Мария Зайцева
Доброта наказуема
7
Мужчина в серой футболке, высокий и широкоплечий, вышел из машины, не удержавшись, огляделся по сторонам, хотя палил хвост всю дорогу.
И вроде все было чисто. Но успокоения не было. Такое гадское внутреннее ощущение надвигающегося дерьма.
Уж что-что, но это поганое чувство он с детства распознавал безошибочно. И всегда умел вовремя среагировать. И теперь в себе не сомневался.
Он вообще не сомневался в своих действиях.
В детском доме, выливая на обидчиков ночью кипяток, причем целя в глаза, чтоб, при хорошем исходе, оставить тварей без зрения.
В колонии, исподтишка нанизывая того, на кого указывали, на заточку.
В тюрьме, по-тихому сливая красным много чего интересного про сокамерников.
И сейчас он не сомневался.
Про это место никто не знает. Бабка давно померла, в деревне никого не осталось. Лишь пустые заколоченные дома.
Никто не видел, как он приезжал по выходным сюда, как укреплял этот полуразвалившийся деревянный сарай, как обихаживал это место. Готовил.
С любовью.
Странно, что это слово пришло ему на ум. Он и понятия такого никогда не знал. Бабка умерла слишком рано. Родители. Если б нашел их могилы, непременно плюнул бы туда.
А дальше… Нет, ни о какой любви речи и быть не могло.
Он потрогал уже подживающий синяк на скуле. Поморщился. Да уж, тяжелая рука у Расписного. Железная. Это он еще легко отделался.
Дом даже вблизи создавал ощущение нежилого. Наглухо заколоченные ставни, забитая досками дверь. Бурьян по двору. Никогда никто не догадается. Никогда никто не найдет.
Она сидела у стола, читала книгу, пользуясь тем, что сверху, с узкого подвального окошка лился свет.
Подняла на него темные огромные глаза, опустила голову.
– Привет.
Она даже не повернула лица, так и сидела, уткнувшись в книгу.
Он подошел, вырвал из рук, разодрал на две части.
Она никак не отреагировала.
Схватил за подбородок, заставил смотреть в глаза.
– Невежливо очень, ты знаешь? Поздоровайся.
– Здравствуй.
Голос, тихий и нежный. Безжизненный. А все равно царапает, что-то внутри сжимает. Как в тот, первый раз, когда увидел ее, такую тоненькую, воздушную, нежную. В ореоле светлых, пепельных волос.
Она открыла ему дверь.
Расписному. Посмотрела с испугом. На Расписного в принципе мало кто без испуга мог смотреть. Но тот ее взгляд…
Сердце сжалось, как меха на прадедовской гармони. И так до сих пор не расправилось.
Она молча отшагнула назад, в глубь дома, Расписной вошел следом. И закрыл дверь.
И потом всю ночь из дома раздавались стоны и крики.
Мучительные. Иногда словно задушенные. Словно ей закрывали рот. Огромной татуированной лапой.
Он тогда чуть зубы не раскрошил, так сильно сжимал. И костяшки о забор деревянный сбил.
И все думал, думал, думал… О том, как это несправедливо. Почему такому зверю, как Расписной, от которого даже матерые законники шарахаются, досталось вот такое нежное чудо. Чем заслужил?
Почему?
Несправедливо. Сука, как несправедливо.
Ну ничего, он исправит это.
Уже исправил.
– Почему не ешь?
Она не притронулась к тому, что он принес в прошлый раз. Только воду пила. И хлеба чуть-чуть съела.
– Не хочу.
Он резко нагнулся, схватил за отросшие волосы на затылке, на миг опять страшно пожалев, что этот скот заставил ее отрезать косу.
Это какой же тварью надо быть, чтоб такую красоту уничтожить.
Он все уничтожает, Расписной. И всех. Кто на пути встанет. И даже страшно представить, что он сделает, если узнает. Но не узнает. Ни за что не узнает.
– Если не будешь жрать, то буду силой кормить. Через капельницу. Я умею.
Она молча смотрела на него, и в глазах ее, таких темных, таких влекущих, была муть. Безумная, равнодушная муть. Словно она не здесь. Не с ним.
