Дамы, дамы, молодые люди, Что вы не гуляете по липкам, Что не забавляетесь в Давосе, Веселя снега своим румянцем? Отчего, как загнанное стадо, Вы толпитесь в этом душном зале, Прокурора слушая с волненьем, Словно он объявит приз за хоккей? Замелькали дамские платочки, Котелки сползают на затылок: Видно, и убитую жалеют, Жалко и убийцы молодого. Он сидит, закрыв лицо руками; Лишь порою вздрагивают уши Да пробор меж лаковых волосьев Проведен не очень что-то ровно. Он взглянуть боится на скамейку, Где сидят его родные сестры, Отвечает он судье, не глядя, И срывается любимый голос. А взглянул бы Вилли на скамейку, Увидал бы Мицци он и Марту, Рядом пожилого господина С черной бородою, в волчьей шапке… Мицци крепко за руку он держит. Та к нему лисичкою прижалась. – Не волнуйтесь, барышня, о брате: Как бы судьи тут ни рассудили, Бог по-своему всегда рассудит. Вижу ясно всю его дорогу, — Труден путь, но велика награда. Отнимаются четыре чувства: Осязанье, зренье, слух – возьмутся, Обонянье испарится в воздух, Распадутся связки и суставы, Станет человек плачевней трупа. И тогда-то в тишине утробной Пятая сестра к нему подходит, Даст вкусить от золотого хлеба, Золотым вином его напоит: Золотая кровь вольется в жилы, Золотые мысли – словно пчелы, Чувства все вернутся хороводом В обновленное свое жилище. Выйдет человек, как из гробницы Вышел прежде друг Господень Лазарь. Все писцы внезапно встрепенулись, Перья приготовили, бумагу; Из дверей свидетелей выводят, Четверых подводят под присягу. Первым нищий тут слепорожденный Палкою настукивал дорогу, А за ним домашняя хозяйка — Не то бандерша, не то сиделка. Вышел тут же и посадский шкетик, Дико рот накрашен, ручки в брючки, А четвертым – долговязый сыщик И при нем ищейка на цепочке. Встали все и приняли присягу. – Отчего их четверо, учитель? Что учил ты про четыре чувства, Что учил про полноту квадрата, Неужели в этом страшном месте Понимать я начинаю числа? Вилли, слушай! Вилли, брат любимый, Опускайся ниже до предела! Насладись до дна своим позором, Чтоб и я могла с тобою вместе Золотым ручьем протечь из снега! Я люблю тебя, как не полюбит Ни жена, ни мать, ни брат, ни ангел! — Стали белыми глаза у Вилли, И на Мицци он взглянул с улыбкой, А сосед ее тихонько гладит, Успокаивает и ласкает; А в кармане у него конвертик Шелестит с американской маркой: «Часовых дел мастеру в Берлине, Вильмерсдорф, Эммануилу Прошке».
6. Первый свидетель / слепорожденный
Слепым родился я на свет И так живу уж сорок лет, Лишь понаслышке, смутно зная, Что есть и зорька золотая, Барашки белые в реке, Румянец свежий на щеке. И как бы ни твердили внятно, А пестрота мне непонятна Природы: для меня она В глубокий мрак погружена. Я рос и вырос сиротою И по домам хожу с сумою. Кто даст – Господь того спаси, А нет – пустой суму неси. Конечно, есть между слепыми — Живут ремеслами какими, Меня же смолоду влекло На ветер, дождик, снег, тепло! Что близких нет, так мне не жалко, Верней родни слепому – палка: Она и брат, она и друг, Пока не выпадет из рук. Вот так-то, палкою водимый, Я брел равниною родимой… Вдруг палкой ткнул – нельзя идти, Лежит преграда на пути. Остановился. Шум далеко, Собака лает одиноко. Провел рукою – предо мной Лежит мужчина молодой… Потрогал – он не шевелится, А сердце бьется, ровно птица. – Послушай, встань! Напился, брат? Пора домой идти назад. Замерзнешь на снегу… – Очнулся, Вскочил и сам ко мне нагнулся, – Кто здесь? Ты видел? Боже мой, Собака гонится за мной! – Я слеп и ничего не вижу, А и видал бы – не обижу. – Тебе не страшно? – Нет, чего? – Я, может быть… убил кого! – Все может быть. Не нам, убогим, Пристало быть к другому строгим. Я – просто бедный человек. — Умолк. Рука сгребает снег, А снег ледок осевший кроет, Да столб от телеграфа воет, Да поезд по мосту стучит, Да ночь снеговая молчит… – Ощупай мне лицо рукою! Скажи, кто здесь перед тобою? Глубоко врезалась печать? Черты уж начали кричать? – Ты – молодой и добрый малый, В нужде и горе не бывалый. Есть у тебя друзья и дом, Ты с лаской нежною знаком. В труде рука не загрубела, Еще приятно, гладко тело… Ты говоришь, что ты убил, — Но грех до кожи не доплыл: Она по-прежнему чиста, Она по-прежнему свята, По-прежнему ее коснуться — Для жизни и любви проснуться. — Он весь дрожит и руку жмет, На снег умятый слезы льет. – Есть люди, для которых Вилли Его грехи не изменили! Он денег дал, простился, встал… С тех пор его я не встречал.
