Михаил Кузмин
Сети. Форель разбивает лед

Полная версия

4. Четверг / юпитер

Довольно. Я любим. Стоит в зените
Юпитер неподвижный. В кабинет
Ко мне вошел советник тайный Гете,
Пожал мне руку и сказал: «Вас ждет
Эрцгерцог на бостон. Кольцо и якорь».
Закрыв окно, я потушил свечу.

5. Пятница / венера

Кто скрижали понимает,
Кто благую весть узнает,
Тот не удивляется.
По полям пятнистым идя
И цветущий крест увидя,
Сердцем умиляется.

Разомкнулись вес и мера,
У креста стоит Венера,
Очи томно кружатся.
По морю дымятся флоты,
Пташек мартовских полеты
Раздробила лужица.

Нисхожденье – состраданье,
Восхожденье – обладанье
Огибают струями.
О, святейший день недели,
Чтоб не пили и не ели —
Жили поцелуями.

6. Суббота

Беременная Рая,
Субботу приготовь:
Все вымети,
Все вычисти,
Чтоб оживились вновь
Мы запахами рая.

О, елка, о, ребята.
О, щука, о, чеснок.
Не выразить,
Не высказать,
Как жребий наш высок,
Как наша жизнь богата.

Ну, опустите полог.
Считай: рабочих шесть,
А день седьмой,
А день святой
На то у Бога есть,
Чтобы покой был долог.

Теперь гут нахт, тушите свечи
До деловой, житейской встречи.

7. Воскресенье

Только колоколам работа.
Равны рабы Божий.
Паруса опустились.
Штиль, безмолвие.
Если я встречу вас —
Не узнаю.
На всех крахмальные воротнички
И шляпы, как на корове седло.
Бездействие давит воочию.
Все блаженно растекаются
В подобии небытия.
Сердце боится остановок
И думает, что это сон,
Выдуманный Сера и Лафоргом.
Подходило бы, чтобы у соседей
Непрерывно играли гаммы
И гуляли приюты,
Изнывая от пустоты.
Точка, из которой ростками
Расходятся будущие лучи.

1925

Для августа

С. В. Демьянову

1. Ты

Так долго шляпой ты махал,
Что всем ужасно надоел.
Взяла брюнетка на прицел,
Подруга вставила «нахал».
И долго крякал капитан,
Который здорово был пьян.

Махал, махал, и, наконец,
Когда остался ты один,
Какой-то плотный господин
Тебя уводит как отец.
В одной из светленьких кают
Уж скоро рюмки запоют.

Ты треугольник видишь бри
И рядом страсбургский пирог…
Тут удержаться уж не мог,
Подумал: «Ах, черт побери!
Я никогда их не едал,
У Блока кое-что читал».

Отец нежданный стороной
Заводит речь о том, о сем:
Да сколько лет, да как живем,
Да есть ли свой у вас портной…
То Генрих Манн, то Томас Манн,
А сам рукой тебе в карман…

Папаша, папа, эй-эй-эй!
Не по-отцовски вы смелы…
Но тот, к кому вы так милы, —
Видавший виды воробей.
Спустилась шторка на окне,
Корабль несется по волне.

2. Луна

А ну, луна, печально!
Печатать про луну
Считается банально,
Не знаю почему.

А ты внушаешь знанье
И сердцу, и уму:
Понятней расстоянье
При взгляде на луну,

И время, и разлука,
И тетушка искусств —
Оккультная наука,
И много разных чувств.

Покойницкие лица
Ты милым придаешь,
А иногда приснится
Приятненькая ложь.

Без всякого уменья
Ты крыши зеленишь
И вызовешь на пенье
Несмысленную мышь.

Ты путаешь, вещаешь,
Кувыркаешь свой серп
И точно отмечаешь
Лишь прибыль да ущерб.

Тебя зовут Геката,
Тебя зовут Пастух,
Коты тебе оплата
Да вороной петух.

Не думай, ради Бога,
Что ты – хозяйка мне, —
Лежит моя дорога
В обратной стороне.

Но, чистая невеста
И ведьма, нету злей,
Тебе найдется место
И в повести моей.

3. А я…

Стоит в конце проспекта сад,
Для многих он – приют услад,
А для других – ну, сад как сад.

У тех, кто ходят и сидят,
Особенный какой-то взгляд,
А с виду – ходят и сидят,

Куда бы ни пришлось идти —
Все этот сад мне по пути,
Никак его не обойти.

