стороны, короткий глубоко не воткнёшь, – подумал Санька. – С другой стороны, а хватит ли у меня силы кого-то проткнуть. Не факт. Масса не та. Поэтому, короткий в самый раз. Но…
Таким только глотки резать, но по тихому не получится. И тем паче, как снять часовых у костра?
Ничего не придумав, Сенька мгновенно уснул. Он и так сдерживал себя с трудом. Это, наверное, единственное, что у него осталось от ребенка – способность мгновенно засыпать после еды. Но он знал точно, что через пару часов проснётся. Так и случилось.
Открыв глаза, Санька прислушался и принюхался. Он не был зверем. Он был просто слишком волосатым ребёнком. Но свои человеческие органы чувств он тренировал и кое чего достиг.
В своё время, работая в лесу, Александр Викторович научился слышать звуки леса и хорошо ощущать запах живности. В Уссурийской тайге много тигра и медведя, на которых неожиданно натыкаться нежелательно. Да и кабан, тоже был тем ещё подарком. Так что, по лесу Санька ходил, как по территории противника, постоянно прислушивался, принюхивался и приглядывался, и приобрёл способность видеть и чуять живность на приличном расстоянии.
Человеческие органы чувств, если их развивать и им внимать, тоже очень много могут рассказать. Однако году в восемнадцатом Санька переболел вирусной пневмонией и обоняние потерял. Не так чтобы уж совсем, но основательно. Это, кстати и повлияло на то, что он снова запил и вернулся домой. Тяжело ему стало водить охотников за зверем «с подхода». Чуйка пропала.
Вот и сейчас, зная, что всё возможно, он много времени уделял развитию этих навыков. А чем ещё заниматься зимой? Не лежать же постоянно в берлоге под боком мамаши. Лес Санька очень любил и когда-то хорошо знал его, вот и «вспоминал», то, что «затёрла» водка.
Ночь тяжёлой чёрной ватой тумана навалилась на лагерь разбойников и запахи проступили чётче. Чем-то позвякивали дозорные у костра. Их было трое. Санька скинул с себя рубаху и завернул в неё лук с натянутой тетивой, стрелы и, оставшись нагишом, встал на четвереньки.
Он редко прибегал к такому способу перемещения. На ногах бегалось легко, но подкрадывался к добычи он ползком или, как паук, на четырёх точках, не касаясь земли животом. Как-то он сопровождал на охоте бывших спецназовцев, и один показал, как они ползают, когда на животе разгрузка с боекомплектом.
Санёк, когда ещё учился ползать, попробовал научиться ползать, как спецназ и научился. Времени у него было предостаточно, а еды хоть заешься.
Во сейчас он и полз по-паучьи, ловко перебирая конечностями. Санька представил себя со стороны и злорадно ухмыльнулся. «Я вам устрою последний день апокалипсиса», – подумал он.
Он выскочил на освещённую костром поляну как раз тогда, когда один из охранников решил немного размяться и встал со скрученной в подушку овчины.
Санька, отталкиваясь и руками, и ногами, вспрыгнул казаку на грудь, левой рукой схватил за затылок, а когтем большого пальца правой руки вскрыл сонную артерию. Тут же оттолкнувшись от падающего навзничь тела вцепился, Санька упал на землю и оттолкнувшись от неё вспрыгнул на спину другого, сидящего у костра воина и рванул его шею обеими руками.
Третий казак, увидев, как у сидящего напротив него напарника вдруг из шеи забили фонтаны крови, онемел. Из его рта вместе с табачным дымом выходил не крик, а сип. Он не видел, кто напал на товарища. Видел только его округлившиеся от ужаса и боли глаза.
Санька по-паучьи скользнул вокруг костра и оказался за спиной третьего охранника, когда тот опомнился вскочил на ноги и заорав развернулся. Он смог увидеть лишь нечто маленькое, метнувшееся к нему с вытянутыми вперёд когтистыми руками и, потеряв сознание от страха, упал на спину. Это его и спасло от Санькиных когтей.
Санька пролетел мимо упавшего тела и понёсся дальше, не останавливаясь и теряясь в зарослях травы.
Лагерь проснулся.
Атаман, лежавший не далеко от пленников, встрепенулся и приподнялся с овчины. Часть казаков лежали в кругу костра ногами к огню, часть – ближе к реке в чёлнах, некоторые рядом на песочке.
Мокша и Лёкса спали в своём чёлне и атаман, проверив наличие пленников, поспешил к кострищу.
– Что такое?! Что за гам?! – Грозно начал он, но увидев два тела, лежащие в лужах собственной крови, обвёл казаков взглядом. – Кто?!
Он подошёл к каждому и осмотрел раны. Оба тела лежали на спинах. Кровь всё ещё пульсировала.
