bannerbannerbanner
Гамлет XVIII века

Михаил Волконский
Гамлет XVIII века

Полная версия

XI

Трудно было предположить, чтобы Зиновий Яковлевич Корницкий, с его гордо закинутой головой, открытым, смелым видом и мужественной, сильной фигурой, не был храбр. В самом деле, он ходил на охоту, на медведей, прав да, когда возле него стоял опытный охотник с ружьем, якобы запасным. Он смело лез на каждого дворового с кулаками и часто собственноручно расправлялся с человеком, гораздо сильнее себя, но этот человек был крепостной, знавший, что на конюшне всегда готовы розги. На самом деле кажущаяся храбрость Зиновия Яковлевича была не чем иным, как нахальством или наглостью, столь свойственными натурам мелким, но лишь скрытыми личиною барственных, уверенных манер и выдержкою.

Никто из радовичской дворни и не подозревал, что всегда страшный для нее управляющий боится оставаться один в темной комнате и так суеверен, что не уступит в страхе пред сверхъестественным любой дворовой бабе…

Ему больших усилий стоило, чтобы заставить себя пойти наверх к Денису Ивановичу вместе с Яковом дворецким. Он решился на это лишь потому, что никому не мог поручить исполнение задуманного дела. Когда же он очутился на пороге комнаты, которую считал запертой и необитаемой, и увидел, что не только ожила эта комната и все в ней было совсем так, как ночью тридцать четыре года тому назад, но и на постели лежал человек с подстриженными черными волосами, то принял это, как и Яков, за видение, уронил подсвечник и в паническом ужасе убежал…

На лестнице он приостановился, подождал, не следует ли за ним Яков, и, вновь испуганный как бы зловещей, охватившей его тишиной, со всех ног кинулся к Лидии Алексеевне.

Она не ложилась спать и ждала его, чтобы узнать о результате его хлопот. Понадобились капли, уксус, холодный компресс на голову.

Придя в себя, Зиновий Яковлевич просидел с Лидией Алексеевной всю ночь, обсуждая, что делать и как быть.

Они вместе составили письмо к государю, и Корницкий в пять часов утра повез это письмо во дворец.

Когда он выезжал, в воротах прижался к столбу выходивший со двора человек, в страннической одежде, и проскользнул затем за каретой. Зиновий Яковлевич глянул на него и не узнал, что это был дворецкий Яков.

У того давно была приготовлена эта странническая одежда, он давно собирался бежать, чтобы замаливать свой грех, и решил, что сегодня настал час его покаяния. Он исчез, и к полудню стало известно, что Якова Михеевича нет нигде во всем доме.

О том же, что он с управляющим поднимался вчера наверх и там произошло что-то страшное, разболтал еще раньше Степка, о котором забыли, что он был наверху. Однако Степка сам так перепугался, что ничего не слыхал и не мог разобрать ничего толком.

С исчезновением Якова Михеевича царившая до сих пор дисциплина страха пред старой барыней и управляющим пошатнулась, и каждый почувствовал, что «молодой барин» дал себя знать и что управляющий что-то замышляет против него.

Как-то само собою, молчаливым согласием, в дворне образовалась охрана Дениса Ивановича, и уже к полудню раздались голоса: «Наш барин Денис Иванович, и мы его не выдадим!» У Степки в кармане лежал медный пестик от ступки, и у многих было готово за пазухой оружие: у кого – гиря, у кого – брусок железный. Самый смирный и угрюмый из всей дворни, сторож Антип, взял в руки лом и не расставался с ним.

Единственно, на что могла рассчитывать Лидия Алексеевна, – это на свой прием у государя, которому она хотела пожаловаться на непокорного сына и просить его, чтобы он своею властью укротил безумного. Корницкий привез из дворца благоприятный ответ: вечером, когда государь вернется с маневров, он примет Лидию Алексеевну.

Денис же Иванович, как ни в чем не бывало, утром отправился в сенат и приехал домой в обычное время.

На лестнице стоял казачок Васька, а наверху Денис Иванович наткнулся на Степку и выездного гайдука Федора. Они охраняли мезонин, а Васька был поставлен на лестнице для подачи сигнала к тревоге, если понадобится защита молодому барину.