Он невольно повел носом, жадно вдыхая нежный тонкий аромат ее тела, в голову рванула кровь, прилила к глазам, завешивая весь мир краснотой.
Ее губы дрогнули под бешеным напором, раскрылись беспомощно.
Сладко. Как сладко-то!
Он увлекся, прижал к себе, вылизывая ей рот.
И оторвавшись с трудом, невольно вздрогнул.
Лида смотрела на него, и в глазах ее была прежняя муть. Ни капли выражения. Как у куклы резиновой. И в руках у него она обмякла, словно неживая, никак не отвечая.
Внезапно разозлившись, он оттолкнул ее, тут же подхватил под локоть, ударил по щеке.
Голова девушки безвольно дернулась.
– Тварь! А под Расписным текла, наверно, как сучка? А? Чем он лучше, а?
С каждым словом он встряхивал ее, брызгая в лицо слюной, заводясь все сильнее от беспомощности своей жертвы, ее безответности.
Отвесив еще пару полноценных пощечин, отшвырнул на диван, как собачонку. Постоял какое-то время, шумно дыша, разглядывая тонкую, словно сломанную фигурку, скорчившуюся на грязном покрывале.
Он мог взять ее сейчас. Легко. Он мог взять ее еще в первый раз, когда только привез сюда, обманом посадив в машину и заблокировав двери. Или по пути сюда. Или даже в ее доме, в любой из дней, когда Расписной уезжал.
Но он так не хотел. Его девочка, его статуэтка фарфоровая. Она должна была сама захотеть. Полюбить, как он ее любит. Сама.
Чем он хуже Расписного? Явно лучше.
– Ты думаешь, твой ебарь помнит о тебе? Нихера, слышишь, нихера! Ты не нужна ему! Он тебя даже не ищет! Ты вообще никому не нужна! Кроме меня.
Он развернулся и вышел, закрыл дверь в подпол, заколотил входную дверь. Надо ехать, пока не хватились. Завтра он опять приедет.
И, может, она будет посговорчивее.
8
Нельзя сказать, что Расписной в жизни ничего не боялся. В детстве боялся темноты. До первого раза, когда заперли в кладовке, суки. Ничего, перетерпел. И, когда нянечка выпустила с утра, первым делом нашел главную тварь и, подпрыгнув, потому что мудак был выше на две головы, вцепился зубами прямо в намечающийся кадык.
Отрывали всем педсоставом. Под непрерывный поросячий визг мудака.
Потом боялся первоходки. Но тоже прошло. Быстро. Потому что, как зашел, сразу понял, что чуть-чуть дрогнет, и жопу не сохранит в целости.
Не дрогнул. И страх быстро прошел. Заменился расплавленной по венам злостью.
Потом уже не боялся. Опасался только. И предотвращал любые напряги. Просчитывал. Контролировал. И забыл, что такое бояться по-настоящему.
Встреча с девчонкой, с его девочкой с голубыми волосами, напомнила.
Никогда не думал, что от страха будет сердце замирать. Тяжелеть и падать в живот. Так, что дышать становилось нереально. Так, что руки тряслись, и приходилось кулаки сжимать до побелевших костяшек.
Первый раз, когда Лида замялась, не зная, как сказать, что им нельзя заниматься сексом. Что это повредит ребенку. Он тогда за эту секунду, пока она собиралась с духом, чтоб продолжить фразу, чуть не умер. Чисто машинально накрыл рукой плоский животик девушки, словно это могло помочь. Спасти.
После, когда на радостях от облегчения впервые попробовал удовлетворить женщину языком, оттянувшись от души, чуть успокоившись, Влад по укоренившейся привычке анализировал причины своей такой реакции.
И пришел к выводу, что так себя повел, потому что здесь он ничего не решал. Ничего не мог контролировать. Влад очень ясно осознал тогда, что он может всех врачей запугать, или наоборот купить, может достать любые лекарства. Все, что угодно. Но никак, никак не может повлиять на то, как там в животе у девочки живет его ребенок. Его. Ребенок.