– Когти, атаман, – сказал кто-то. – Это зверь.
– Сам вижу! – Буркнул атаман. – А что с Лукашкой? Цел навроде… Переверните.
Казаки тронули «тело» Лукашки, но тело вдруг застонало, широко открыло глаза, привстало и перекрестилось.
– Свят, свят, свят, – едва не в голос ревя, проговорил Лукашка. – Святая матерь Божья спаси и сохрани от нечистого.
– Что несёшь, казак? Что за ворог напал?!
– Чёрт! Чёрт! – Выкрикнул испуганный казак. – Истинным богом клянусь! Чёрт! Мохнатый и с хвостом…
Казак снова завыл. Атаман сгоряча перетянул того ногайкой и Лукашка заорал благим матом поминая всех святых.
Долго ничего путного и связного от вырвавшегося из когтей беса Лукашки добиться не удавалось, но в конце концов поняли и решили, что на казаков напала росомаха. То подтвердили и Мокша с Лёксой, тоже проснувшиеся и участвовавшие в опросе потерпевшего.
– Есть здесь такие, подтвердил Мокша. – По следам, – бер, либо человек, но с когтями. Размером с пса, но злющи-и-ий. Людей сонными рвёт…
– Спали, что ли? – Грозно спросил атаман.
– Никак нети, атаман. Как можно? Знаем гнев твой! Сёмка поднялся и … – Начал он сызнова.
– Хорэ ужо базлать9! Этих накрыть и всем глаз не смыкать. Ручники10 не замать! Сабли наголо держать! – Почти пропел атаман команду.
– А вы, – сказал он Мокше, – в чёлн ступайте.
Мокша и Лёкса забрались в свой чёлн и пристроившись под шкурами зашептались.
– Не уж-то он? – Спросила Лёкса с испугом.
– Больше не кому. Росомахи тут не бродят. Посветлу по следам поймём…
По светлому казаки долго рассматривали следы и даже прошлись по ним до леса где следы затерялись.
Атаман, дождавшись «охотников», скомандовал: «Лодьи на воду!».
Чёлны хлюпнули водой и закачались на слабом, почти стоячем, течении. Казаки подняли паруса и связав чёлны длинными верёвками, с попутным ветерком тронулись вниз по реке.
Санька не расстраивался, что остался один. Эту речку он знал хорошо. Там её называли Осередь, здесь Сарант. Её спокойное течение не меняло русло веками и он даже узнавал некоторые ручьи, впадающие в неё. Только леса было значительно больше, чем в «наше время», ну так на то оно и «наше».
Санька решил бежать по стороне реки, примыкающей к лесу, который для него был роднее, чем пойменные луга левобережья, переходящие в овражках в болотину. Любое движение Санька принимал, как тренировку для развивающегося тела, поэтому бежал с лёгкостью, радуясь новым ощущениям. Рубаху он надевать не стал, а скрутил её как шинель и перекинул через спину.
Лес то подступал к реке, то отступал, взбираясь на возвышенность, а Санька бежал и бежал, почти не упуская чёлны из поля зрения. Течение было никакое, и ветер такой слабый, что к полудню паруса убрали и казаки взялись за вёсла.
Сарант река не длинная, около девяноста километров, поэтому на вёслах пройти её получится дня за три, – думал Санька. Так что в запасе у него имелось ещё две ночи. Хотя, почему только ночи? Можно было напасть и днём, если у казаков случится привал.
Уже при первом нападении Санька понял, что со взрослым мужиком в открытом бою ему точно не справиться. Не хватит ни силы, ни массы. В последнем чёлне сидело только два гребца и один рулевой. Двое других гребцов погибли ночью. Поэтому чёлны и сцепили верёвками.
Как только Саньке пришла в голову мысль о том, что можно напасть и днём, он думал не долго. Забежав подальше вперёд, срезав путь в удобном месте через лес, Санька устроился на бугорке. Он вынул из колчана стрелы, вынул и три трубки рогоза, в которые были вставлены длинные шипы, обильно смазанные соком, полученным из клубней аконита, растения знакомого некоторым под названием «Борец». Колючки Санька вставил, как наконечник, в специальные отверстия «тупых» стрел.
Дождавшись прохода каравана, он выпустил три стрелы: одну в затылок рулевому, две другие в шеи гребцам. Расстояние до середины реки было метров двадцать. Санька с такого расстояния не промахивался и в синичку. Почти одновременно все трое конвульсивно задёргались, схватились за грудь и попадали внутрь чёлна.
Яд аконита – нейротоксин и обладает судорожно-паралитическим действием. При попадании в кровь вызывает паралич и остановку сердца.