7. Второй свидетель / хозяйка
Покойный муж говаривал мне: «Минна, Умру спокойно – ты не пропадешь, — Сумеешь грош нажить на каждый грош И в деле разобраться, как мужчина». А Фриц мой знал отлично в людях толк, — Недаром шуцманом служил лет десять; На глаз определит – того повесят, А тот поступит в гренадерский полк. Ко мне, быть может, был он и пристрастен: Свою жену ну как не похвалить? Но вскоре приказал он долго жить. В таких делах уж человек не властен! Живым – живое, а умершим – тленье. И вот, покрывшись траурным чепцом, Открыла гарнированный я дом, Чтоб оправдать супружеское мненье. Вложила весь остаток капитала Я в этот дом; не мало и хлопот… А через год – глядь – маленький доход. Но большего ведь я и не искала. Без нищеты дни протянуть до смерти — Вот вся задача. Но зато труда Потратила не мало, господа, На это дело, верьте иль не верьте! Руководить жильцовскою оравой, Распределять и строгость, и привет — Трудней такой работы в свете нет. Должны бы мы увенчиваться славой, Как полководцы, иль как дипломаты, Иль как какой известный дирижер… Все должен знать хозяйский слух и взор Насчет скандалов, нравственности, платы. Перебывала масса квартирантов; Видала я и фрейлин, и певиц, И адмиралов, и простых девиц, И укротителей, и модных франтов. И Джойс Эдит была между другими; Актрисою писалася она, Нужды не знала, но была скромна И превосходно танцевала шимми. Конечно, к ней ходили тоже гости, Но человек – всегда ведь человек, И так короток наш девичий век! Степенным быть успеешь на погосте. Я никого – мой Бог! – не осуждаю: За молодость кто может быть судья? Как вспомнится: «К Максиму еду я», Так до сих пор теряюсь и вздыхаю… Меж прочими к нам приходил и Вилли, И наконец – бывал лишь он один. Ну что ж? Вполне приличный господин, И по-семейному мы время проводили. И барышня к нам часто забегала, Его сестра, да друг его, блондин Высокий, тоже милый господин, И ничего я не подозревала. В день роковой я около полночи Решила спать. А Вилли был у нас Свой человек!.. Я потушила газ В передней и легла, сомкнувши очи. Поутру встала. С виду все в порядке. Эдит вставала рано. Стук-стук-стук. Стучу… Еще… Хоть бы единый звук Из-за дверей в ответ! Как в лихорадке, Какао я скорей на подоконник… Стучу что мочи в двери кулаком, Ломаю их, не думая о том, Что, может, не ушел еще поклонник… Ах, ах! как замертво я не упала? Как упустил свою добычу черт?! Бутылки между роз, слоеный торт И два недопитых до дна бокала… Лишилась дара речи… рву косынку, Как дура… А Эдит моя лежит — Как спит; кинжал в груди у ней торчит, И кровь течет на новую простынку!.. Ну кто бы тут, скажите, не рехнулся? Никто же ведь не думал, не гадал! Такое преступленье и скандал! Я на пол – бух, и речи дар вернулся. Поверите, я никому на свете Такого не желаю пережить. Как застрахованной от горя быть, Когда мы все как маленькие дети?..
