Марк Твен
Как меня выбирали в губернаторы
И я ушел.
Мои часы
(Поучительный рассказик)
Мои прекрасные новые часы полтора года шли не отставая и не спеша. Они ни разу не останавливались и не портились за все это время. Я начал считать их величайшим авторитетом по части указания времени и рассматривал их анатомическое строение и конституцию как несокрушимые. Но в конце концов я как-то забыл завести их на ночь. Я очень расстроился, так как всеми признано, что это плохая примета. Но скоро я успокоился снова, поставил часы наугад и постарался отогнать от себя веяние дурные предчувствия.
На другой день я зашел в лучший часовой магазин, чтобы мне поставили часы по точному времени, и сам глава фирмы взял их у меня из рук и приступил к осмотру. После небольшой паузы он сказал: «Часы опаздывают на четыре минуты – надо передвинуть регулятор». Я хотел было остановить его, сказать, что часы до сих пор шли очень правильно. Так нет же, этот капустный кочан не желал ничего слушать, он видел только одно – что мои часы опаздывают на четыре минуты и, следовательно, надо передвинуть регулятор; и вот, пока я в тревоге плясал вокруг него, умоляя не трогать мои часы, он невозмутимо и безжалостно совершил это черное дело. Мои часы начали спешить. С каждым днем они все больше и больше уходили вперед. Через неделю они спешили как в лихорадке, и пульс у них доходил до ста пятидесяти в тени. Через два месяца они оставили далеко позади все другие часы в городе и дней на тринадцать с лишним опередили календарь. Октябрьский листопад еще крутился в воздухе, а они уже радовались ноябрьскому снегу. Они торопили со взносом денег за квартиру, с уплатой по счетам; и это было так разорительно, что я под конец не выдержал и отнес их к часовщику. Он спросил, были ли часы когда-нибудь в починке. Я сказал, что нет, до сих пор не было никакой нужды чинить их. Глаза его сверкнули свирепой радостью, он набросился на часы, стремительно раскрыл их, ввинтил себе в глаз стаканчик из-под игральных костей и начал разглядывать механизм. Он сказал, что отрегулировать их мало, их надо, кроме того, почистить и смазать, и велел мне прийти через неделю. После чистки, смазки и всего прочего мои часы стали ходить так медленно, что их тиканье напоминало похоронный звон. Я начал опаздывать на поезда, пропускать деловые свидания, приходить не вовремя к обеду; три дня отсрочки мои часы растянули на четыре, и мои векселя были опротестованы. Я незаметно отстал от времени и очутился на прошлой неделе. Вскоре я понял, что один-одинешенек болтаюсь где-то посредине позапрошлой недели, а весь мир скрылся из виду далеко впереди. Я уже поймал себя на том, что в грудь мою закралось какое-то смутное влечение, нечто вроде товарищеских чувств к мумии фараона в музее, и что мне хочется поболтать с этим фараоном, посплетничать на злободневные темы. Я опять пошел к часовщику. Он разобрал весь механизм у меня на глазах и сообщил, что корпус «вспучило». Он сказал, что в три дня берется их исправить. После этого часы в среднем работали довольно прилично, но только, если можно так выразиться, в конечном итоге. Полсуток они спешили изо всех сил и так кашляли, чихали, лаяли и фыркали, что я не слышал собственного голоса; и пока этот шум не прекращался, ни одни часы в Америке не могли за ними угнаться. Зато вторую половину суток они шли все медленнее и медленнее, и все часы, которые были ими оставлены позади, теперь догоняли их. И к концу суток они подходили к судейской трибуне как раз вовремя, так что, в общем, все было в порядке. В среднем они работали совсем неплохо, и никто не мог бы сказать, что они не выполняли свой долг или перестарались. Но неплохая в среднем работа не считается большим достоинством, когда дело идет о часах, и я понес их к другому часовщику. Тот сказал, что у них сломан шкворень. Я ответил, что очень этому рад, я боялся более серьезной поломки. По правде говоря, я понятия не имею, что такое шкворень, но нельзя же было показать постороннему человеку, что я совсем профан. Он починил шкворень, но если часы выиграли в этом отношении, то во всех других проиграли. Они то шли, то останавливались и стояли или шли сколько им заблагорассудится. И каждый раз, пускаясь в ход, они отдавали, как дедовское ружье. Я подложил на грудь ваты, но