– Что вы тут делаете? – удивился Денис Иванович, увидев Степку с Федором.

Последний замялся, а первый бойко ответил:

– Вы изволили приказать быть мне наверху.

– А он? – показал Денис на Федора.

– Ко мне зашел! – объяснил Степка.

Денис Иванович больше не расспрашивал и прошел к себе. Отцовская комната была у него заперта, и даже дверь в нее из его кабинета была заставлена, как обыкновенно, комодом.

Целый день Лидия Алексеевна была занята приготовлением к вечерней поездке во дворец. Нужно было хитро и подробно обдумать, во-первых, наряд, во-вторых, что говорить и как держать себя пред государем. Наряд должен был быть, конечно, отнюдь не праздничный, а, по возможности, скромный, приличный матери, убитой непослушанием дерзкого сына, но вместе с тем отнюдь не мрачный, потому что Павел Петрович не любил ничего мрачного. После долгих колебаний Лидия Алексеевна остановилась на темно-зеленом роброне.

Причесывать ее начали еще засветло. Горничные, под предводительством самой Василисы, суетились вокруг нее, возводя сложную пудреную прическу на голове.

Лидия Алексеевна, изжелта-бледная, кусала губы и, занятая своими мыслями, отрывочно приказывала, когда что-нибудь делалось не так. Трем девкам она, ни слова не говоря, дала по пощечине, две были сосланы в ткацкую.

Наконец, Лидия Алексеевна, разодетая, распудренная и раздушенная, вышла, чтобы садиться в карету. На крыльце ждал ее торжественно Зиновий Яковлевич.

– Королева, царица моя, – встретил он ее, целуя у нее руку и не столько желая польстить ей, сколько ободрить для «подвига», как он называл поездку ее во дворец, а когда она села в карету, он вдруг сам вскочил на козлы, вместо выездного, и крикнул кучеру: – Пошел!

Радович была тронута до слез его преданностью и всхлипнула от умиления, не подозревая, что Зиновий Яковлевич главным образом потому поехал с ней, что боялся оставаться один без нее в доме.

Лидия Алексеевна была принята государем отдельно от других, пробыла у него тридцать пять минут и вышла очень взволнованная, утирая слезы, но, по-видимому, довольная. Провожавший ее от внутренних до парадных апартаментов Кутайсов несколько раз внимательно пригляделся к ней, стараясь разгадать, зачем она была у государя.

Все справки относительно Радович были уже им собраны, и ему была известна вся ее подноготная. Она прошла, не вступая с ним в разговор, и он ни о чем не спросил у нее. Он знал, что ему спрашивать не надо, потому что государь, вероятно, сам ему сейчас расскажет все. И действительно, только что он проводил Радович, раздался в кабинете государя удар звонка, призывавший его туда.

Когда вошел Кутайсов, Павел Петрович стоял у окна и, морщась, показал на дверь.

– Там есть еще кто-нибудь?

– Никого, Ваше Величество, – согнувшись, ответил Кутайсов и остановился как бы в ожидании приказа.

Он, давно хорошо изучивший Павла I, видел, что разговор с Радович чем-то несколько раздражил его, но все же не настолько, чтобы изменить хорошее расположение духа государя, очень довольного приемом в Москве и шумным проявлением народного восторга.

Как бы в доказательство этого Павел Петрович поглядел на него и проговорил по привычке своей иногда думать вслух при Кутайсове:

– Московский народ любит меня гораздо больше, чем петербургский. Мне кажется, что там меня скорее боятся, чем любят…

Кутайсов нагнулся еще ниже и как бы уронил чуть внятно:

– Это меня не удивляет…

Государь сдвинул брови и, думая, что ему послышалось, переспросил:

– Не удивляет? Почему же?

Кутайсов вздохнул и развел руками.

– Не смею объяснить…

– Ну, и не объясняй, – усмехнулся Павел, – все равно глупость скажешь…

Он подошел к столу и стал искать на нем. Кутайсов сделал шаг вперед и поспешно проговорил:

– Что угодно Вашему Величеству?