Уж в августе темнее ночи,
А под деревьями еще темнее.
Я в сад не заходил нарочно,
Попутчика нашел себе случайно…
Он был высокий, в серой кепке,
В потертом несколько, но модном платье.
Я голоса его не слышал —
Мы познакомились без разговоров, —
А мне казалось, что, должно быть, – хриплы!

– На Вознесенском близко дом…
Мы скоро до него дойдем…
Простите, очень грязный дом. —

Улыбка бедная скользит…
Какой у Вас знакомый вид!..
Надежды, память – все скользит…

Ведь не был я нисколько пьян,
Но рот, фигура и туман
Твердили: – Ты смертельно пьян!..

Разделся просто, детски лег…
Метафизический намек
Двусмысленно на сердце лег.

4. Тот

Поверим ли словам цыганки, —
До самой смерти продрожим.
А тот сидит в стеклянной банке,
И моложав, и невредим.

Сидит у столика и пишет, —
Тут каждый Бердсли и Шекспир, —
Апрельский ветер тюль колышет,
Сиреневый трепещет мир,

Звенят, звенят невыносимо
Иголки, искры и вино,
И ласточки просвищут мимо
Американкою в окно.

Измены здесь для примиренья,
А примиренья для измен.
Политональнейшее пенье
От лаковых несется стен.

Все кружится, и все на месте…
Все близко так, и все поет,
Отчетливо, как при Норд-Эсте,
Прозрачно, словно жидкий мед…

Куда пропал ты, беспечальный
И чистый воздух медных скал?
На Вознесенском дом скандальный
Да пароходный тот нахал!

5. Ты / 2-е

– Остановка здесь от часа до шести,
А хотелось бы неделю провести.
Словно зайчики зеркал,
Городок из моря встал,
Все каналы да плотины,
Со стадами луговины, —
Нет ни пропастей, ни скал.

Кабачок стоит на самом берегу,
Пароход я из окна устерегу.
Только море, только высь.
По земле бы мне пройтись:
Что ни город – все чудесно,
Неизвестно и прелестно,
Только знай себе дивись!

Если любишь, разве можно устоять?
Это утро повторится ли опять?
И галантна, и крепка
Стариковская рука.
Скрипнул блок. Пахнуло элем.
Чепуху сейчас замелем,
Не услышать нам свистка.

6. А я / 2-е

Постучали еле слышно…
Спичка чирк… шаги… глаза…
Шепот… «Вася, осторожней:
По домам идет обход».
– Шпалер, шпалер… Брось за печку…
– Гость?.. смывайтесь… разве пьян?..
– Черный ход еще не заперт, —
Мина Карловна сидит.
– Извиняюсь… не нарочно…
Я и сам тому не рад…
Я засыпаюсь, наверно,
На Конюшенной налет.
Ну, пока! – поцеловались…
– Стой! и я с тобой. – Куда? —
– Все равно! – А попадетесь?
Укрывателю тюрьма.
Отчего же хриплый голос
Стал прозрачным и любимым,
Будто флейта заиграла
Из-за толстого стекла.
Отчего же эта нежность
Щеки серые покрыла,
Словно в сердце заключенной
Оставаться не могла?
Разве ты сидишь и пишешь,
Легче бабочки из шелка,
И причесан, и напудрен,
У апрельского стола?

– Что же стали? – Кот-басила…
Опрокинулось ведро.
– Тише, черти! – Сердце бьется,
Заливается свисток.
– Значит, ты?.. – До самой смерти! —
Улыбнулся в темноте.
– Может, ждать совсем не долго,
Но спасибо и на том.
Тут калитка возле ямы…
Проходной я знаю двор.
Деньги есть? Аида на Остров.
Там знакомый пароход.
Паспортов у нас не спросят,
А посадят прямо в трюм.
Дней пяток поголодаем
Вместе, милый человек!

7. Тот / 2-е

Февральский радио поет
Приволье молодости дальней,
Натопленность кисейной спальной
И межпланетный перелет.

Перечит нежности начальной
Воспоминаний праздный счет.
Сереет снег, тончает лед,
Не уберечь зимы венчальной!

Хрусталь на прежнее стекло
Воображенье налагает,
Изменчивое так светло!

Плывут вуали, воздух тает…
И сонный вой гавайских труб
Напоминает трепет губ.

