Майя Гельфанд
И горы смотрят сверху
Ханох это увлечение благотворительностью не одобрял, считал, что все нищие – воры и обманщики. Однажды он предложил побирушкам вымыть пол, за деньги, разумеется, но те отказались:
– Нэйн, дос кен их ништ![16]
– Он а софэк[17], – удовлетворенно сказал Ханох, поглаживая бороду.
Были и специальные, прикормленные нищие, которые приходили строго по часам, будто на службу. Одна – хиленькая старушка с дочкой-инвалидкой, которая постоянно судорожно трясла рыженькой плешивой головкой и закатывала голубые глазки. Это несчастное больное существо словно нарочно было рождено на свет в укор всем здоровым и сильным: мол, вот она я, поглядите на меня, убогую и обделенную! И мало было таких черствых сердец, которые не таяли бы при виде этой бессильной и страдающей девушки и ее старой матери. По этой парочке сверяли часы: они всегда приходили ровно к полудню, всегда одинаково одетые: потрепанные серые платья и серые же чепцы на головах; всегда одинаково голодные: ели жадно, торопясь, разбрызгивая молоко и раскрашивая хлеб; всегда одинаково благодарные:
– Золен дир ди энт динэн[18].
Однажды они не пришли. Их ждали к полудню, они не появились. Их ждали к вечеру, они не появились. Когда же не пришли они и к началу субботы, тут уж местные жители совсем заволновались. А потом пронесся слух, что юродивых застрелили казаки.
Лица, голоса, улыбки и взгляды; белые здоровые и желтые испорченные зубы; скрюченные рабочие руки; рыжие, с проседью, черные, каштановые и русые волосы пестрели в глазах. Запахи сладкие и пряные, влажные, кислые и горячие смешивались в воздухе. Русских звали москалями, украинцев – хохлами, евреев – жидами, татар – моравинами, узбеков – сартами, уйгуров – таранчами. Даже улицы были названы Сартовская, Таранчинская, Моравинская.
Здесь сочетались великая степная красота и следы человеческой жизни, мелкие и ничтожные на фоне величавых гор. Здесь сосуществовали дыхание вечности и лошадиный навоз. Здесь жили древние народы: евреи, казахи, узбеки и малочисленные нации, исчезнувшие с лица земли. Здесь царственные горы – казалось, протяни руку и прикоснись к ним! – с интересом глядели на крикливые споры базарных торговцев. Здесь могучая многотысячелетняя история наблюдала за попытками людей создать свой новый общий мир…
Город был двухуровневым. Наверху, ближе к горам, свежему воздуху и сочной земле, селились люди состоятельные: портные, фотографы, купцы, врачи. Они строили добротные деревянные дома с просторными комнатами и голландскими печами. Они устраивали завтраки на балконах с дивным видом на горы. В этом квадрате «не допускалось неправильной и некрасивой застройки во избежание безобразия в кварталах». Здесь были лучшие здания города: дома военного губернатора и епископа Туркестанского, военного собрания, мужская и женская гимназии, собор, типография.
В нижней части жили все остальные: ремесленники, торговцы, кузнецы, пекари и хозяева харчевен. За пределами центра строились дома поскромнее, победнее, в которых жили чиновники, офицеры, купцы, промышленники. За ними, на окраинах, территории «третьего разряда», селилась беднота в лачугах и саманных домиках. Здесь всегда было жарко и пыльно, тесно и потно.
Улицы в верхней части были красивыми – прямыми, зелеными, ухоженными, с аллейками. Улицы внизу тоже были прямыми, но узкими, густо застроенными, с покосившимися домиками.
Ланцберги, конечно, поселились в нижней части города, рядом с Нижним базаром. Да, в городе было два рынка. На Верхнем покупали жены богатых купцов, зубных врачей и чиновников. Здесь были лучшие овощи, фрукты и выпечка – крестьяне из ближайших деревень привозили свои продукты прямо сюда. Свежее мясо, нежные наливные яблоки, пузатые помидоры, сладкие арбузы, теплое парное молоко… Со всех сторон базар был застроен мастерскими, фотоателье и парикмахерскими. Здесь же находились дамские магазины, работали модистки и шляпницы.