Павел Петрович нашел на столе карандаш, взял кусок бумаги и написал крупными буквами: «Радович».

– Мне угодно, – сказал он, поднимая голову, – чтобы меня поняли, чтобы поняли, что я только хочу блага и справедливости…

– Ваше Величество, – начал было Кутайсов, но государь перебил его:

– Ты достаточно награжден и возвеличен, доволен ты?

– Я благодарю лишь…

– Ну, и будь доволен, и молчи, и молчи, – повторил Павел I, как будто угадывая его мысли и прямо отвечая на них. – Ты о Радович знаешь что-нибудь?

Кутайсов живо и подробно доложил все, что успел узнать о Лидии Алексеевне. Эта предупредительная сметка была особенно ценна в нем, и он угождал государю всегда тем, что у него был готов ответ на каждый вопрос.

– А сын ее? – спросил Павел.

– Говорят, трудолюбивый молодой человек… О нем хорошие отзывы.

– Не совсем. Мать приезжала жаловаться на него. Впрочем, я это узнаю…

На другой день рано утром Петр Васильевич Лопухин явился с докладом по порученным ему императором сенатским делам. Государь, отправляясь на маневры, посадил его с собою в карету с тем, чтобы по дороге выслушать его. Между прочим он спросил у Лопухина о Радовиче. Тот знал Дениса Ивановича по его службе в сенате и дал о нем очень хороший отзыв.

XII

Лидия Алексеевна была очарована оказанным ей государем приемом.

Павел Петрович, рыцарски вежливый с дамами, произвел на нее впечатление необыкновенной сердечности и участия. Хотя он ничего особенного, в сущности, не сделал, а просто обошелся с нею по-человечески, выслушал ее и сказал, что образумит ее сына, на которого она приносила слезную жалобу, но Лидия Алексеевна почла эту простоту обхождения за особенное к ней расположение императора, как к жене бывшего слуги его отца.

Она не могла себе представить, чтобы император был со всеми таков, как с нею. По рассказам и по ходившим слухам, нелепым, неверным, преувеличенным и переиначенным, она составила себе совершенно иное, как и большинство ее современников, представление о Павле Петровиче. И вдруг он оказывается простым, добрым и отзывчивым человеком!

 

Конечно, приписала она это своей собственной добродетели, уменью говорить и разжалобить. Она была уверена, что так хорошо повела дело, что Павел Петрович всецело на ее стороне. Он, вероятно, поручит кому-нибудь переговорить с ее сыном. Тот, глупый, не сумеет и двух слов связать, и все увидят, что она права.

Она просила государя отдать ей тридцатичетырехлетнего Дениса Ивановича в опеку и не сомневалась теперь, что добьется своего. Ей страстно хотелось, чтобы это случилось, и, не имея другого выхода, она с таким ужасом думала о неудаче, что верила, потому что не верить в успех было бы слишком большим ударом для ее несокрушенной до сих пор гордыни.

Зиновий Яковлевич хотя и не смотрел так уверенно в будущее, но все же приободрился и на всякий случай высматривал и замечал, кто из дворовых как ведет себя и кого из них нужно подвергнуть впоследствии примерному наказанию.

О бежавшем дворецком Якове не было подано заявления для его розыска. Зиновий Яковлевич нашел это совершенно излишним.

Марья Львовна приехала за двумястами рублями к Лидии Алексеевне, и та вручила их ей, как обещала, получив взамен сведение, что билет на бал был послан Денису Ивановичу через посредство Екатерины Николаевны Лопухиной, по ее ходатайству.

– Вы знаете, – таинственно сообщала Марья Львовна, – Кутайсов нынче каждый день у Лопухиной. Говорят, он ведет переговоры…

– Правда, он каждый день там, – подтвердила Анна Петровна Оплаксина, привезшая от имени бедной старушки удивительного плетенья кружева Лидии Алексеевне для продажи, – он там, как это говорится, – антрепренер.

– Парламентер, ma tante, – по привычке поправила ее Валерия.

– Ну, да, ну, да, – подхватила Марья Львовна, – все дело уже налажено. Анна уже спит и видит себя у власти всемогущей.