в конце концов не выдержал и через несколько дней отнес часы к новому часовщику. Он разобрал весь механизм на части и стал рассматривать их бренные останки в лупу, потом сказал, что, кажется, что-то неладно с волоском. Он исправил волосок и снова завел часы. Теперь они шли хорошо, если не считать, что без десяти минут десять стрелки сцеплялись вместе, как ножницы, и так, сцепившись, шли дальше. Сам царь Соломон не мог бы рассудить, сколько на этих часах времени, и мне пришлось опять нести их в починку. Часовщик сказал, что хрусталик погнулся и ходовая пружина не в порядке. Он заметил, кроме того, что кое-где в механизме нужно поставить заплаты, да недурно бы подкинуть и подошвы. Все это он сделал, и мои часы шли ничего себе, только время от времени внутри механизма что-то вдруг приходило в неистовое движение и начинало жужжать, как пчела, причем стрелки вращались с такой быстротой, что очертания их тускнели, и циферблат был виден словно сквозь паутину. Весь суточный оборот они совершали минут в шесть или семь, потом со щелканьем останавливались. Как ни тяжело мне было, я опять пошел к новому часовщику и опять смотрел, как он разбирает механизм на части. Я решил подвергнуть часовщика строгому перекрестному допросу, так как дело становилось серьезным. Часы стоили двести долларов, починка обошлась мне тысячи в две-три. Дожидаясь результатов и глядя на часовщика, я узнал в нем старого знакомого – пароходного механика, да и механика-то не из важных. Он внимательно рассмотрел все детали механизма моих часов, точь-в-точь как делали другие часовщики, и так же уверенно произнес свой приговор. Он сказал:
– Придется спустить в них пары: надо бы навинтить еще одну гайку на предохранительный клапан!
Я раскроил ему череп и похоронил на свой счет.
Мой дядя Уильям (теперь, увы, покойный) говаривал, что хороший конь хорош до тех пор, пока не закусил удила, а хорошие часы – пока не побывали в починке. Он все допытывался, куда деваются неудавшиеся паяльщики, оружейники, сапожники, механики и кузнецы, но никто так и не мог ему этого объяснить.
Подлинная история великого говяжьего контракта
Я хочу коротко поведать американскому народу о моем скромном участии в этом деле, которое так взволновало общественное мнение, породило столько разногласий и попало на страницы газет обоих континентов в искаженном виде и с нелепыми комментариями.
Я торжественно заявляю, что каждое мое слово может быть полностью подтверждено официальными материалами из архивов федерального правительства.
Эта грустная история началась так:
Джон Уилсон Маккензи, уроженец Роттердама, округ Чемунг, штат Нью-Джерси, ныне покойный, заключил примерно 10 октября 1861 года контракт с федеральным правительством на поставку генералу Шерману тридцати бочек с говядиной.
Отлично!
Он отправился с говядиной к Шерману, но когда он прибыл в Вашингтон, Шерман ушел в Манассас; он направился с говядиной в Манассас, но Шермана там уже не было; он последовал за Шерманом в Нэшвилл, из Нэшвилла в Чаттанугу, из Чаттануги в Атланту, – но так и не догнал Шермана. В Атланте он собрался с духом и проделал за Шерманом весь поход к морю. Он опоздал снова – всего на несколько дней. Прослышав, что Шерман в числе других паломников отправился на пароходе «Квакер-Сити» путешествовать в Святую Землю, он отплыл в Бейрут, рассчитывая опередить Шермана. Когда он прибыл вместе с говядиной в Иерусалим, он узнал, что Шерман не поехал на «Квакер-Сити», а вместо того ушел в прерии воевать с индейцами. Он возвратился в Америку и направился к Скалистым горам. После семидесятидневного тяжкого странствия в прериях, когда он был уже в четырех милях от штаба Шермана, индейцы размозжили ему череп томагавком, оскальпировали его и захватили говядину. Одну бочку, однако, армия Шермана отбила у индейцев, и, таким образом, уже будучи мертвым, отважный путешественник частично выполнил свой контракт. В завещании, которое было найдено в его дневнике, он поручил расчеты по контракту Бертоломью В., своему сыну. Бертоломью В. накануне своей кончины составил следующий счет:
«Соединенные Штаты, согласно обязательству, выданному покойному Джону Уилсону Маккензи из Нью-Джерси, должны уплатить:
За тридцать бочек говядины для генерала Шермана, по 100 долларов за бочку 3000 долл.
