Мария Кича
Афганистан. Подлинная история страны-легенды
На местном уровне самых важных патриархов именовали ханами. Они являлись своеобразными «баронами» феодального афганского общества и передавали свой «титул» по наследству. Кроме того, в каждой деревне имелся еще и малик – собственно староста. Маликов избирали – но зачастую отец новоиспеченного малика тоже был маликом или ханом. Иногда обе «должности» – малика и хана – занимал один и тот же человек.
Судьбоносные решения принимались на джирге – совете авторитетных селян (в деревнях, где говорили на дари, его называли шурой). Совет собирался, когда назревал какой-то существенный вопрос. Члены джирги не принимали решение путем голосования – они обсуждали проблему до тех пор, пока единогласно не достигали консенсуса. Это делалось ради предотвращения конфликтов – ведь голосование означало, что большинство победило, а меньшинство – проиграло. Джирга – традиционный институт афганского общества, который официально действует на государственном уровне (в таком случае он известен как лойя-джирга). Первая лойя-джирга была созвана в 1411 г., когда некоторые пуштунские племена хотели перебраться из Кандагара в Пешавар. Спустя 336 лет лойя-джирга избрала афганским правителем Ахмад-шаха. Наконец, последняя лойя-джирга заседала в 2002–2004 гг. для утверждения новой конституции Афганистана.
Джирга избирала малика – но его полномочия зависели от его же личного авторитета, происхождения и иных факторов. Фактически джирга просто констатировала статус и способности человека, которого все и так знали. Впрочем, малик исполнял и конкретные обязанности – в частности отвечал за контакты с внешней властью, кем бы она ни была представлена: губернатором соседнего города или самим монархом. Если монарх знал о существовании деревни, он взимал с нее натуральный оброк. Малик собирал продукты и скот – и доставлял их соответствующему чиновнику.
В любом населенном пункте присутствовали мусульманские деятели – в первую очередь муллы. У мулл были жены и дети, они могли владеть землей, ходили на войну и вовсе не считались святыми. Они просто умели читать – и даже прочитали Коран до конца. Муллы совершал различные обряды в той мере, в какой они регулировались исламом. Например, муллу звали, чтобы он прошептал слова из Корана на ухо новорожденному – и тем самым ввел младенца в сообщество верующих. Когда кто-то умирал, мулла произносил погребальную молитву. Он также председательствовал на свадебных церемониях и встречах старейшин, где оговаривались условия брака, – ибо брак представлял собой сделку двух семей, а не кульминацию романа между мужчиной и женщиной. Незадолго до намаза (молитвы) мулла забирался на минарет или высокую крышу (если минарета не было) и громко распевал арабские стихи, сообщая людям, что пора молиться. Иногда мулле помогал муэдзин – человек с мелодичным или хотя бы громким голосом. Разумеется, в деревне обязательно имелась мечеть – здание, которое служило местом для молитв, церемониальных собраний и заседаний джирги, а также приютом для путников, если таковые появлялись.
Иными словами, мулла заботился о деталях повседневной жизни в мире, настолько пропитанном исламом, что ислам нельзя было отличить от повседневной жизни. В остальном же он не располагал особыми добродетелями. «Делай то, что говорит мулла, не делай того, что делает мулла», – гласит афганская пословица. В фольклоре многих народов – в том числе, афганского – муллы изображены хитрыми и плутоватыми. Их олицетворением является мулла Насреддин[58] – причудливый персонаж суфийских притч и сатирических рассказов.
Вот один из таких анекдотов. К мулле Насреддину зашел сосед и попросил одолжить ему осла. Мулла не захотел. Он сказал: «Мне жаль, но мой осел вчера умер». В этот момент осел заревел в хлеву. «Что это? – удивился сосед. – Мулла, ты говоришь, что твой осел мертв, но я слышу его рев». «Кому ты веришь – мулле или ослу?» – возмутился Насреддин.