Внизу была настоящая барахолка: продавали поношенную одежду, обувь, кухонную утварь, вязаные шарфы и носки, лапти, валенки, веники… Люди приходили сюда, чтобы услышать последние новости, посплетничать, поскандалить, обменяться своими товарами. Вокруг бегали ребятишки. Тут же пасли скот и торговали необработанной свиной кожей. Рядом, прямо на земле, сидели попрошайки и нищие, убогие и прокаженные, а еще – бесчисленные гадалки со своими загадочными картами и разноцветными бобами.
Горы тоже были многослойными. Нижнюю часть их, начинавшуюся прямо из города, покрывали густые мохнатые сосновые леса переливчатого богатого цвета, от нежного желтовато-салатового до исчерна-зеленого. Средняя часть гор, словно колючий цветок, была усыпана отвесными острыми скалами, ершистыми, как иголки, серыми или серо-коричневыми. Но и здесь нет-нет, да и проскальзывала жизнь: с трудом, прогрызая суровую землю, вырастали чахлые березки и цветы – скромные одуванчики с незабудками. По склонам резво носились рогатые горные козлы и прыгали птички – перепелки и куропатки. Верхняя же часть гор была покрыта льдом. Даже летом суровый ледяной покров не терял белизны и неприступности. Правда, и ему изредка приходилось жертвовать толикой своего грозного облачения, когда весной, словно поддавшись всеобщему оживлению, нехотя, ворча и фыркая, начинал он таять, истекая прозрачной, чистейшей горной водой, отдавая свое богатство городу, наполняя его арыки задорным журчанием, поля – сочным чмоканьем, а жителей – радостным чувством.
Хана просыпалась ближе к утру, когда солнечный свет только начинает пробиваться сквозь белые ситцевые занавески. Бросала беглый взгляд на младенца, спящего в люльке, потом на мужа, похрапывавшего рядом. В комнате прохладно, и первым делом нужно затопить печь. А потом постирать белье, выйти к резнику за курицей, помыть, почистить, приготовить, заштопать все дырки на детских штанах, а их накопилось немало; придется еще поругаться с молочницей за прокисшее молоко, собрать сливы, которые давно уже сохнут на чердаке, прополоть сад… Да мало ли какие дела ожидают ее, какие непредвиденные расходы опустошат и без того не слишком толстый кошелек, какие неожиданные напасти обрушатся на плечи! И некому помочь. Никто не возьмет на руки расплакавшегося младенца, никто не соберет рассыпавшуюся золу из печи, никто не подаст мужу горячий обед, никто не пожалеет ее, не погладит, не прижмет к себе, не вытрет слез. Она одна, всегда одна! И не от кого ждать ни поддержки, ни похвалы.
Хотя нет. Есть одна радость в ее жизни, которой ждет она целую неделю. Это только ее время, когда она не тонет в одиночестве, но купается в удовольствии. Это – банный день. Каждый четверг, вечером, она оставляет хозяйство на мужа и отправляется в баню. Там стоит смешанный запах смолы и пота. Еще пахнет березовыми вениками, распаренным деревом, душистым мылом… Хана быстро раздевается, аккуратно складывает вещи в предбаннике и вступает в помывочную. Тут мыльная вода разлита повсюду, стоят ковшики и шайки. Женщины, красные, мокрые, с завязанными волосами, усердно натирают свои тела мочалками. Хана тоже берет небольшую бадью, наполняет ее горячей водой. От поверхности поднимается пар, он обжигает, но не сильно, а, скорее, приятно. Она кладет в воду кусок мыла, растирает его, пока вода не покрывается пузырьками. Потом начинает свой ритуал. Она любит эти процедуры, когда ее тело освобождается от одежд, от забот, от обязанностей, когда в своей наготе она не чувствует никакого стеснения, а наоборот, свободу и легкость.