Расходы по перевозке говядины и личные путевые издержки 14 000 долл.
Итого: 17 000 долл.
Прошу оплатить».
Он скончался, завещав контракт Уильяму Дж. Мартину, который пытался получить следуемые деньги, но умер, не преуспев в этом. Мартин оставил контракт Бартеру Дж. Аллену, и тот тоже пытался получить деньги. Не выжил. Баркер Дж. Аллен оставил контракт Энсону Дж. Роджерсу, которому удалось продвинуть дело до канцелярии девятого ревизора, когда смерть прервала его труды и окончила все его земные счеты. Он оставил контракт своему родственнику из Коннектикута по имени Мстительный Гопкинс. Мстительный Гопкинс продержался четыре недели и два дня и показал самые лучшие результаты в сезоне, добравшись до двенадцатого ревизора. По завещанию контракт перешел к его дяде, которого звали Весельчак Джонсон. Напряжение оказалось непосильным для Весельчака. Его последние слова были: «Не рыдайте об мне, я рад покинуть этот мир». Бедняга сказал это от души. В дальнейшем еще семь человек наследовало контракт. Ни один из них не остался в живых. Ко мне контракт перешел от родственника по имени Хаббард, Вифлеем Хаббард из Индианы. Он долго таил лютую злобу против меня. Перед смертью он послал за мной, сказал, что все прощает, и, проливая слезы, вручил мне контракт на говядину.
На этом заканчивается рассказ о том, как я стал владельцем контракта. Сейчас я расскажу без утайки американскому народу все, что касается моего участия в этом деле. Захватив контракт на говядину и счет за издержки, я отправился к президенту Соединенных Штатов.
Он сказал:
– Итак, сэр, я вас слушаю.
Я сказал:
– Ваше величество, примерно десятого октября тысяча восемьсот шестьдесят первого года Джон Уилсон Маккензи, ныне покойный, уроженец Роттердама, округ Чемунг, штат Нью-Джерси, заключил контракт с федеральным правительством на поставку генералу Шерману тридцати бочек с говядиной…
Он прервал мою речь и любезно, но твердо дал понять, что аудиенция окончена. На другой день я посетил государственного секретаря.
Он сказал:
– Я вас слушаю, сэр.
Я сказал:
– Ваше королевское высочество, примерно десятого октября тысяча восемьсот шестьдесят первого года Джон Уилсон Маккензи, ныне покойный, уроженец Роттердама, округ Чемунг, штат Нью-Джерси, заключил контракт с федеральным правительством на поставку генералу Шерману тридцати бочек с говядиной…
– Довольно, сэр, довольно! Мое министерство не имеет касательства к поставкам говядины.
Меня любезно выпроводили вон. Я продумал дело заново и на следующее утро направился к морскому министру, который встретил меня словами:
– Ну, сэр, выкладывайте, не заставляйте меня ждать.
Я сказал:
– Ваше королевское высочество, примерно десятого октября тысяча восемьсот шестьдесят первого года Джон Уилсон Маккензи, ныне покойный, уроженец Роттердама, округ Чемунг, штат Нью-Джерси, заключил контракт на поставку генералу Шерману тридцати бочек говядины…
Он не дал мне договорить. Его министерство, изволите видеть, тоже не имеет касательства к контрактам на говядину для генерала Шермана. Невольно рождалась мысль, что члены правительства ведут себя загадочно. Было похоже, что они просто не хотят платить за говядину. На следующий день я пошел к министру внутренних дел.
Я сказал:
– Ваше императорское высочество, примерно десятого октября…
– Можете не продолжать, сэр. Я уже слышал о вас. Убирайтесь вон вместе с вашим мерзким контрактом. Министерство внутренних дел не ведает снабжением армии.
Я ушел. Но я ожесточился душой. Я поклялся, что буду преследовать их, как тень. Я буду осквернять своим присутствием все министерства этого бесчестного правительства, пока контракт на говядину не будет оплачен. Я получу с них деньги – или паду в борьбе, как пали мои предшественники.