Еще одним деревенским персонажем был далак. Он не являлся духовным лицом, но многое из того, чем он занимался, предписывалось исламом. Например, мальчиков требовалось обрезать – и далак делал это. Далаки вырывали зубы, стригли волосы, пускали кровь и оказывали другие услуги личного характера. У них часто не было своего жилья, они спали где придется и ели то, чем их кормили клиенты. Деревенская – и вообще традиционная афганская – жизнь делилась на два мира: частный (населенный мужчинами и женщинами) и публичный (сугубо мужской). Далаки путешествовали между этими мирами. Они знали интимные секреты и грязные тайны каждого дома, собирали и распространяли сплетни – словом, были деревенской «службой новостей». Кроме того, далаки знали, в каких семьях юношам пора жениться, а в каких есть девочки брачного возраста – и потому занимались сватовством и организацией свадеб.
Далак занимал нижнюю ступень в иерархии деревенских авторитетов. Над ним возвышался мираб – лицо, которое ведало оросительной системой и определяло порядок пользования водой. Для того чтобы стать мирабом, надлежало иметь безупречную репутацию и слыть человеком мудрым и здравомыслящим. Мираб разрешал только водные споры, но играл очень важную роль – ибо в засушливом Афганистане земля сама по себе не стоила много, а вода была ценным ресурсом.
На вершине сельской иерархии находились очень уважаемые люди – мавлави[59]. Наиболее выдающимися из них считались казии (шариатские[60] судьи) – которые, однако, жили отнюдь не в каждой деревне. Кази был нужен только в трудных ситуациях, когда спорили представители разных деревень или племен, – поскольку семейные споры решались внутри семьи, клановые – внутри клана, а деревенские выносились на рассмотрение джирги. Судья признавался компетентным и набожным человеком. Впрочем, некоторые вопросы могли поставить в тупик даже хорошего казия. В таких случаях он советовался с муфтием – духовным лицом, который имел право издавать фетвы[61].
В афганских деревнях не использовали ни деньги, ни даже бартерную систему. Натуральный обмен заменило персональное обслуживание. Каждый приходился кем-то своим односельчанам – сыном или дочерью, братом или золовкой, старейшиной или бедным родственником и т. д. Одни люди должны были служить другим и, в свою очередь, имели право на то, чтобы им тоже служили. Молодые подчинялись старшим – но старшие заботились о молодежи. Жены повиновались мужьям – но рассчитывали на их защиту и вели хозяйство. Все делали то, чего от них ожидали, и требовали того, что предписывали традиции.
Афганские села были самодостаточными. Крестьяне производили продукты питания и столярные изделия, мастерили обувь и подковывали лошадей (если они были). Женщины пряли и ткали, шили одежду и пекли хлеб, сбивали масло и готовили припасы на зиму. Мужчины выполняли тяжелую работу вне дома: рыли ирригационные каналы, строили запруды, вспахивали поля, убирали урожай, охраняли деревню и, конечно, воевали.
Автономность деревень вовсе не означала их изолированности. Жители близлежащих поселений знали друг друга. Иногда крестьяне ездили в город на ослах, груженых войлоком или иным товаром, который они продавали, а деньги тратили на соль, спички и т. д. На базарах селяне узнавали о событиях в большом мире – которые, однако, происходили где-то далеко и абсолютно не влияли на деревенский уклад. Губернатор для крестьян был мифическим персонажем, а король – и вовсе чуть ли не вымышленной фигурой, чье влияние на повседневную жизнь равнялось нулю. Если монарх все же приезжал в деревню, он был господином и повелителем всего и вся, но как только он уезжал, то превращался в красивую легенду – и родители еще долго твердили детям: «Однажды я видел короля! Он стоял вон там, он был таким же настоящим, как этот ишак!»
Сельские обитатели контактировали с кучи – кочевниками-скотоводами, составлявшими около 10 % афганского населения. Они являлись меньшинством – но меньшинством внушительным. Сотни тысяч человек жили в постоянном движении – они перемещались группами, останавливались на несколько дней или недель в благоприятных местах – а затем двигались дальше. В небольшом лагере насчитывалось 10 палаток, в большом – до 50. Кроме того, у кучи были сотни овец и десятки верблюдов, которых следовало пасти и сторожить. Кочевники вели опасный образ жизни – они всегда находились на чужой территории и нередко подвергались набегам со стороны своих собратьев. К тому же, старый Афганистан – особенно север страны – буквально кишел разбойниками. Казалось бы, что можно украсть у нищих людей, не имеющих даже клочка земли? Ответ прост – скот и женщин. Поэтому кучи разбивали свой лагерь по тому же принципу, что и пионеры, пересекающие равнины Северной Америки, – в центр помещали женщин и детей, а мужчины располагались по краям.