«Ах, не знаете вы ее! – думала Валерия, смотря в небо. – Не знаете, а я знаю все про нее, но это – секрет, и я никому из вас не скажу!»

– Теперь, верно, жениха ей будут искать подходящего, такого, чтобы на все смотрел сквозь пальцы, – продолжала Марья Львовна и глянула на Лидию Алексеевну.

Та слушала довольно спокойно. Известие, что билет ее сыну был доставлен через Лопухину, сначала не показалось ей важным; она была уверена, что ей некого бояться теперь, даже Лопухиной. Она воображала, что Лопухина, возмечтав о себе, просто, чтобы досадить ей, Лидий Алексеевне, хочет возмутить против нее сына. Так она объяснила себе поведение Лопухиной. Слишком себялюбивая, она всегда думала прежде всего о себе и считала, что и другие тоже думают только о ней.

Но вдруг намек, сделанный Марьей Львовной, словно открыл ей глаза.

«Так вот оно что! Жениха искать подходящего! Да, да, конечно, такой дурак – подходящий!» – сообразила Лидия Алексеевна.

И снова туча надвинулась на нее. Ведь если это – правда, то верх будет не на ее стороне. Пожалуй, Дениса успеют отстоять.

Одно оставалось утешение: успеют ли?

Лишь бы государь сказал свое слово, а там при помощи денег в опеке можно будет скоро повернуть.

«Нет, не успеют, – решила Лидия Алексеевна, – мы предупредили вовремя, а потом пусть делают, что хотят!»

– Что же кружева-то, Лидия Алексеевна? – спросила Анна Петровна, не рассчитав, что это было совсем некстати.

– Какие кружева? – очнувшись от своих соображений, переспросила Лидия Алексеевна. – Ах, оставьте меня, пожалуйста! – недовольно проговорила она, вспомнив. – Никаких кружев мне не надо, и покупать их я не буду…

– Как же так? Отчего же? – растерянно произнесла Оплаксина, так как Лидия Алексеевна только что смотрела кружева, и по всему казалось, что она их купит.

– Вы не знаете, когда уезжает государь? – обратилась Радович к Марье Львовне. – Отъезд его не отложен?

– Нет, – ответила та, – кажется, как сказано, шестнадцатого.

– Ну, тогда ничего! – вслух подумала Лидия Алексеевна.

– Что такое «ничего»? – сунулась Анна Петровна, опять, разумеется, не вовремя.

– Ничего и ничего! – сухо отрезала ей Радович.

Анна Петровна окончательно смутилась и раскисла.

Марья Львовна, которой не сиделось на месте с полученными деньгами и которая оставалась лишь для приличия, чтобы не сразу уехать после того, как получила их, найдя, должно быть, что побыла достаточно и что все уже сказано ею, поднялась и стала прощаться.

Лидия Алексеевна тоже поднялась, а за нею и Оплаксина с племянницей. Радович, чтобы спровадить их вместе с Марьей Львовной, пошла провожать ту до лестницы, и волей-неволей Анна Петровна с Валерией последовали за ними.

На лестнице остановились, как всегда, и тут начался еще разговор о том, что последние моды, пришедшие из Парижа, «совсем в обтяжку», так что даже неприлично.

Вдруг наружная дверь внизу отворилась и хлопнула так, что даже вытянувшиеся навстречу господам лакеи вздрогнули.

– Что такое? – строго спросила Лидия Алексеевна.

– Курьер из дворца с пакетом, – послышался бравый басистый голос.

– Ко мне?

– Господину коллежскому секретарю Денису Радовичу, – громко отчеканил курьер.

Марья Львовна посмотрела выразительно на Лидию Алексеевну и расплылась в улыбку, как бы сказала: «Поздравляю».

XIII

Денис Иванович с утра сидел у себя наверху и не поехал в сенат, а послал туда сказать, что ему нездоровится.

