Михаил Салтыков-Щедрин
Культурные люди

Полная версия

Буду ли я с немцем за погибель Франции пить?

Буду ли я вообще все те мерзости проделывать, которые проделывают русские культурные люди, шлющиеся на теплых водах? Буду ли я уверять, что мы, русские, – свиньи, что правительство у нас революционное, что молодежь наша не признает ни авторитетов, ни государства, ни семейства, ни собственности, что вообще порядочному человеку в России дышать нельзя и что поэтому следует приобрести виллу в Бадене или в Ницце, а сношения с Россией ограничить получением оброков?

Буду ли я говорить все это? – вот странный вопрос! Разве я знаю, что я буду говорить? разве могу определить заранее, что я скажу, когда начну говорить? Вот если б я один обедал, я бы, конечно, молчал, а то за табльдотом, где сто немцев в рот тебе смотрят, все друг другу таинственно шепчут: а это ведь русский! Ну, как тут выдержать? как не сказать: господа, я действительно русский, но я из тех русских, которые очень хорошо понимают, что русские – кадеты европейской цивилизации!

Покуда эти мысли толпились в моей голове, Прокоп всматривался в пассажиров и приставал ко мне с вопросами: это кто? а вон этот, в углу, кто таков? При этом он указывал пальцем и делал свои замечания так громко, что я каждую минуту ожидал, что буду скомпрометирован. Прежде всего он заинтересовался адвокатом, долго припоминал, где он его видел, и, наконец, вспомнил-таки, что в Муромском лесу.

– Насилу, брат, мы от него удрали! – присовокупил он в виде заключения.

Потом его заинтриговал восточный человек, и он опять начал припоминать, где он его видел.

– А ведь это от Огюста татарин! – воскликнул он наконец, – убей меня бог, ежели не он! Только фрак снял, да ведь я их и в костюме в ихнем видал: в ноябре они к своему причастию ходят, так этаким же манером наряжаются! Постой, я ему свиное ухо покажу!

И, не откладывая дела в долгий ящик, к величайшему моему изумлению, через весь вагон крикнул:

– Здравствуй, саламалика! ты как это в первый класс попал?

Но восточный человек только приветливо улыбнулся в ответ на эту апострофу, и, к моему удовольствию, происшествие это не имело дальнейших последствий, кроме брезгливого движения плечами со стороны тайного советника Стрекозы, который, казалось, говорил: в каком же, однако, я обществе еду?

Вообще, как я ни усиливался воздержать Прокопа от внезапных движений, он с каждым шагом вперед эмансипировался все больше и больше. Одним из самых выдающихся его качеств было любопытство, соединенное с легковерием, и когда оно выступало вперед, то совладать с ним было очень трудно. Так случилось и теперь. Некоторое время он как будто боролся с собой и даже пытался рассказать мне сюжет «Трех мушкетеров», которых он будто бы читал по рекомендации какого-то высокопоставленного лица, но на половине рассказа не вытерпел, подсел к адвокату и тотчас же завязал с ним разговор.

– Вы адвокат?

– Имею честь принадлежать к сословию адвокатов.

– Фамилия ваша?

– Проворный, Алексей Андреев.

– Как будто мы с вами прежде встречались?

– Очень может быть-с.

– В Муромском лесу будто. Я в саратовскую деревню, помнится, ехал.

Проворный взглянул на Прокопа недоумевающими глазами.

– Как ее, станция-то? Булатниково, что ли? еще вы нас в овраге поджидали? – не смущаясь, продолжал Прокоп, – вы давно тамошние места бросили?

– Извините… тут есть какое-то недоразумение… Я даже не слыхал ни об каких Муромских лесах! – все больше и больше недоумевал Проворный.

– Ну, что тут! Конечно, кому приятно про Муромские леса вспоминать. Главное дело: бросили – и довольно. Там, впрочем, нынче и невыгодно: все проезжие на железные дороги бросились, да и Муромские-то леса, кажется, в Петербург, на Литейную, перевели. Овсянниковское дело знаете?

– Имел честь быть приглашаемым-с.

– Понюхать, или взаправду?

Вопрос был так необыкновенен, что даже самому Проворному сделалось весело.