8. Луна / 2-е

Луна! Где встретились!.. сквозь люки
Ты беспрепятственно глядишь,
Как будто фокусника трюки,
Что из цилиндра тянет мышь.
Тебе милей была бы урна,
Руины, жалостный пейзаж!
А мы устроились недурно,
Забравшись за чужой багаж!
Все спит; попахивает дегтем,
Мочалой прелой от рогож…
И вдруг, как у Рэнбо, под ногтем
Торжественная щелкнет вошь.
И нам тепло, и не темно нам,
Уютно. Качки нет следа.
По фантастическим законам
Не вспоминается еда—
Сосед храпит. Луна свободно
Его ласкает как угодно,
И сладострастна, и чиста,
Во всевозможные места.
Я не ревнив к такому горю:
Ведь стоит руку протянуть —
И я с луной легко поспорю
На деле, а не как-нибудь!
Вдруг… Как?.. смотрю, смотрю… черты
Чужие вовсе… Разве ты
Таким и был? И нос, и рот…
Он у того совсем не тот.
Зачем же голод, трюм и море,
Зубов нечищенных оскал?
Ужели злых фантасмагорий,
Луна, игрушкою я стал?
Но так доверчиво дыханье
И грудь худая так тепла,
Что в темном, горестном лобзаньи
Я забываю все дотла.

9. Ты / 3-е

– Вы мне не нравитесь при лунном свете:
Откуда-то взялись брюшко и плешь,
И вообще, пора бы шутки эти
Оставить вам, – Голландия скучна!
– Но, детка, вы же сами захотели
Остановиться в этом городке.
Не думал я, что в столь прелестном теле
Такой упрямец маленький сидит.
– Вы лишены духовных интересов.
Что надо вам, легко б могли найти
В любом из практикующих балбесов!
А я… а я… – Брюссельская капуста
Приправлена слезами. За окном
На горизонте растушеван густо
Далекий дождь…
В глазах плывет размытая фиалка, —
Так самого себя бывает жалко!
– Вы сами можете помочь невзгодам,
Ведь дело не в Голландии, а в вас!
– Нет, завтра, завтра, первым пароходом!
А вас освобождаю хоть сейчас! —
Забарабанил дружно дождь по крышам,
Все стало простодушней и ясней.
Свисток теперь, конечно, мы услышим,
А там посмотрим. «Утро вечера мудреней».

10. Все четверо / апофеоз

Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та,
Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та!
Нептун трезубцем тритонов гонит.
Апофеоз. Апофеоз!

Тра-та-та-та-та. Дельфин играет!
Тра-та-та-та-та. Ярка лазурь!
Брады завеса ключом взлетает.
Апофеоз. Апофеоз!

Парная роскошь была мокредь.
Повеял ужас, дымит восторг…
И ты – не тот ведь, и тот – не тот ведь!
Апофеоз. Апофеоз!

Потягиваясь сладко, вышли.
Голландия! Конец пути.
Идти легко, как паре в дышле.
И заново глядят глаза:
Земля и воздух – все другое.
Кругом народ, все видим мы,
И все-таки нас только двое,
И мы другие, как и все.
Какой чудесный день сегодня.

Как пьяно вывески твердят,
Что велика любовь Господня!
Поют опущенные сходни,
Танцуют краны, паруса.
Ты не сидишь уже, окован,
В стеклянном пресном далеке,
Кисейный столик расколдован
И бьется в сердце, как живой.
Вдруг… Боже мой. Навстречу пара,
И машет та же шляпа мне.
Ах, в ожидании удара
Прижаться в нежной простоте.
Другой кричит издалека:
– Fichue rencontre! c’est toi! c’est moi!^[5]

Толчком проворным старик за бортом.
Такая жертва, такой отказ
Считаться мог бы первейшим сортом.
Апофеоз. Апофеоз!

– Ведь я все тот же! минута бреда…
Опять с тобою – и нет измен. —
– Круги бросайте! Тащите деда! —
Апофеоз. Апофеоз!

Тра-та-та-та. Но я не тот же
Тра-та-та-та-та. Я не один!
– Какая черствость! и с кем? о Боже!
Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та.

Триумф Нептуна туземцев тешит.
И остаются все при своем.
В восторге дядя затылок чешет.
Апофеоз! Апофеоз!