8. Третий свидетель / шкет
Что ж, господа, вы хотите знать? Видел что? – ничего не видел. Знал кого? – никого не знал. Слышал кой-что, да и то случайно. Род занятий? – как вам сказать? Чем придется – всего вернее. Возраст? – Двадцать. Холост. Крещен. Местожительства не имею… Был не очень большой мороз, Как вы помните: сухо, ясно — Прямо, погода как на заказ Для такой вот бездомной братьи. Тут кино, а туда – кафе, Так – фонарь, там – стоянка трама. Место бойкое, свет вовсю: Можно выбрать кого угодно! Клюнуло… Видно, важный гусь. Я за ним в переулок темный. Вдруг куда-то пропал мой тип, Будто сквозь землю провалился. Закурил… Надо подождать. Слышу в желудке: скоро полночь… С двух… выходит – десять часов! Дело дрянь! А стою у подъезда. Как прошли, не заметил я, Только слышу: как будто спорят. Голос у девушки чист, приятен! Думал – гулящая; нет, не то. Ну а мужчина совсем как мальчик! Старшие классы… юнкер… спорт. Да и не спорят, а как-то странно Оба волнуются все об одном. С голоду все мне было понятно, Вспомню – опять не понять ни черта. Будто она ему: – Милый, ты видишь? Легкая поступь тяжелей всех, Легкий стук – это гроб забивают, Плод получить – не сливы трясти. — Он ей: – Когда тебя что смущает… Ну, искушенье… сделай и брось! Тут очищенье, крепость, сила. – «Сделай и брось!» А прилипнет рука? – Есть огонь, всякий клей растопит. – Да, огонь, и железо, и смерть! Тут умолкла. Вдруг очень нежно: – Кто тебе дороже всего? – Кто дороже всего, ты знаешь. Я говорил, не скрывал ничего. – Преступленье – такая честность! – Что с тобой? Ты сегодня больна? – Ах, в болезни остреет зренье, Мысль яснеет, тончает слух! – Право, какая-то ночь вопросов! – Что ж? пускай, но скажи мне одно, Больше я приставать не буду: Прав ли тот, кто уходит сам? Ну, уходит… ты понимаешь? – Я далеко не фаталист, Но считаю, что все уходы Нам предписывает судьба. Тешимся детски свободной волей, А уходим, окончив роль. – Это ясно, по крайней мере! — Тут вернулся мой господин, Подошел и пыхнул сигарой… Не напрасно так долго ждал! Пусть приходят и пусть уходят, — Что мне за дело до других? Я на сегодня имею ужин… А чего-то мне было жаль…
9. Четвертый свидетель / сыщик
Когда нас пригласили вместе с Дэзи На место преступленья, я не знал, В чем дело. Может быть, простой грабеж Иль воровство. В лицо мне эта дама Была известна, но особой слежки За ней не полагалось, так что я Не знал – ни кто она, ни с кем водилась, Ни где бывала, – и пришел, как в лес. Но для собаки не играет роли Осведомленность: стоит ей на след Напасть – и вам преступника отыщет. Одно скажу, что не специалист Тут действовал: следов он не засыпал И прямо побежал, не забегая Туда-сюда, без всяких остановок. За ней помчалось на автомобилях Нас человека три. В поля, за город, За полотно куда-то нас вела. Мы думали, совсем уж убежала… Вдруг слышим лай – и бросились туда. Лежал без чувств преступник на сугробе; Сидела Дэзи, высунув язык, И уходил вдали слепой прохожий… Ведь на снегу все видно, словно днем. Отдался в руки он беспрекословно. Свое я дело сделал. Дальше – вам! Напомню только, что одна собака В суде бывает лишена пристрастья, Ей все равно – что молод, стар, красив, Один ли сын иль что-нибудь такое… Все это – человеческие чувства, А ею водит нюх и запах крови. Где запах крови, там ищи убийства.
10. После суда
Зачем идти домой, Когда не встречу брата? Весь мир мне стал тюрьмой, А жизнь цвела когда-то Привольно и богато Тобой, одним тобой.
Зачем он все молчал, В устах улыбка жалась? Он правды не искал, И правда оказалась, Как будто приближалось Начало всех начал.
Начало всех начал друзей согнало К Эммануилу за перегородку. Тут ничего о Вилли не напомнит, Тут тиканье часов их успокоит, Глубокий голос уврачует раны, Закат об утренней заре пророчит.
Ведь одного лишь нет, А будто все разбито, И омрачился свет, И солнце тучей скрыто. До крика не забыто, Какой несем ответ.
Связать нельзя черты, Не восстановишь круга, Своей неправоты Не отогнать испуга, И смотрят друг на друга, И повторяют: «Ты».