– Вы чему смеетесь? – спросил Прокоп, заметив на лице адвоката улыбку.

– Да признаюсь вам откровенно, у вас такой неожиданный способ выражения…

– Никакого у меня способа выражения нет, а говорю правду. У меня у самого два адвоката-приятеля есть: одного, Белобрюшникова, понюхать приглашали, а другого, Комаринского, – того прямо запрягли: ступай, значит, в самый навоз. Об Комаринском, чай, слыхали?

– Имею честь знать лично-с.

– Веселый парень, бесстрашный. Я, признаться, говорил ему: смотри, брат, вытащишь ли? Как бы совсем в навозе не остаться! Ничего – смеется. Мне, говорит, бояться нечего, я сыт. В Петербурге будет жить скверно – в Ниццу уеду. Куплю палаццо, захвачу парочку литераторов с Ветлути, будем в чехарду играть, в Средиземное море плевать, по вечерам трехголосную херувимскую петь. Всё равно что в Ветлуге заживем. А как по вашему мнению: поджег Овсянников мельницу или не поджег?

– Это зависит-с…

– То есть от чего же зависит?

– От взгляда-с. Ежели с одной стороны взглянуть – выйдет поджог, а ежели с другой стороны – выйдет случайность.

– Ну, а по-настоящему, по правде-то, как?

– По моему мнению, правда есть продукт судоговорения – вот все, что могу вам на этот счет сказать.

– Да ведь поджог-то до судоговорения был?

– Пожар-с. А что было причиной, поджог или неосторожность, или действие стихий – это уж тайна судоговорения.

– Стало быть, на судоговорении можно и первое, и другое и третье доказать?

– Не доказать, а доказывать-с. Три системы доказательств будут иметь место в этом деле: одна со стороны прокурора, другая со стороны гражданского истца и, наконец, третья – со стороны защиты обвиняемых. Какая из этих систем окажется более убедительною, та и выиграет дело.

– Стало быть, если б я, например, хоть разневинный был, а у прокурора система будет лучше, нежели у моего адвоката, так меня на каторгу сошлют?

– Подобные случаи известны в юридической практике под названием судебных ошибок.

– Слава богу, хоть это. Ну, а теперь имение у меня в Рязанской губернии есть – можно его у меня отнять?

– Ежели есть противная сторона, которая обладает известной суммою доказательств…

– Вот так судоговорение! Ваше превосходительство! как вы об этом думаете?

Вопрос этот относился к молодому тайному советнику, который полулежал в это время на диване, закрывшись листом газеты. Но тайный советник даже в вагоне строго соблюдал свое достоинство, и чтоб не вступать в разговор с неизвестною личностью, притворился спящим.

– Спит? – шепотом произнес Прокоп, – ну, да ему и не грех. Обидели его. Ну-с, так будемте знакомы, Алексей Андреич. Хоть вы и собрались у меня рязанскую деревню оттягать, – да это еще когда-то будет! А покамест знакомы будем. Может, за границей свидимся, приятнее будет в своем кружку время провести. А что Овсянников мельницу поджег – так вы в этом не сомневайтесь. Я и с адвокатом его, с Комаринским, говорил – и тот говорит: поджег! Только парень-то уж очень хорош, денег у него много – вот и нельзя не заступиться за него.

Прокоп встал, потянулся и осмотрелся кругом, к кому бы еще присесть. Покосился сначала на восточного человека, но раздумал и направился к старичку с Владимиром на шее. Старец как-то нервно передернулся, почувствовав себя в этом соседстве.

– Вы до Вильны? – спросил Прокоп.

– Я за границу-с.

– А я думал, до Вильны. Туда нынче много таких ездит. Просветители. А где служите? чай, в консистории?

Старичок ничего не ответил, но я видел, как брови его начали постепенно шевелиться, словно в них что-то забегало.

– Что ж не говорите! – продолжал Прокоп, – чай, язык не отвалится?

– При своем месте служения нахожусь, – ответил старец, решительно уклоняясь от дальнейшего разговора.

– Понимаю! ватерклозетами заведуете? Там, верно, и простудились – теперь на казенный счет лечиться едете?

Старичок не отвечал, а только беспокойно подергивал плечами и спиной и перекладывал ноги одну на другую.