Вчера он еще мог взять себя в руки и отправиться на службу, но сегодня слишком много новых мыслей нахлынуло на него и слишком сложный вопрос приходилось решать ему, чтобы показываться в таком состоянии на людях. Ему нужно было уединение, ему хотелось остаться одному, самому с собою, пока не придет он к какому-нибудь выводу. Но, чем больше думал он, тем больше усложнялось все, как заколдованный клубок, который путается сильнее по мере того, как пытаешься размотать его.

Будь тут дело в одном только управляющем Зиновии Яковлевиче, – Денис Иванович не сомневался бы ни в чем. Но тут была замешана мать.

Прежде всего, он считал нужным относиться к ней так, как относился до сих пор, из уважения к самому себе, к своему роду, к своему имени. Он не считал себя вправе разбирать, какова она. Для него она была матерью, и этого казалось достаточно, чтобы никто не смел подумать о ней дурно, а тем более – сам он. Он не позволил бы никому судить ее и не судил сам. Этот вопрос был для него вопросом чести, и колебаний он не допускал.

Все это было, однако, хорошо и во всяком случае цельно, и он жил, руководствуясь этим, до тридцати четырех лет, пока дело касалось его самого. Но теперь он увидел, что не один он являлся страдающим лицом. Он жил и терпел. Вместе с ним терпели и другие… И был еще один пострадавший, который был близок ему так же, как и мать.

XIV

Государь с утра уезжал на маневры и возвращался во дворец к вечеру.

К этому времени собирались сюда все имевшие доступ к приему и для представления. Большой зал был полон народом.

Бледный, затерянный среди блестящей толпы сановников, боясь, как бы не сделать какой-нибудь промах, Денис Иванович жался к стене, чтобы дать другим дорогу.

Стоял сдержанный, деловитый и почтительный гул. Ждали уже долго, но, видимо, никто не сетовал на это, не выражал нетерпения, и всякий был согласен ждать, сколько нужно, вполне довольный этим. Несколько раз поднималась тревога, весь зал вдруг, как муравейник, приходил в движение, но тревога оказывалась ложной, и все снова принимались терпеливо ждать.

Наконец, в дверях показался кто-то, сделал знак. Церемониймейстер, до сих пор сливавшийся с толпою, вдруг выделился и стал распоряжаться, выравнивая всех в ряд, потянувшийся вереницей вокруг всего зала.

– Как фамилия? – на ходу спросил он Дениса Ивановича и строго оглядел его.

– Коллежский секретарь Радович, – ответил тот, как ученик на перекличке.

– Вы по личному приказанию?

– Не знаю, вот бумага, – и Радович показал бумагу, полученную им сегодня утром через курьера.

Церемониймейстер взглянул, вдруг стал любезнее и вежливо произнес: «Пройдите сюда, вот тут», – почему-то перевел на несколько шагов Дениса Ивановича.

Глаза всех были уставлены на дверь. Все подтянулись, откашлялись, оправились и замерли. Казалось, сию минуту отворится дверь, и весь этот съезд, все эти волнения, приготовления и ожидание получат смысл, и станет явным, зачем все это нужно. Но минута прошла, дверь не отворилась, и еще долго стояли в ряду и ждали, напрягая свое внимание и силясь сосредоточиться. Чуть кто осмеливался заговаривать, сейчас же раздавалось внушительное «ш-ш-ш» – и снова воцарялась почтительная, напряженная тишина.

Радовичу казалось, что он, не спуская взора, смотрит на дверь, чтобы не пропустить появления государя, но, как это случилось, он не знал, а все-таки пропустил. Государь был уже в зале, когда увидел его Денис Иванович.

Держась необыкновенно прямо, Павел Петрович медленно подвигался, переходя от одного к другому из представлявшихся. Пред иными он останавливался несколько дольше, делал вопросы и часто, выслушав только первые слова ответа, шел вперед. Мало-помалу все ближе и ближе он становился к Радовичу, и тот чувствовал, словно от соседа к соседу передавался электрический ток по мере приближения государя. Вот между ними всего трое, два, еще – и Денис Иванович как бы оказался один на один с императором. Во всем зале он уже никого и ничего не видел, кроме Павла Петровича, бывшего пред ним и глянувшего необыкновенно добрыми глазами прямо в глаза ему.