Длинные шипы ядом были смазаны густо, и дозы вполне хватало для почти мгновенного поражения оленя. Этот яд, родственник «кураре», использовался местными охотниками повсеместно, а Санька узнал про него от Мокши, который показал ему опасные и ядовитые растения. И взял Санька яд из сумки Мокши, когда тот спал после беготни по лесу.
Добившись нужного эффекта от своих выстрелов, Санька оставил лук и стрелы на берегу и сплавал до двигавшегося на прицепе казацкого чёлна. Взобравшись в него, он забрал стрелы, смазал ранки соком крапивы, растерев ещё раньше сорванные листья, и вернулся на берег.
Казаки, на то, что на последнем чёлне не гребут, заметили скоро.
– В чего там? Уснули? – Крикнули казаки, но им не ответили.
– Эй впереди! Чалься к берегу! Что-то снова у Архипа не влад!
– Что там у него?! – Крикнули с впереди двигавшейся лодки.
– Да кто его знает! Уснули, чай!
– Чалься! Чалься! – Послышались крики дальше по реке.
Караван стал прижиматься к лесистому берегу. Последний чёлн подтянули и двое запрыгнули на борт.
– Что там?! – Спросил подошедший атаман. – Спят?
– Какой спят?! – Воскликнули с лодки. – Сразу трое? Не дышат.
Казаков вытащили на берег.
– Глаза какие страшные, – сказал кто-то. – Чёрные, как плошки.
– То зырки раскрылись. Как во тьме.
– Так день же?
– О то ж…
Атаман сам осмотрел каждого. Потом огляделся.
– Выставить дозоры, – сказал он не громко и ткнул пальцем в рядом стоящих казаков.
Двое отбежали. Все притихли. Атаман мазнул одному убитому пальцем по шее, сняв подсохшую каплю крови. Потом мазнул этой каплей по внутренней стороне предплечья своей руки.
– Яд11, – сказал он. – Рука немеет. Пёсья смерть. Убили их.
– Кто?! Кто?! – Раздались голоса.
– А вот мы сейчас и спросим. Достать сюда кузнеца и жонку его.
Мокша и Лёкса всё это время находились в своём чёлне и, наблюдая за происходящим, мало что понимали. Когда их насильно стали вытягивать из лодки, Мокша было взъерепенился, но его стукнули несколько раз боевой нагайкой и он зашёлся от боли.
Пока он отходил от болевого шока, их вытащили на берег и кинули к ногам атамана.
– Ну, – медленно начал атаман. – Кто с вами ещё был, когда мы вас взяли?
– Никого! – Истерично крикнула Лёкса, косясь на лежащего в беспамятстве Мокшу.
– Мы сейчас сначала твоего мужика на ленты порежем, потом тебя. Говори, сука! – Атаман хлестанул Лёксу плетью, сложенной вдвое. Двойная гибкая «палка» плотно пришлась по кожушку и он лопнул по спине. Лёкса завизжала.
Санька не стал наблюдать продолжения экзекуции и два раза выпустил стрелы. Атамана он почти не видел, и попал в стоящих рядом. Это были его последние сильно ядовитые стрелы. Все остальные стрелы предназначались для мелкой дичи. Яд ещё имелся, но подготовить боезапас он не успел.
Стоящие перед атаманом казаки задёргались и упали на землю. Остальные, три выпущенных Санькой стрелы, противников смертельно не поразили, но затормозили. Все казаки рассыпались по берегу реки и попрятались за его намытой водой кромкой.
Санька, помня про ушедших в дозор казаков, метнулся в лес, оставляя убойную позицию.
К тому времени очнулся Мокша и Лёкса, схватив его под руки, помогла подняться и потянула в лес. Кое-как, но они добрались до чащи и скрылись в кустарнике.
– Руби ужы12! Уходим! – Крикнул атаман и казаки разбежались по своим стругам. Прячась от стрел, они перерубили верёвки и оттянули чёлны от берега. Вскоре струги исчезли за поворотом. Только голоса дозорных, догонявших струги по берегу, некоторое время были слышны. Никто не собирался сопротивляться неведомым стрелкам. Глаза у страха, как говориться, велики.
Два казачьих струга и чёлн Мокши остались стоять у берега, зацепившись днищем за мелководье, а пять тел лежать на берегу.
Санька далеко отбегать не стал, а забрался на попавшийся на пути вяз. Спрятавшись почти на самой его верхушке, он увидел, как казачьи струги уходят, быстро вращая и хлопая по воде вёслами. Портом он увидел убегающих в лес Мокшу И Лёксу, но окликать их не стал, а проследил, чтобы по их следу никто не пошёл.
Не заметив преследователей, Санька озадачился оставленными казаками чёлнами, и почти не таясь, поспешил к реке.