Всякий раз, когда кочевники приближались к деревне, в воздухе пахло грозой. Селянам не нравилось, что кучи выпускают на их пастбища отары прожорливых овец. Впрочем, деревенские жители и кочевники редко враждовали. Некоторые крестьяне произошли от кучи; некоторые кучи занимались сельским хозяйством, пока несчастье – например засуха – не оторвало их от земли и не погнало по бескрайним просторам Центральной Азии, как перекати-поле.
Впрочем, отношения между кочевниками и горожанами складывались более гармонично. Особенно выигрывали от этого кучи – ведь, в отличие от крестьян, они не были самодостаточными. Кочевники наведывались в города, чтобы купить посуду, металлические инструменты, оружие и ткань, из которой шили шатры. Помимо того, кучи брали у крестьян фрукты, овощи и муку для основного продукта афганского рациона – хлеба. Взамен они давали молочные продукты, вяленое мясо, шкуры, кожу и изделия из бисера.
Кочевники являлись частью афганского народа. Они ощущали свою племенную принадлежность и могли проследить родословную до тех же предков, что и многие оседлые жители. У кучи были муллы, они почитали казиев и уважали некоторых богословов. Разница заключалась в том, что крестьянин мог прожить целую жизнь и умереть, ни разу не отойдя и на 10 км от деревни, где родился. Кочевники же преодолевали сотни километров в год. Они не знали, что такое границы. Будучи замкнутыми и подозрительными, кучи видели мир и говорили на нескольких языках. Управление регионом, изобиловавшим кочевниками, было сродни попытке черпать воду решетом. Кучи не удавалось посчитать, а тем более – обложить налогами. В то же время они регулярно обижались на монархов и присоединялись к восстаниям – поэтому их нельзя было игнорировать.
Ахмад-шах Дуррани почти не присутствовал в жизни подданных – но придумал оригинальный способ взаимодействия с ними. Отныне афганцы, жаждавшие правосудия, но не добившиеся его от джирги или казия, могли подать прошение повелителю – ибо теперь наряду с традиционным правом появился еще и королевский закон. Традиционное право представляло собой гремучую смесь шариатских норм и местных обычаев, сдобренную согласием племени либо клана. Королевский закон отражал мудрость и проницательность дурранийских администраторов и фактотумов – и, в конечном итоге, самого монарха.
Король обладал военной силой – поэтому его слово заменяло все прочие постановления. Но любой правдоискатель рисковал, ибо монарший вердикт был окончательным и непредсказуемым. Кроме того, просителю надлежало запастись терпением и приготовиться к изнурительной борьбе за то, чтобы его услышали, – ведь чиновников было мало, и они сообщали Ахмад-шаху далеко не обо всех делах. Никто даже не помышлял беспокоить монарха по какому-нибудь пустяковому спору – но лишь немногие вообще отваживались обратиться к нему, да и то – если за них замолвили слово высокопоставленные знакомые. Естественно, так действовали ханы и другие влиятельные люди. Простые же афганцы оценили королевскую затею скептически – и Ахмад-шах Дуррани, надеявшийся приблизиться к своему народу, в итоге еще больше от него отдалился. Со временем обособленность кланов и племен лишь набирала обороты. «Лучше иметь сильную собаку во дворе, чем сильного короля в столице», – гласит афганская пословица.
Глава 4
Между львом и медведем
…мы глядим в вышину и надеемся, что звезды глядят оттуда на нас, мы молимся о путеводной звезде, прочерчивающей в небе путь нашей судьбы, но это гордыня наша и ничего больше. Мы смотрим на галактики и влюбляемся, но для Вселенной мы значим куда меньше, чем она для нас, и звезды остаются на своих кругах, как бы мы ни мечтали об ином. Да, конечно, если достаточно долго взирать на небесное колесо, можно увидеть вспышку падающего и умирающего метеора. Но это не та звезда, за которой стоит следовать, – просто камень, которому не повезло. Судьбы наши здесь, на земле, и нет для нас путеводных звезд.
Салман Рушди. Прощальный вздох мавра
Главным достижением Ахмад-шаха Дуррани было объединение Афганистана под властью местных жителей. Он стал последним из длинной череды завоевателей, которые создали державу, простирающуюся от Средней Азии до Индии. Дурранийская империя обеспечила афганцам последние годы славы на мировой арене.