Хана рассматривает свое тело. Оно уже не такое, как раньше, – живот мягкий, дряблый, в многочисленных складках и растяжках, руки и ноги покрыты вздутыми венами… Кое-где, особенно на голенях, вены видно особенно четко. Синие ручейки растекаются по ее ногам. Руки маленькие, но сухие, жилистые, с короткими ногтями. Лицо ее давно покрылось мелкими морщинками, а в волосах появилась первая седина. Но она все еще сохранила стройность, и груди ее, конечно, не такие упругие, как в молодости, все еще нежны, и талия ее еще тонка, и бедра еще крепки.
Но долго себя рассматривать нельзя, неприлично. Она знает, чувствует, что на нее смотрят. Оборачивается – ну, конечно, Крыстына, тут как тут!
– Поди сюда, Ханка! – кричит она, и Хана покорно подходит. – Похлестай меня чуток.
Хана берет веник из березовых листьев, опускает его в мыльную воду. Крыстына лениво развалилась на лежаке. Хана тихонько, чтоб не больно было, начинает проводить веником по спине.
– Давай поднажми! – требует Крыстына. – Посильнее бей!
И Хана бьет сильнее. Крыстына подставляет свои дебелые бока. Стонет от удовольствия. Ее тело, большое, сочное, покрывается пятнами, но ей все мало.
– Поднажми, Ханка!
И Хана бьет еще сильнее. Крыстына смеется, березовые листья разлетаются дождем, кожа ее становится красной.
– Вот хорошо! Вот молодец!
Наконец Хана устает и опускает веник.
– Спасибо, соседушка, – благодарит ее Крыстына. – Хочешь, и тебя побью?
– Нет, не надо.
Хана торопится скрыться от глаз соседки, и пока та отлеживается, постанывая, как тюлень, спешит в парную.
Здесь уже все готово. Стены и пол обиты деревом, от которого исходит острый запах смолы. Хана ложится на лавку, кожу обжигает жаром, но она не обращает на это внимания. Она прижимается к горячему дереву, впитывает его тепло и жмурится от удовольствия. Члены ее расслабляются, мышцы разжимаются, вся она размякает и тает. Мысли покидают ее голову, руки расслабляются, губы раскрываются, и она полностью отдается этому жаркому, обволакивающему теплу. Она не слышит и не видит ничего, что происходит вокруг. Она не чувствует ни боли, ни жара. Она погружена в состояние умиротворения и спокойствия.
Но проходят десять минут. Пора возвращаться. Хана открывает глаза. Слышит вопли товарок, сочные шлепки по ягодицам, плеск воды в бадье, журчание мочи в сортире… Она нехотя поднимается. Обтирается полотенцем, надевает чулки, платье, фартук, натягивает парик и бредет домой.
Навстречу новой неделе.
Глава восьмая
– Бриллианты! Сапфиры! Изумруды! Ничто так не завораживает, как блеск этих камней! И ничто так не украшает женщину, как эти камни. Вы хотите стать женщиной мечты? Вы хотите, чтобы мужчины сходили по вам с ума? Вы хотите, чтобы они бросали к вашим ногам предложение руки и сердца? Тогда вам нужны бриллианты. И сегодня – сюрприз! – это потрясающее кольцо с сапфиром и бриллиантами со скидкой девяносто пять процентов! Да-да, вы не ослышались! Скидка девяносто пять процентов на это потрясающее кольцо с бриллиантами и сапфирами!
– Хочу! Хочу!
– Вы хотите выглядеть, как королева?
– Хочу! Хочу!
– Вы хотите, чтобы это кольцо было только у вас и королевы Великобритании?
– Хочу!
– Тогда заказывайте его немедленно!!! Скидка девяносто пять процентов – и кольцо ваше. Вы заплатите всего лишь пять процентов от стоимости, и это потрясающее кольцо будет вашим! Вы все еще думаете? Бросайте думать, берите телефон и звоните нам!..
– Ага, щас, – сказала я телевизору. – Разбежалась.
Сегодня мне предстоял сложный день. Старуха заранее предупредила, что мы пойдем гулять. Не могу сказать, что от этой новости я пришла в восторг. Во-первых, я все еще немного побаивалась своей подопечной – просто не знала, чего от нее ожидать. Во-вторых, плохо представляла техническую сторону нашей прогулки. Как, например, спустить ее вниз по лестнице? Ведь лифта в доме нет. Как перевести ее через дорогу? Как, в конце концов, ее одеть, если она категорически отказывается даже в летнюю жару снимать свои теплые тапки? Все эти вопросы донимали меня, пока я шла на работу. Так, что затмили даже мечты о кольце с бриллиантами и сапфирами, которое было только у британской королевы.