Я атаковал министра связи. Я устроил подкоп под министерство сельского хозяйства. Я напал из засады на спикера палаты представителей. Все они заявили, что не имеют касательства к воинским контрактам на говядину. Тогда я перешел в наступление на директора Патентного бюро.
Я сказал:
– Ваше высочайшее превосходительство, примерно…
– О, пламя преисподней! Вы уже добрались до нас с этим дьявольским контрактом! Мы не имеем решительно никакого отношения к говяжьим контрактам для армии, дорогой сэр.
– Пусть так, но кто-то должен же заплатить мне за эту говядину! Послушайте, если мне не заплатят немедленно, я конфискую ваше Патентное бюро вместе со всем имуществом.
– Но послушайте, дорогой сэр…
– Не желаю ваших объяснений, сэр. Я считаю, что Патентное бюро отвечает за этот контракт. Можете соглашаться или не соглашаться, как вам угодно, а платить извольте!
Излагать дальнейший ход беседы было бы затруднительно. Мы перешли к рукопашной схватке. Победило Патентное бюро. Но и я извлек для себя некоторую пользу. Я узнал, что мне следует обратиться в казначейство, и направился туда. Прождав в приемной два с половиной часа, я был допущен к первому лорду казначейства. Я сказал:
– Благороднейший и досточтимый синьор, примерно десятого октября тысяча восемьсот шестьдесят первого года Джон Уилсон Маккензи…
– Можете не продолжать, сэр. Я слышал о вас. Обратитесь к первому ревизору министерства.
Так я и сделал. Первый ревизор направил меня ко второму ревизору, второй ревизор направил меня к третьему, а третий адресовал меня к первому контролеру Говяжьего отдела. Я счел это благоприятным признаком. Тот проверил все свои книги и бумаги, но не нашел никакого упоминания о контракте на говядину. Я обратился ко второму контролеру Говяжьего отдела. Он проверил все свои бумаги, но без успеха. Это раззадорило меня. За неделю я добрался до шестого контролера этого отдела. Вторую неделю я посвятил Отделу претензий. Еще через неделю, расправившись с Отделом затерянных контрактов, я вступил одной ногой в Отдел посмертных расчетов и прикончил его за три дня. Оставалась последняя крепость – Отдел всякой всячины. Я атаковал начальника этого отдела, точнее, его канцелярию, сам начальник отсутствовал. Шестнадцать очаровательных юных девиц вносили записи в книги отдела, семь обворожительных молодых людей давали им руководящие указания. Юные девицы улыбались молодым людям, те улыбались девицам, и дело шло весело, как свадебный перезвон. Два или три клерка, читавшие газеты, окинули меня несколько суровым взглядом, но затем возобновили чтение, и никто больше не обращал на меня никакого внимания. За время, протекшее со дня, когда я переступил порог первой канцелярии Говяжьего отдела, и вплоть до той минуты, когда я захлопнул за собой дверь последней канцелярии Отдела посмертных расчетов, я успел досконально изучить, что такое любознательность младшего помощника четвертого клерка. Я так понаторел в этом деле, что мог, почти не качаясь, стоять на одной ноге, пока клерк обратит на меня внимание, лишь раза два, ну, может быть, три, сменив ногу.
Здесь я сменил ногу четыре раза. Потом я сказал одному из клерков, читавших газету:
– Эй, голодранец, где великий султан?
– Что такое, сэр? Кого вы имеете в виду? Если вы имеете в виду начальника отдела, то его нет.
– Посетит он сегодня свой гарем?
Молодой человек окинул меня негодующим взглядом, после чего снова уткнулся в газетный лист. Я был спокоен. Я отлично знал нравы этих клерков. Важно было, чтобы он закончил чтение раньше, чем прибудет новая почта из Нью-Йорка. Оставалось всего две газеты. Просмотрев их, он зевнул и спросил, что мне надобно.
– Достопочтенный и глубокоуважаемый Несмысленыш, примерно.
– Вы – человек с говяжьим контрактом? Давайте сюда бумаги.