– Фамилия? – услыхал Денис Иванович и ответил:

– Коллежский секретарь Радович, – не узнав своего голоса, точно не он, а кто-то другой назвал его.

Государь прошел мимо. Радович увидел его спину с отделившейся косичкой парика и затем море голов, лиц и плеч. Все спуталось и смешалось.

«И только-то? Зачем же меня звали?» – разочарованно и как-то тоскливо отозвалось в душе Дениса Ивановича.

Он решительно не знал, что же ему делать теперь, очутившись в следовавшей за государем толпе, увеличивавшейся по мере того, как шел он. Кто-то толкнул его, другой задел шпагой; он хотел посторониться и сам толкнул, но на это не обращали внимания.

Денис Иванович по своему небольшому чину стоял из последних… Он силился подняться на цыпочки, чтобы поверх толпы взглянуть еще раз на государя, и поворачивал голову в ту сторону, куда ворочались остальные, но увидел только верх двери, как растворилась она и опять затворилась.

По залу сейчас же пошел раскат говора.

– Что он сказал? А? Что? Кого?.. Радович? Кто Радович, Радович, Радович, Радович…

И сотни голосов и уст повторили имя Дениса Ивановича.

Он больше по чутью, инстинктивно потянулся к двери и как-то общими усилиями непроизвольно очутился возле нее.

– Вы – Радович? – близко у его лица спросил церемониймейстер.

В это время из двери высунулась курчавая пудреная голова и тоже произнесла:

– Радович!

Дениса Ивановича как будто воздухом втянуло в дверь.

В гостиной, куда он попал, было прохладнее и темнее, чем в зале, и хотя она была гораздо меньше зала, но казалась просторнее, потому что была пуста. Курчавый пудреный Кутайсов, которого видел Радович на балу и узнал теперь, показал ему рукою следовать за ним и повел. Они миновали еще комнату и вошли в кабинет. Кутайсов остался за дверью.

Государь ходил по комнате и, повернувшись, приблизился к Денису Ивановичу. Глаза его теперь были строги, но лицо улыбалось.

– Вы, сударь, я слышал, – якобинец? – проговорил он, отчетливо отделяя каждый слог каждого слова.

Денис Иванович почувствовал, как словно что вспыхнуло у него в груди и затрепетало.

– Ваше Величество, – вырвалось у него, – я – верноподданный моего государя и песчинка того народа, который любит и чтит его.

– Вы – дворянин?

– Пред русским царем нет ни дворян, ни крестьян, никого; все – один народ русский!

Глаза Павла Петровича вдруг прояснились. Он близко подошел и, взяв за отворот мундира Радовича, как бы с удивлением, пораженный, спросил:

– Ты понимаешь это?

– Я это чувствую вместе с миллионами русских людей, Ваше Величество.

– А там они не чувствуют и не понимают этого, – кивнул головой Павел I в сторону зала и, опустив руки, снова стал ходить по комнате. – Не понимают, – повторил он, как бы рассуждая сам с собою, – они кичатся своим дворянством и просят подачек, не понимают, что санкюлоты не против короля пошли, а против них и вместе с ними, из-за них погубили короля. А вот им пример – Кутайсов. Кто он был? А я захотел и дал ему и дворянство, и титул. А они не понимают, что это – пример им… Я свел уже барщину для крестьян на три дня и дал им праздничный отдых. – Государь остановился и опять подошел к Радовичу. – Я слышал, сударь, – сказал он, круто обрывая свою речь, – о вас хорошие отзывы, а между тем ваша матушка иного мнения. Она жалуется на вас… Я ее видел вчера. Она говорит, что вы даже слуг возмутили против нее. Чем объясните это?

 

Денис Иванович хотел говорить, но запнулся и задохнулся от нахлынувших слов, которые просились наружу. Он слишком многое хотел сказать сразу, чтобы иметь возможность сказать что-нибудь. И, не зная, с чего начать, а вместе с тем чувствуя, что многословие ничему не поможет и ничего не объяснит, он желал одним бы словом передать все, что происходило в нем вчера и сегодня. Но это было, разумеется, невозможно, и пришлось говорить.