К моему удивлению, подопечная встретила меня в дверях, полностью готовая к прогулке. Она была одета в легкое платье, под которым я даже заметила бюстгальтер, на ногах – туфли из мягкой кожи, разношенные, но крепкие, в руках – вполне приличная сумка красного цвета. Волосы убраны в пучок, на губах – в тон сумке – красная помада, во рту – красивые парадные зубы. Я давно обнаружила, что у старухи были две пары вставных челюстей: одни – на каждый день, ими было удобно жевать, и в них ее речь была четкой и разборчивой, а вторые – исключительно для красоты. Они давили и жали, говорить в них было практически невозможно. Нижняя губа при ношении парадных зубов западала внутрь, поэтому помаду приходилось наносить практически на подбородок. Большую часть времени зубы спокойно лежали в стаканчике со специальным раствором. Зато какие они были красивые! Ровные, белые, чистые – ну просто конфетка!
– Почему не готова? – строго спросила она, осмотрев меня с ног до головы. Одета я была как всегда – в старые джинсы и растянутую майку, на ногах – обычные кроссовки, волосы небрежно убраны в хвост. Сумки у меня отродясь не было, потому что телефон и те небольшие деньги, которые иногда водились, легко умещались в кармане.
– Не готова к чему? – спросила я.
– К прогулке. К выходу на улицу.
– А вы что, когда мусор выбрасываете, тоже губы красите? – попыталась огрызнуться я.
– Девочка, я мусор не выбрасываю. Для этого есть специальные люди.
– Интересно, кто?
– Ты, например. А в общество я выхожу исключительно с накрашенными губами.
От такого хамства у меня перехватило дыхание. Я уже собралась было ответить ей что-нибудь, но вовремя сдержалась.
– Пойдем, – она протянула мне морщинистую руку.
Я дала ей возможность опереться на себя.
– А как вы себе представляете мы будем спускаться по лестнице?
– Как все. Ногами.
– Очень смешно.
Старуха еле передвигала своими распухшими тяжелыми ногами с выпирающими венами. А нам предстоял тяжелый путь: пятнадцать ступенек до нижнего пролета, потом – переход через небольшой внутренний садик, дальше – еще пятнадцать ступенек до спуска на улицу. Я с ужасом представила это путешествие.
– Ну, пошли, – подтолкнула меня она. – Я уже и не помню, когда в последний раз выходила из дома.
Она крепко схватила меня за руку цепкой, как сморщенная куриная лапка, ладонью. Тяжело ступая, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, и задыхаясь от стука собственного сердца. Минут через пятнадцать моя подопечная наконец одолела сложный спуск. После этого еще несколько минут мы посидели на скамейке, а затем отправились в ближайший сквер, который находился прямо через дорогу.
Парк, в который мы направлялись, был небольшим, но ухоженным и чистым. Здесь росли старые, возраста моей подопечной, фикусы и эвкалипты, мощные корни которых выпирали из земли, а широкие кроны создавали приятную тень и прохладу. Пели птицы на кустах дикого винограда, где уже появились первые ягоды. На клумбах росли красные розы, ровные ряды мелких петуний обрамляли парк по периметру. Тяжело дыша, мы уселись на скамейку. Говорить не хотелось, после долгого пути единственным желанием было просто отдохнуть. Я с ужасом представляла себе, какой будет дорога обратно.
В сквере была маленькая детская площадка, куда выходили гулять няни или молодые мамы с детьми. Мы просидели минут пятнадцать, молча созерцая происходящее вокруг, прислушиваясь к пению птиц и шелесту листьев, как вдруг мое внимание привлекла молодая женщина, которая привезла на коляске маленького ребенка. Я не видела ее года три, наверное, но сразу же узнала. Длинные светлые волосы, стройная фигура, зеленые глаза… Конечно, это была она! Ребенка я никогда не видела, но сразу поняла, что это – его ребенок.