– Я и болезнь вашу знаю, – продолжал Прокоп, – по-медицински восцой она называется. Черносливу, брат, больше ешь – пройдет.

– Прокоп! – возопил я, – что ты делаешь?

– Ничего я не делаю. Я только об том, сколько на эту восцу казенных денег выходит. А ежели ты со мной, господин Восцын, разговаривать не хочешь, – обратился он к старику ну, и сиди с богом. Подергивайся. Ишь его передергивает. Восца! она и есть! восца!

Наконец вновь Прокоп сел подле меня и некоторое время казался обиженным. Но так как никакое определенное чувство не могло в нем долго задерживаться, то в скором времени его занимали уже совсем другие соображения, и он изумил меня целым рядом совершенно неожиданных вопросов и рассуждений.

– К Луге, что ли, мы подъезжаем? – спросил он.

– К Луге.

– Есть будем – это хорошо. Вот я ему компот из чернослива закажу – ешь, брат, здоров будешь. А что за Луга? город, что ли?

– Город.

– А чудотворцы в нем какие-нибудь почивают?

– Об каких еще чудотворцах ты заговорил? Есть исправник, становые – вот и довольно.

– Нет, это ты уж вздор мелешь. Это я наверное знаю. Во всяком городе свои угодники почивают – это мне архимандрит Амфилохип говорил. Во Пскове – псковские угодники, в Вильне – виленские… А мне, брат, серьезно есть захотелось. В Луге какая рыба водится?

– Ей-богу, не знаю. Одному только удивляюсь: как это ты, голубчик, минуту помолчать не можешь? И мысли у тебя какие-то всё разные являются: сейчас были угодники, и вдруг – рыба…

– А мне разве заказано? Кабы мне заказано было: думай об одном – я бы и думал. Вон ему, Восцыну, сказано: думай об ватерклозетах – он и думает, к нему в это время не подходи. А мне свободно, об чем хочу, об том и думаю.

– Все-таки иногда не мешало бы…

– Ну тебя! Я еще вон этого, тайного-то советника, к вечеру раззужу, да и об татарине досконально разузнаю: с какой стати свиное ухо с нами в первом классе едет? Смотри-ка! смотри-ка! ведь и он на нас глядит! Смеется! ишь!

Действительно, восточный человек смотрел на нас и улыбался во весь рот. Он даже хлопал ладонью по подушке соседнего места, как бы приглашая Прокопа сесть возле него.

– Станция Луга! двадцать минут остановки! – прокричал кондуктор, проходя мимо нас.

V. Тайна, облекающая личность восточного человека, слегка разъясняется

В Луге, по дороге к вокзалу, меня подхватил под руку тайный советник Стрекоза. Признаюсь, я смутно угадывал, что будет нечто подобное (дальше я расскажу читателю мои отношения к Стрекозе), и порядочно-таки это волновало меня.

– Мы, кажется, с вами знакомы? – спросил он.

– Кажется, – отвечал я.

– Мы пошли разными дорогами, но надеюсь, что это не должно мешать нам взаимно уважать друг друга.

Говоря это, он сжимал своим правым локтем мой левый локоть, а левою рукой взял мою правую руку.

– Признаюсь вам, я уж давно для себя решил: ко всем иметь уважение, кто имеет чин не ниже статского советника. А следовательно, и вы в том числе.

Он усмехнулся, заглянул мне в лицо, пробормотал, как бы про себя: это ирония? – и, не отпуская моей руки, засвистал какой-то мотив.

– Вы мои последние распоряжения читали? – вновь начал он разговор.

– Нет, не читал.

– Не интересуетесь?

– Сами по себе, вероятно, они интересны, но для меня – нет.

– Многие так рассуждают нынче, и оттого у нас ничего не идет. Я не понимаю, как может не интересовать умного человека то, в чем, например, заинтересовано целое государство!

– Что прикажете делать! Это странно и даже малообъяснимо, но это так!

– Вот если бы вы читали, то должны были бы сознаться, что не правы.

– В чем не прав?

– А хоть бы в том, что имеете на меня совершенно неверный взгляд.