И вот – словно им руководила внешняя, посторонняя сила, хотя эта внешняя, посторонняя сила была в нем самом, – он заговорил то, что как бы само собою вышло у него:

– Ваше Величество! Сегодня, тринадцатого мая, тридцать четвертая годовщина смерти моего отца. Тридцать четыре года тому назад – я тогда только что родился – он приехал по делам из деревни сюда, в Москву, с управляющим и лакеем. Они остановились в нашем доме. Отец не захотел отворять большие комнаты и поместился в мезонине, наверху. Здесь его нашли мертвым, и было решено, что он умер скоропостижно, ночью. Такое свидетельство было выдано врачом.

Павел Петрович повернул у стола кресло с высокою спинкой так, что яркая карсельская лампа, горевшая на столе, осталась сзади, опустился в кресло и, облокотившись на руку, наклонил голову, скрыв лицо.

– Продолжай! – сказал он.

– Что произошло в эту ночь в комнате, – продолжал Радович, – видели, конечно, одни только стены. Они лишь остались свидетелями, но они остались. Комната была заперта, и в нее никто не входил в продолжение многих лет. Весь мезонин у нас был необитаем. Впоследствии, когда я вышел из опеки, я переселился в этот мезонин и занял две смежные комнаты с запертою. Никто не знал, что я сделал ключ и отпер эту комнату. Я прибрал ее, очистил пыль, привел ее в порядок, но тщательно сохранил в ней все, как было. Я стал изучать ее. Осторожно, из расспросов старых слуг, узнал я, какое было одеяло у отца, какая постель и какие вещи, и все потихоньку возобновил, даже дорожную шкатулку отца поставил на место, как могла она стоять при нем. Вместе с тем я внимательно оглядел все. Над постелью на стене, на бумажках, которыми она была обита, я заметил царапины и изъяны, как бы следы борьбы. Это было первым указанием, подтверждавшим то, что смутно чувствовалось мною. Но это указание долгие годы оставалось единственным. Я искал доктора, выдавшего свидетельство, и не мог найти его. Я наблюдал за управляющим и лакеем, который был сделан дворецким, и не мог заметить в них ничего подозрительного. Они держали себя с замечательной выдержкой и самообладанием. Странно было только, что комната была заперта наверху и ее боялись и что лакей, бывший с управляющим при отце в Москве, попал в дворецкие. Управляющий завладел всем домом и стал полным хозяином. Ребенком меня заставляли целовать его руку…

– Довольно, дальше! – перебил государь.

– Дальше? Потеряв всякую надежду найти какие-нибудь новые факты, я решил как-нибудь случайно, ночью, при свете лампадки ввести в возобновленную мною комнату управляющего вместе с лакеем и посмотреть, какое на них произведет это впечатление. Нужно это было сделать неожиданно, а для этого необходим был случай. Я стал ждать. И вот третьего дня случилось все как бы само собою… Видит бог, государь, я был почтительным и покорным сыном. Моя мать управляла домом, ей угодно было, чтобы распоряжался всем управляющий, – я не препятствовал. Я жил в своем мезонине и целые дни проводил либо в сенате, на службе, либо за книгами, дома… Третьего дня произошло у меня первое и единственное столкновение с управляющим из-за того, что я узнал, что он хотел наказать без вины человека. Столкновение было при матери. Он был поражен, удивлен и сильно обеспокоен происшедшей во мне переменой, то есть тем, что я, тихий, робкий и глупый, каким я казался им, заговорил. Когда я поднялся к себе наверх, какой-то голос стал шептать мне, что они придут, придут ночью за мною. Было ли это предчувствие, откровение – не знаю, но только я почему-то не сомневался в этом. Я отворил отцовскую комнату, затеплил в ней лампадку и лег в постель. Мне казалось, что именно так надо было поступить. И они пришли. Впечатление, произведенное на них обстановкой, сейчас же выдало их: управляющий уронил свечу и бросился прочь, а лакей остался в перепуге и сознался во всем. Весь ужас теперь для меня в том, что я не знаю, что известно моей матери о смерти отца и каково ее участие в этом деле.