Меня бросило в жар. Почему здесь? Почему сегодня? Почему сейчас?
Старуха заметила мою нервозность.
– На нее смотришь? – спросила она.
– Что? – Я не сразу сообразила, что она обращается ко мне.
– На красотку эту смотришь? – повторила она. – Знаешь ее?
– Да, немного. – Я смутилась. Конечно, знаю! И никого в жизни не ненавидела больше, чем ее.
– Красивая. – Старуха будто специально растравливала мне душу. – Высокая, фигура хорошая. На такую любой мужик клюнет. – Я молчала. – Таких в мое время называли «юбка».
– Чего?
– Ну, юбка. Ну, сама понимаешь.
Я только тяжело вздохнула.
– Да, такие сейчас в моде, – продолжала моя мучительница. – Нос задирает. Хорошего о себе мнения. Красотка!
– Ну хватит! – взмолилась я. – Вы же видите, что мне больно!
Она ничего не ответила. Сделала вид, что смотрит в сторону.
Женщина тем временем остановилась и отстегнула ребенка от коляски. Девочка примерно полутора лет соскочила с кресла и, умилительно ковыляя, побежала к качелям. Мать усадила ее, девочка с визгом раскачивалась, и вид у обеих был очень довольный. Да, это определенно была его дочь! Светлые волосы, темные, мягкие глаза, широкий покатый лоб… Конечно, в ее младенческой пухлости и кривых ножках сложно было угадать черты того единственного мужчины в моей жизни, которого я любила, но я знала: это его дочь.
Через несколько минут девочке надоело качаться, она слезла с качелей и побежала к горке. Вдруг она остановилась и увидела нас со старухой. Я замерла в ожидании самого ужасного. Девочка взвизгнула и побежала к нам. Мы не успели даже удивиться, как она подскочила, обхватила ручонками старухины ноги и уткнулась в ее колени.
Мать тут же подбежала, оттащила девочку, и та громко зарыдала.
– Извините, – сказала женщина. – Я не знаю, что на нее нашло.
– Ничего, ничего, – пробормотала старуха. Как мне показалось, ей польстило внимание маленького ребенка.
Бывшая соперница взглянула на меня и, конечно, сразу же узнала. Мы никогда не были близко знакомы, но любили одного мужчину, и этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть друг друга. Она посмотрела на меня насмешливым, чуть презрительным взглядом. Как я ненавидела этот взгляд! Она всегда на меня так смотрела. Конечно, я была для нее легкой жертвой. Она превосходила меня во всем: в красоте, в кокетстве, в искусстве обольщения. Она была гораздо больше женщиной, чем я. Она умела бросить такой пронзительный взгляд зеленых глаз из-под густых бровей, что можно лишиться чувств. Она умела так эффектно вильнуть бедром или наклонить голову, что мужчины готовы были на что угодно. Она обладала теми женскими знаниями и умениями, которых напрочь была лишена я.
– Привет! – сказала она.
– Привет, – буркнула я в ответ.
– Это Майя, – она указала на девочку.
– Очаровательный ребенок, – пробормотала я.
– Как дела? – Она явно не собиралась прекращать эту мучительную сцену.
– Очень хорошо! – ответила я и с вызовом взглянула в ее красивое, тонкое лицо.
– Рада за тебя. – Она улыбнулась. – Может, передать от тебя привет?
– Можешь не передавать.
– Как скажешь.
Она улыбнулась, опустила девочку на землю, и вместе они вернулись на площадку.
Не знаю, какой вид у меня был. Может, я позеленела от злости, а может – покраснела от стыда. В любом случае чувствовала я себя ужасно.
– Ты его до сих пор любишь? – раздался скрипучий голос.
– Кого?
– Сама знаешь кого. Того, кому она привет хотела передать.
– Какая теперь разница? – Я тяжело вздохнула. – Если он меня никогда не любил…
Я чувствовала, что сейчас расплачусь. Ну почему я такая нелепая? Почему со мной все время происходят какие-то дурацкие истории? Почему я, сиделка, выхожу погулять со своей старухой и наталкиваюсь на жену и ребенка своего бывшего и единственного, кстати, любовника?