– Да помилуйте! что же вам-то до этого? разве вам мой взгляд нужен?

– Даже очень. Я вообще имею нужду в содействии, а в частности, относительно вас есть, кроме того, и еще… Вы, может быть, забыли, но я очень, очень многое помню.

И он вновь сжал мне локоть. Неприятное чувство испытывал я в эту минуту: как будто бог весть откуда взялось мертвое тело и увязалось за мной.

– Как хорошо было двадцать лет тому назад – помните? – воскликнул он и даже рот на мгновение разинул, как бы вдыхая в себя невесть какой аромат.

Я не ответил, но он не сконфузился этим и еще крепче сжал мой локоть.

– Вы были в то время неправы относительно меня, – продолжал он, – мы когда-нибудь об этом поговорим на досуге. Старых недоразумений не должно быть. Вы куда едете?

Я назвал несколько пунктов.

– Приблизительно, это и мой маршрут. Скажите, что это за чудак, который вас сопровождает?

Я сказал.

– Эти дамы – его жена и дочь?

Стрекоза надел на глаза пенсне и, сжавши губы, внимательно осмотрел Надежду Лаврентьевну и Наташеньку, которые сидели за общим столом и кушали цыпленка, словно играя им.

– Интересные особы, – процедил Стрекоза сквозь зубы, – можно с ними познакомиться?

– Полагаю.

В эту минуту я заметил, что Прокоп, совсем запыхавшись, бежал в нашем направлении, доедая на бегу пирог, кусок которого еще торчал у него во рту.

– Ну, что! говорил я! и вышла моя правда! – кричал он еще издали, махая руками.

Наконец подбежал и торжественно объявил:

– Науматуллу видел.

– Да ты хоть бы говорил толком! – возразил я, едва воздерживаясь от раздражения.

– Из Бель-Вю Науматуллу; он тоже за границу едет – вон с ним, вон с этим… ну, вот что в ермолке у нас в вагоне сидит!

– Ну, и пускай едет. Какое, наконец, нам до этого дело!

– Как какое! Я от Науматуллы узнал про него. Он – принц, братец, только инкогнито.

– Душа моя! это, наконец, утомительно!

– Ты сперва взгляни, а потом говори! Вон они рядом сидят. Науматулла-то уж рассчитался с Бель-Вю, теперь у принца камергером служит.

Как ни глупо все это представлялось, но я невольно взглянул вперед. Действительно, восточный человек сидел за общим столом и пил шампанское, которое Науматулла из Бель-Вю (я тотчас же узнал его) наливал ему.

– Ты вот все бегаешь, – сказал я Прокопу, – теперь еду прозеваешь, а потом будешь жаловаться, что голоден. Садись-ка лучше, ешь.

– Нет, я хочу тебе доказать! хоть я и не отгадчик, а взгляд у меня есть! Псст… псст… – сделал он, кивая головой по направлению к Науматулле.

Науматулла встал, что-то почтительно пошептал восточному человеку, потом налил три бокала, поставил на тарелку и поднес нам.

– Прынец просит здоровья кушать! – сказал он.

Прокоп принял бокал и, выступя несколько вперед, церемониально поклонился. Я и Стрекоза тоже машинально взяли бокалы и некоторое время совсем по-дурацки стояли с ними, не решаясь, пить или не пить. Восточный человек между тем во весь рот улыбался нам.

– Что же это, однако, за принц такой? – спросил Стрекоза Науматуллу.

– В Эйдкунен – всё будем говорить; в Эйдкунен – всё чисто будем объяснять, – таинственно ответил Науматулла, – а до Эйдкунен – не можем объяснять. Еще шампанского, господа, угодно?

– Да не мятежник ли это какой-нибудь? – усомнился вдруг Прокоп.

– Сказано: в Эйдкунен всё чисто объяснять будем. И больше ничего! – вновь подтвердил Науматулла и исчез, с опорожненными бокалами, в толпе.

– Как же к нему обращаться? чай, титул у него какой-нибудь есть? – обеспокоился Прокоп. – Науматулла, признаться, сказал мне что-то, да ведь его разве поймешь? Заблудащий, говорит, – вот и думай!

– В Эйдкунене узнаем-с, – отозвался Стрекоза.