Он взял у меня бумаги и долгое время рылся в своей Всякой Всячине. Затем этот клерк совершил открытие, разное, по моему мнению, открытию Северо-Западного прохода: он обнаружил давно затерянную запись о заключении контракта на говядину! Так вот где таился подводный камень, на котором потерпели крушение мои предшественники, так и не доплыв до цели! Я был глубоко потрясен. В то же время я ликовал – я остался в живых! Прерывающимся голосом я сказал ему:
– Дайте мне этот документ. Я сам улажу все дела с правительством.
Он холодно отстранил меня и сказал, что еще остались кое-какие формальности.
– Где теперь этот Джон Уилсон Маккензи? – спросил он.
– Мертв.
– Когда он скончался?
– Он не скончался, его убили.
– При каких обстоятельствах?
– Ему размозжили череп томагавком.
– Кто размозжил ему череп томагавком?
– Индеец, понятное дело. Уж не думаете ли вы, что это сделал директор воскресной школы?
– Нет, не думаю. Значит, это был индеец?
– Я вам это уже сказал.
– Как звали индейца?
– Как звали индейца? Я не знаю, как его звали.
– Придется узнать. Кто присутствовал при том, как этому Маккензи размозжили череп томагавком?
– Не знаю.
– Вы присутствовали?
– Нет, это легко угадать по состоянию моего черепа.
– Откуда же вы знаете, что Маккензи мертв?
– Я это знаю потому, что, когда его убили, он стал мертвым и, поскольку мне известно, оставался мертвым и в дальнейшем. Смею вас в этом заверить.
– Нужны доказательства. Индейца вы привезли?
– Нет, конечно.
– Придется привезти. Томагавк при вас?
– Томагавк?! Боже милосердный!!
– Придется представить томагавк. И индейца, и томагавк. Если с помощью этих улик удастся удостоверить смерть Маккензи, вы получите право возбудить ходатайство в Комиссии по претензиям – с некоторой надеждой продвинуть дело в таком темпе, чтобы ваши дети еще при жизни успели получить следуемые деньги. Сперва, однако, надо доказать смерть Маккензи. Замечу далее, что правительство ни в коем случае не оплатит вам расходы по перевозке говядины, равно как и стоимость путешествия столь горячо оплакиваемого вами Маккензи. Я допускаю мысль, что правительство заплатит вам за ту бочку говядины, которая досталась солдатам генерала Шермана, да и то лишь в том случае, если вы добьетесь решения конгресса о специальном ассигновании для этой цели. За двадцать девять бочек говядины, съеденной индейцами, правительство платить не будет.
– Выходит, что мне следует только сто долларов, да и то не наверняка! После всех странствий Маккензи с тридцатью бочками говядины по Европе, Азии и Америке! После всех жертв, страданий и перевозок! После избиения невинных младенцев, пытавшихся взыскать деньги по этому счету! Молодой человек, скажите мне, почему первый контролер Говяжьего отдела не предупредил меня об этом сразу?
– Он не мог знать, насколько обоснованна ваша претензия.
– Ну а почему молчал второй контролер, почему молчал третий, почему молчали все отделы и подотделы?
– Никто из них не мог ничего сказать вам наверняка. Дела у нас ведутся в согласии с установленным порядком. Вы познакомились теперь с нашим порядком и выяснили то, что хотели выяснить. Это прекрасный порядок, единственно возможный порядок. Дело вершится постепенно, без спешки, но зато сулит верный результат.
– Да, верную гибель! Такова была судьба моих предшественников, видно, и мне ее не миновать… Молодой человек, я вижу, что вы влюблены без памяти в это прелестное существо с обворожительными голубыми глазками и стальным пером за ухом. Я прочитал страсть в ваших взорах. Вы хотите жениться на ней, но у вас нет денег. Вот, держите, я дарю вам говяжий контракт. Идите венчайтесь скорее и будьте счастливы! Да благословит вас всевышний, дети мои!
Вот и все, что мне известно о великом говяжьем контракте, который вызвал в свое время столько шума.
Клерк, которому я подарил контракт, скончался. Больше я ничего не слыхал ни о контракте, ни о его последующих владельцах. Могу сказать лишь одно: если человек наделен долголетием и готов всю жизнь тащить на буксире свое дело через министерство околичностей, может статься, что ему повезет, – и тогда ценой бессчетных трудов и усилий он выяснит перед смертью то, что узнал бы уже в первый день своих хлопот, если бы пришел не в министерство околичностей, а в обыкновенную торговую контору.