– Любишь, вижу, что любишь. Страдаешь. Плохо тебе.
– Да, очень. – Я не выдержала и разрыдалась, отчаянно и горько. Знала, что это глупо, что она, победительница, обязательно заметит мою слабость и, конечно же, еще раз отпразднует свое торжествующее превосходство и мое жалкое поражение. Знала, что выгляжу нелепо и смешно, но ничего не могла с собой поделать.
Вдруг я почувствовала, как тяжелая рука легла на мою спину, и подняла голову: старуха утешала меня!
– Поплачь, поплачь. – Она тихонько похлопывала меня по спине. – Плачь и слушай…
* * *
…Она кормила младенца. Груди ее, как коромысло с ведрами, наливались молоком и слегка покалывали, когда тоненькой струйкой оно вытекало наружу. Наполняясь, становились они твердыми и большими, каменными. Малыш сосал с бессознательной, звериной жадностью, чуя сладковатый запах, пожевывая и поглаживая язычком материнский сосок, твердый и упругий, как горошина. Хана с наслаждением наблюдала за ним.
Ханох каждый раз, когда удавалось ему взглянуть на жену в момент кормления, испытывал чувство неловкости, даже стыда. Он до сих пор не свыкся с тем, как круто изменилась его жизнь. Он, немолодой, потрепанный обстоятельствами человек, вдруг превратился в отца семейства, примерного мужа и хозяина большого дома. Сказал бы кто несколько лет назад – ни за что бы не поверил! Ее обнаженная грудь, крепкая, налитая, словно скульптура, завораживала его, вызывала растущее внутри желание. Ее главная женская суть, ее тепло, любовь, страдание, долг и обязанность – все смешивалось в единую струю, вытекающую из груди.
Ребенок насытился и заснул, улыбаясь. Он откинулся назад, и сосок словно нехотя выпал из его рта. Хана бережно переложила младенца в люльку, покачала, устало улыбнулась. Из груди ее, все еще открытой, выкатилась капля молока и застыла, недвижная. Она была белой и нежной. Ханох не удержался, подполз и слизнул ее. На вкус молоко было сладким и жирным.
Время шло. Дети росли, одни заботы сменялись другими. Но и грусть, мучавшая Хану в первые месяцы, и тоска по дому, и ощущение безысходности начали забываться. Все больше свыкалась она с мужем, все роднее и дороже становился он ей. Его крепкие мозолистые руки, его широкая окладистая борода, его упрямый взгляд и суровый профиль – все то, что когда-то пугало и притягивало ее, и теперь не теряло своей привлекательности. Более того – чем больше узнавала она мужа, чем больше понимала его, строгого и неприветливого на людях, но по-детски нежного и любящего с ней, – тем больше любила его.
Тем роднее становились они друг другу, чем сложнее складывалась их судьба. Совместные тяготы и невзгоды, беды, разделенные пополам, горести, пережитые вместе, трудности, расколотые надвое, – все это сближало их, слепляло в единый комок, такой тесный, что иногда невозможно было понять, где кончается эта связь, где Хана перестает быть частью Ханоха, а он, в свою очередь, освобождается от нее. Все больше они становились семьей.
Она часто думала о таинстве появления человека на свет. Прежде, еще до замужества, Хана всегда с любопытством и завистью разглядывала беременных женщин. В беременности есть что-то волшебное, чарующее, что раскрывает красоту, глубинную женскую суть, окутывает ее покрывалом тайны. Беременных женщин вокруг было много: каждая рожала по несколько детей, но часто младенцы умирали, не успев выдохнуть и первого звука. «Какое чувство испытывает женщина, когда в ней живет другой человек?» – спрашивала она. Но никто не мог ей ответить на этот вопрос, просто отмахивались, как от попрошайки. А она пыталась постичь самую главную загадку жизни… Сколько людей живет в ней? Какие они? Мужчины, женщины, умные, талантливые, красивые, жестокие, завистливые, убийцы, праведники… Из чего происходит человек? И где он пребывает до рождения? Где носится его душа, прежде чем влететь в женское лоно?