11. Ночью
Шаги за спиною, и черный канал, А на сердце льется тягучий асфальт. Зачем он увидел, зачем он догнал? Пускай бы лишь искры, да сажа из труб, Да куст бузины, неопрятен и тощ, Тщедушный изгнанник младенческих рощ!
Обгонит, быть может, и мимо пройдет? Вот эта скамейка в тени на мосту… Нет, шаг замедляет, за руку берет… Теперь никуда от него не уйти! О, как ненавистен и светлый пробор И братом любимый болотистый взор!
– Куда вы, Мицци? Час глухой, И место здесь глухое. – Зачем следите вы за мной? Мне тяжелее вдвое.
– Я должен вас оберегать, Теперь я вместо брата. – Нет! Вилли будет жить опять, Как с нами жил когда-то!
Стал гуще липкий полумрак. – Не верите? молчите? – Наверно, все и будет так, Как вы того хотите.
– Известно, вижу, что-то вам, Чего другой не знает. Быть может, сами были там, Где дух Эдит витает?
Зачем молчанием томить? Сознайтесь: были? были??.. Она могла помехой быть — И вы ее убили.
Так ясно все! Конечно, вы… Другой посмел бы кто же? Но он смолчал – и вы правы, И все на бред похоже!
– Нет, я не убивал… А бред Всегда был в этом деле. Сказали бы: «Виновных нет», — Когда б понять сумели.
– Кругом такая пустота… Я ничего не вижу… Я не любила вас всегда, Теперь же ненавижу!..
– Все это бред. Я вам – не враг. Я друг, поймите, Вилли. — Они ускорили свой шаг, Про тех не говорили.
И быстро и молча проходят они Заводы, заставы, заборы, мосты… Слилися вдали городские огни, И ветру просторней, и тише дышать… Виднеется вдруг словно вымерший дом — По снам позабытым он сердцу знаком.
12. Посещение
В окне под потолком желтеет липа И виден золотой отрезок неба. Так тихо, будто вы давно забыты, Иль выздоравливаете в больнице, Иль умерли, и все давно в порядке. Здесь каждая минута протекает Тяжелых, полных шестьдесят секунд. И сердце словно перестало биться, И стены белы, как в монастыре. Когда раздался хриплый скрип ключа, Сидевший у стола не обернулся, А продолжал неистово смотреть На золотую липу в небе желтом. Вот перед ним какой-то человек. Он в волчьей шапке, с черной бородою, В руках он держит круглый белый хлеб И узкогорлую бутылку с рейнским. – Я навестить пришел вас. Может быть, Не только навестить… – Молчит, ни слова. – Мне все известно. Вы ведь Вильгельм Штуде. У вас есть сестры, Марта и Мария, И друг у вас Эрнест фон Гогендакель… А Джойс Эдит вам не была невестой. – Вот чудеса! Газетные известья! Кто ж этого не знает? Имена! – Ну хорошо. Тогда напомню то, Что не было помещено в газетах: Что вы Эдит совсем не убивали, А взяли на себя вину затем, Чтоб не коснулось подозренье друга. – Зачем нам заново вести все дело? В суде сказалося не мненье судей, А чья-то правда правду оттолкнула И мне не позволяла говорить. Теперь мне все равно, как будто чувства Мои исчезли, связки и суставы Распалися. Одна осталась жажда Да голод маленький. Вот, я читал, Что дикари живьем съедают бога. Того, кто дорог, тоже можно съесть. Вы понимаете? я будто умер, И приговор есть только подтвержденье Того, что уж случилось. Право, так. – Я вам принес хорошего вина. Попробуйте и закусите хлебом. – О, словно золото! А хлеб какой! Я никогда такой не видел корки! Вливается божественная кровь! Крылатыми становятся все мысли! Да это – не вино, не хлеб, а чудо! И вас я вспоминаю. Вас видал, Еще когда я назывался Вилли. Теперь я, может быть, уж Фридрих, Карл, Вольфганг иль как-нибудь еще чуднее. – Идемте. Дверь открыта. Все готово. Вас ждут. Вы сами знаете – вас любят. И заново начать возможно жизнь. – А Джойс Эдит, бедняжка, не воскреснет. – Воскреснет, как и все. Вам неизвестно, Что у меня предсмертное письмо Ее находится? Улики сняты. – Ах так!.. Я разучился уж ходить… Я не дойду. Какое солнце! Липы!