1927

Лазарь

К. П. Покровскому

1. Лазарь

Припадочно заколотился джаз,
И Мицци дико завизжала: «Лазарь!»
К стене прилипли декольте и фраки,
И на гитары негры засмотрелись,
Как будто видели их в первый раз…

– Но Мицци, Мицци, что смутило вас?
Ведь это брат ваш Вилли? Не узнали?
Он даже не переменил костюма,
Походка та же, тот же рост, прическа,
Оттенок тот же сероватых глаз.

– Как мог мой Вилли выйти из тюрьмы?
Он там сидит, ты знаешь, пятый месяц.
Четыре уж прошло… Четыре чувства,
Четыре дня, четырехдневный Лазарь!
Сошли с ума и он, и Бог, и мы!

– Ах, Мицци дорогая… – О, позволь
Мне опуститься вновь в небытие,
Где золотая кровь и золотые
Колосья колются, и запах тленья
Животворит спасительную боль! —

Охриплой горлицею крик затих.
Где наш любимый загородный домик,
Сестрица Марта с Моцартом и Гете?
Но успокоилось уже смятенье,
И застонала музыка: «Fur dich!..»^[6]

2. Домик

С тех пор прошло уж года два,
А помню, как теперь…
Высоких лип едва-едва
Коснулся месяц май.

Веселый дождик. Духов день.
Садовник рвет цветы.
Едва ступил я на ступень —
Услышал тихий смех.

А за стеклом две пары глаз
Смеются, словно май, —
И Вилли в комнату сейчас
Со скрипкою вбежит.

Как мог быть с вами незнаком
Я целых тридцать лет?
Благословен ваш сельский дом,
Благословен Господь!

3. Мицци и Марта

Не переводятся гости у нас, уж так повелося:
Только проводишь одних, смотришь – других
принимай.
Едут и старый и малый: банкиры, купцы,
лейтенант!!
Киноактеры, певцы, летчик, боксер, инженер.
Марта сбилася с ног: принять, занять разговором,
Всех накормить, напоить, розы поставить на стол.
Мицци – та не хозяйка: только бы ей наряжаться,
Только бы книги читать, только бы бегать в саду.
Мицци имеет успех гораздо больший, чем Марта,
Не потому, что всего только семнадцать ей лет.
Марте тоже не много, она и добрей, и спокойней,
Меньше капризов у ней, чаще улыбка видна.
Мицци, за что ни возьмется, мигом все одолеет,
Мигом забросит одно, мигом другое в уме.
То ненасытно танцует, хохочет, правит мотором,
То помрачнеет, как ночь, молча запрется одна,
Час, полтора просидит, плача, она неподвижно.
Губы кривятся, дрожат, сводит суставы болезнь…
Выйдет, как после припадка, сядет, глядит виновато…
Спрашивать вздумает кто, молвит:…сидела у ног, —
Слава не очень хорошая ходит про наших сестричек.
Марту тревожит она, Мицци на все наплевать…
Ну, а друзья? Да что же друзья? Какое им дело:
Музыка, танцы, игра, вечно вино на столе.
А Вилли – брат любимый;
Румян, высокий рост,
И сердце золотое,
И нравом очень прост.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?

Быстро в беседку вошла и бросилась к Мицци на
шею,
Розою вся запылав, старшая, Марта, сестра.
– Мицци, послушай меня: какая забавная
новость!
Всех я корю за любовь, – вот полюбила сама.
– Марточка, Марточка, ты? Признаться —
разодолжила.
Можно и имя узнать? – Помнишь, высокий
блондин…
В Духов день он пришел и на крыльце спотыкнулся…
Вилли со скрипкой тогда в комнату быстро вбежал,
Гость покраснел и смутился… Ужели не помнишь,
родная? —
Мицци умолкла на миг, тень пробежала по лбу.
Марта, разумная Марта, все для других ты
рассудишь,
А доведись до себя – выйдешь ребенка глупей.
Ты полюбила его. Я верю и этому рада,
Но рассудила ли ты, что ты получишь в ответ? —
Марта, еще покраснев, смущенная, молвит: —
Зачем же
Он не выходит от нас, словно забыл о делах.
Он человек занятой, а вечно сидит да играет,
Слушает песни мои, робко краснеет, молчит. —
Мицци прищурила глаз и тихо, раздельно сказала:
– Мы тут, поверь, ни при чем; хочет он с Вилли
дружить
А Вилли, брат любимый,
Глядит себе во двор…
Вот бы расхохотался,
Услыша разговор.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?