Шира, которая когда-то была служанкой в родительском доме, а потом, когда они обеднели, осталась жить запросто, приживалкой, болезненная Шира, говорила, что человек рождается из грязи. Она никогда не была замужем – жених бросил ее, женился на другой девушке и произвел на свет десяток ребятишек. Такого вероломства Шира никогда не простила. Она рассказывала про него гадости и ненавидела весь мужской род. Шира была пустой. У нее не было ни семьи, ни друзей, ни дома. Она нянчила хозяйских детей, вытирала им носы, стряпала нехитрую пищу и вечно ворчала. Но к ней привыкли, как привыкают к скрипящей кровати.
Внешность у нее была самая заурядная – приземистая, коренастая, некрасивая. В детской памяти Ханы сохранилась сцена: Шира сидит около печи, что-то штопает и широко, во весь рот, зевает. Ребенку интересно заглянуть внутрь ее рта, и оттуда идет запах гнили и одиночества…
От нее Хана слышала рассказы о грязи и нечистотах, окружающих приличных с виду людей. Она утверждала, что человек возникает из грязи, слизи и крови; живет всю жизнь в дерьме; умирает – и превращается в грязь, ту мерзкую жижу, что прилипает к ботинкам его внуков.
И вот однажды произошла с Широй неприятная история, о которой взрослые старались детям не рассказывать: она родила ребенка. Хиленького, синенького мальчика, который дико вопил сутки напролет. Она пыталась утешить его, засовывала в рот соску – связанный в тряпице кусочек хлеба, но это мало помогало. Ребенок продолжал задыхаться от рыданий.
Конечно, появления в доме нового человека никто не ожидал. Отец кричал, что лучше сразу в петлю, чем кормить еще одного оборванца.
– Не возьму! – возмущался он. – А халэрэ дир айн коп![19] Не возьму байстрюка!
Но она все же принесла его – орущего скрюченного цыпленка, и стало ясно: надо брать.
Интересно, но Шира при всей своей болтливости так и не рассказала, откуда взялся младенец. До самой смерти молчала, даже когда соседки ее поддевали: мол, каким это ветром надуло? А она молчала и только изредка плакала над своей убогой судьбой: ее, одинокую и нищую, никто никогда не любил. И счастья у нее никогда не будет, ведь счастье – оно внутри, а у нее внутри ничего нет. И дети жадно заглядывали ей в рот, когда она зевала, пытаясь все-таки отыскать там счастье для бедной Ширы.
А мальчишка ее скоро помер, не прошло и года. Такой слабенький и прозрачный, он был обречен. Шира плакала и приговаривала: айфэлэ, индэлэ[20], индэлэ откуда вышел, туда и вернулся. В грязь…
Теперь, когда Хана сама родила детей, кормя младенца, третьего ребенка по счету и первую девочку, Двойру, она размышляла о том, что главная человеческая тайна – жизнь и смерть – находится в ее власти. Этот малыш появился из пустоты, возник в ней, и это странное обстоятельство, жизнь внутри жизни, не давало ей покоя. Жизнь внутри жизни, мир внутри мира, вселенная внутри вселенной, и так до бесконечности… Что же тогда человек? Крупинка внутри огромного целого? Или целое, хранящее в себе миллиарды крупинок… Молодая, растерянная, одинокая женщина, мечтающая понять мир, она задавалась одними и теми же вопросами – и не находила ответа.
Но времени на размышления становилось все меньше. Жизнь шла своим чередом, дети рождались один за другим, люди привыкали к новому миру. Однажды Хана заметила, что посуда на столе странно звенит и подрагивает. «Показалось», – подумала. Но тут завизжал соседский пес – как петух, протяжно и высоко. Ребенок, задремавший на груди, проснулся и нервно дернулся. Хана занервничала.
– Вставай, дура! – ворвалась в дом Крыстына. – Вставай! Детей в охапку и бежим!
Хана вскочила, младенец заплакал.
– А что делать?
– Бежать! Детей уводи. Детей! – Она схватила за руку своего Степку и побежала.