Это понимание вызвало испарину страха.
Влад усилил контроль, Серый теперь неотрывно находился при Лиде с приказом глаз не спускать с нее. Сообщать о малейшем изменении. А когда Серый брал выходной, то его меняли сразу двое парней.
Второй раз дикий, неконтролируемый страх Влад испытал, когда Лида, спускаясь с лестницы, прямо на его глазах оступилась и полетела вниз. Сердце опять ухнуло в живот, но среагировал он мгновенно. Не думая. Как успел вылететь из машины, подбежать… И все равно упустил время. И, если бы не Серый, непонятно, как умудрившийся подсуетиться на секунду быстрее и подхватить Лиду…
И опять Влад ничего не контролировал!
И не дай бог, эта погань войдет в привычку!
По ночам, глядя на спящую девочку, поглаживая плоский животик, где совсем незаметно росла частичка его, Влад гнал от себя это, такое непривычное, но уже хорошо узнаваемое чувство страха. Он знал, что поддаваться нельзя. Что надо жить тем, что есть и просчитывать вероятности. Стараться все предусмотреть и обезопасить максимально. И все равно прямо физически ощущал, как от ужаса седеют волосы, потому что были, оказывается вещи, нереально дорогие для него. Вещи, которые он не мог контролировать.
Когда Лида исчезла, среди белого дня, буквально растворившись в воздухе, Влад почувствовал вдобавок к уже привычно(сука, сука, сука!!!) ухнувшему вниз сердцу еще и слабость в ногах. Ощутимо дрогнули колени. Пришлось опереться на стол, ухватиться за столешницу.
Внешне совершенно спокойный, он отрывисто отдавал приказы, логичные, понятные, верные. И всеми силами давил в себе панику. Пытался сдержать себя. Не впасть в бешеный режим берсерка, не разъебать все вокруг. Потому что не поможет. Не поможет! Сначала надо найти девчонку. А потом… Все потом.
На раздавшийся внезапно треск он практически не обратил внимания, и только побелевшие от ужаса взгляды парней, так бездарно проебавших Лиду в колледже, устремленные на его руки, заставили опустить глаза. С недоумением откинуть в сторону оторванный кусок дубовой столешницы.
И двинуться в их сторону.
Вечером того же дня, вызванный по тревоге Серега, как раз бравший выходной, чтоб тетку в больницу устроить, что-то вякнул не в тему, получил нехилый удар справа, улетел в угол комнаты, откуда с укором какое-то время наблюдал за Расписным, не решаясь влезать.
Понимая, что ему повезло пиздец как. Потому что парни, не уследившие за Лидой, работать больше не смогут. Только пенсию получать по инвалидности. И радоваться, что Расписному не до них. И что Лиду пока что не нашли. Мертвой.
А Влад, сделав все необходимое, зарядив всех, кого мог, сидел безвылазно в доме Лиды, литрами пил чифир, к которому пристрастился в зоне, и с каждым впустую проведенным часом сатанел все больше.
Потому что уже было понятно, что девочка не просто так убежала. Что ее забрали. Кто-то посмел ее забрать. Его девочку. Его принцессу с голубыми волосами. И именно сейчас, в данный момент что-то с ней делает. С ней и с его ребенком. Его. Ребенком.
Страх, прочно поселившийся в том месте, где раньше было сердце, сдавливал грудную клетку, дышать и мыслить ясно становилось все труднее.
И очень отчетливо понималось только одно. Когда он найдет Лиду. Не если. Когда.
Тот, кто это сделал, тот, кто забрал ее… Ответит. За каждую минуту без нее. За каждую секунду. Влад разберется с каждым. Окончательно. Полностью. Так, чтоб ни у кого в будущем не возникло даже мысли. Даже намека на мысль, что можно просто посмотреть в сторону Лиды. И ребенка. Его. Ребенка.
А потом он женится на девочке. И плевать, что законникам западло. На все плевать. И спрячет так далеко, что ни одна тварь не найдёт. А если найдёт, то очень сильно пожалеет.
Главное, самому найти её.
И ребенка.
Живыми.
Остальное все потом.