Павел Петрович в продолжение рассказа несколько раз утирал лоб платкам.

– И не смей узнавать, не смей разбирать! – проговорил он вдруг, когда Радович сказал о матери. – Не тебе судить ее. Не твое дело. Это – дело Божье. Ты тут – не следователь и не судья. Если тебе откроется – хорошо, а нет – сам не старайся… Терпеть надо, терпеть. Ты – сын и терпи. Знаю, в одном доме – тяжело. Все оставь ей, все! Оставь дом, – тебе будет, чем прожить. Я возьму тебя к себе в Гатчину. – Государь замолчал и задумался. – Не в Гатчину уже, а в Петербург, – поправил он медленно после некоторого молчания и вздохнул. – Завтра же сделаю о тебе распоряжение, поезжай!.. В Петербурге увидимся… А теперь ступай, ступай! – показал Павел Петрович на дверь.

Словно в чаду, вышел Радович из кабинета государя и вернулся в зал.

Толпа там сильно поредела, но все-таки еще оставалось много народа, как будто занятого разговором, а на самом деле каждый тут в тайнике души надеялся, а не позовут ли его вдруг в кабинет на отдельную аудиенцию. Все, дескать, может случиться.

Один отставной генерал-поручик Вавилов, также представлявшийся сегодня в числе прочих в своем екатерининском мундире, с которым был отставлен и при виде которого поморщился государь и прошел мимо Вавилова, не остановившись, – не ждал, что его позовут, но оставался, чтобы увидеть Дениса Ивановича, когда тот выйдет из кабинета. Он счел своею обязанностью сделать это, то есть опекнуть молодого человека, в доме матери которого он бывал запросто.

– Прекрасно, прекрасно! – пробасил он, встретив Радовича. – Ну, что… прекрасно?..

– Назначен в Петербург, перевожусь, – выговорил Денис Иванович, захваченный врасплох, сам не зная, как вырвались у него слова.

– Прекрасно! – одобрил Вавилов и хотел было послушать дальше рассказ Дениса Ивановича, но тому пришло сейчас же в голову, что какое дело до него генерал-поручику и остальным и что не надо нарушать какими бы то ни было рассказами то благостное, возвышенное впечатление, которое произвел на него разговор с государем, и он, откланявшись Вавилову, пошел к выходу.

Однако Радович не скоро еще добрался до него. Его останавливали на каждом шагу, пожимали руку, напоминали о своем знакомстве с ним, и даже старики забегали вперед его, дружелюбно кивали ему и заговаривали с ним.

Вавилов прямо с представления, как был в парадном мундире, отправился к Марье Львовне Курослеповой, которая, чтобы истратить часть взятых взаймы у Радович денег, давала сегодня вечер и взяла с генерал-поручика слово, что он приедет к ней прямо из дворца.

– Ну, батюшка, рассказывайте, садитесь и рассказывайте! – встретила его Марья Львовна. – Ну, что было?

Генерал-поручик расселся важно в креслах и сказал:

– Прекрасно!..

– Да вы рассказывайте, батюшка, что же прекрасного-то?

И сама Курослепова, и все ее гости жаждали, разумеется, поскорее узнать, что происходило на приеме. Около Вавилова все составили круг и приготовились слушать в молчании.

– Прекрасно, это того… знаете… прекрасно… вообще… так сказать… прекрасно, и все, – рассказывал Вавилов, размахами руки стараясь помочь себе и воображая, что красноречив и образен, как оратор в английском парламенте.

– Ну, государь-то что?

– Э-э-э… и государь… тоже… прекрасно…

– Говорил с вами?

– Вообще… того… прекрасно!

– Много народа было?

– Прекрасно… Денис Радович того…

– Что Денис Радович? И он был?

– О, да!.. Прекрасно!..

– Что ж он?

– Того… в Петербург… прекрасно…

– Денис Радович получает назначение в Петербург! – воскликнула Марья Львовна. – Вот так новость! Да не может быть!

– Отчего же… того… прекрасно! – возразил Вавилов.

– Ну, ловко Екатерина Лопухина дела ведет! – всплеснула руками Курослепова.

Рейтинг@Mail.ru