Хана в растерянности вцепилась в первое, что попалось под руку, – одеяло, кастрюлю, в которой было немного еды. Подхватила новорожденного младенца, толкнула к выходу старших. Не успели выбежать на улицу, как произошел первый толчок. Голова закружилась, земля под ногами зашевелилась, деревья и дома подпрыгнули, где-то раздался треск – обвалилась крыша. Хозяева завопили, забегали, как куры вокруг своего насеста, но было поздно.
На улице уже собралась толпа. Люди галдели, кричали что-то. Она глазами искала Ханоха, но его нигде не было. Дети плакали. Бабы громко переговаривались. Солнце ушло, воздух стал пыльным и горьким.
– Что это? Что это? – спрашивала Хана.
Ей что-то отвечали, она не понимала. Кругом гвалт, воздух висит, земля дрожит…
– Ну, будем устраиваться, – вздохнула Крыстына и уселась на тюки, которые она выволокла из дома. Привычная к таким природным явлениям, она, казалось, и не испугалась совсем. Семеро ее детей, все белокурые, вихрастые, чумазые, стояли в ряд. Тут же вертелся ее муж – вертлявый, хитроватый.
– Как это устраиваться? – удивилась Хана. – Я не понимаю.
– А чего тут понимать? Пока все тихо, будем ждать, – презрительно отвечала Крыстына.
– Чего?
– Как чего? – И лицо ее исказилось брезгливостью, будто червяка проглотила. – Новых толчков.
– Но почему здесь? – все не могла взять в толк Хана.
– Вот дура, – обратилась соседка к мужу с победным видом, – ну не в доме же! А ну стены повалятся? Тебе на голову.
– А-а, – согласилась Хана.
Саманные домишки с глинобитными крышами и земляными полами, стоящие в два ряда, чуть не налезая друг на друга, покосились от первых ударов, но выстояли. Эти маленькие круглые дома делали из смеси глины, песка, земли, соломы и воды. Укладывали их вручную, вылепливая дом нужной формы и размера. Толстые стены зимой хранили тепло, а летом охлаждали. На дороге, там, где обычно ездят брички, сидели люди – на тюках с вещами, на одеялах, подушках, сундуках.
Потом – второй сильный удар, земля подпрыгнула, и домишки попадали и посыпались. Дом крякнул, хрустнул, как скорлупа, и развалился на части.
Послышался визг, треск, грохот. Саманные домики разрушились, под их толстыми стенами были похоронены вещи, мебель, продукты, одежда, невезучие их хозяева, не успевшие выбежать.
Большой двухэтажный деревянный дом, стоявший как раз рядышком с домиком Ланцбергов, принадлежащий купцам Еремеевым, загорелся.
Гудят церковные колокола, носятся как исступленные люди, мечутся хозяева, плача и не зная, как спасти свой скарб. Дом трещит, балки и перекрытия внутри него рушатся, падают с сухим треском вниз, окна лопаются, из них вылетают языки пламени, а несчастные хозяева готовы броситься в самое адово пекло, лишь бы унять его пожирающую мощь; их силой останавливают соседи. Приезжает пожарный расчет. Вытягивают лестницу, тащат шланги, льют воду. Пожар, кажется, разгорается с новой силой. Тут уж и соседи, оторвавшись от своих развалин, бегут с ведрами воды тушить пламя.
«Плах-х-х, плах-х-х, плах-х-х», – обрушивается на огонь вода. Тот урчит, сопротивляется, чуть утихает, но вновь набирает силу, вновь лижет все вокруг своим кровавым языком.
«Плах-х-х, – шипит вода из шлангов, продолжая борьбу. – Плах-х-х».
Наконец огонь смиряется и утихает. Выпускает последний дымок и исчезает.
В этой суматохе Хана с трудом отыскала Ханоха, который прибежал на крики. Он схватил старших – Моисея и Ицхака, подхватил девочку-младенца, и все вместе побежали они в подвал синагоги – укрыться на случай, если снова начнутся толчки.
Так сидели они долго. С полдня, наверное. А потом вышли и с опаской отправились домой.
От их саманного домика не осталось почти ничего – только горстка искореженной глины да крыша, убого и нелепо покрывавшая это пепелище. И самое обидное было то, что земляная стихия уничтожила его, а горевший рядом купеческий домина, исторгший из своего ядра невероятные запасы разрушительной мощи, устоял.