В 1772 г. Ахмад-шах, предположительно, заболел раком челюсти, возникшим в результате старой раны. Предчувствуя скорую кончину, он удалился в горы к востоку от Кандагара и умер там в возрасте 50 лет. Монарх успел сплотить пуштунов благодаря своим дипломатическим навыкам – но не сумел превратить племенную конфедерацию в настоящее национальное государство. Отпрыски династии Дуррани также не справились с этой задачей.
Незадолго до смерти Ахмад-шах назначил преемником своего сына Тимур-шаха, который управлял Гератом. Старший брат Тимура, кандагарский губернатор Сулейман Мирза, тоже претендовал на престол – но его сторонники будто испарились, когда кронпринц с войском добрался до Кандагара. Сулейман бежал – и Тимур в отместку казнил несколько родственников, поддержавших смутьяна. Наместники неохотно подчинялись новому господину, и в 1776 г. он перенес столицу из Кандагара в Кабул – поближе к своим индийским владениям.
Тимур-шаху приходилось постоянно держать в узде пуштунские племена – и здесь он опирался на 12 тыс. кызылбашских кавалеристов. Неудивительно, что монарх заслужил репутацию шиита и чуть ли не персидской марионетки. Злые слухи усугубились в 1791 г. – когда персидские наемники спасли Тимура, подавив мятеж восточных пуштунов. Рассвирепев, правитель приказал замучить лидеров восстания до смерти – даже после того, как те поклялись ему в верности на Коране. Этот кощунственный поступок окончательно опорочил Тимур-шаха в глазах современников и следующих поколений афганцев.
Вообще против Тимура бунтовали многие народы, покоренные его отцом. К 1781 г. Дурранийская империя лишилась Хорасана и Синда. Тем не менее сами афганцы уважали монарха (или хотя бы делали вид) – и в этом была немалая заслуга Паинды-хана, главы клана Баракзай. Но, в целом, царствование Тимур-шаха выдалось довольно мирным. Он ничего не завоевывал, увлекался архитектурой, любил садоводство и не обижал иностранных купцов, торгующих в Кабуле.
Ахмад-шах организовал для Тимура ряд выгодных браков, а жены и наложницы услужливо подарили ему 23 сына. После смерти отца в 1793 г. они сцепились в борьбе за власть – и эта борьба была лейтмотивом последних 25 лет правления клана Садозай. В итоге лишь пяти внукам Ахмад-шаха удалось поочередно взойти на престол в Кабуле – но контроль над столицей отнюдь не гарантировал контроль над страной. Члены семьи Дуррани чинили друг другу козни, баракзаи и племенные вожди поддерживали то одних, то других. Многие претенденты на корону погибли, были ослеплены или сгинули в тюрьмах.
Первым из сыновей Тимур-шаха, дорвавшимся до трона, был Земан-шах (1793–1800). Он заручился поддержкой баракзаев и временно объединил страну, которая распадалась на мелкие княжества, вольные города и земли племен. Земан-шах даже подружился с могущественным эмиром Бухары – Шахмурадом ибн Даниял-бием, который подтвердил дурранийский контроль к югу от Амударьи. Но афганскому правителю не повезло в Индии – две кампании против сикхов в 1797 г. и 1798 г. обернулись провалом. Земан-шаха победил тот, кого он сам назначил губернатором Лахора, – сикхский аристократ Ранджит Сингх.
Поражение Земан-шаха разочаровало индийских мусульман. Они кинулись искать другого покровителя – и прекратили выплачивать Кабулу налоги, которые составляли главный источник доходов афганской казны. К тому же попытка Земан-шаха снова овладеть Индией насторожила англичан – ибо угрожала их растущим интересам в этой стране. Англичане боялись возрождения империи Ахмад-шаха; в качестве меры предосторожности они разместили войска в Айодхье – древнем городе на реке Ганг. С этого момента никто из афганских монархов уже не мог игнорировать Великобританию.
В 1800 г. Земан-шах поссорился с кланом Баракзай и убил его лидера Паинду-хана. Баракзаи в отместку выкололи повелителю глаза, выслали его прочь из Афганистана и возвели на престол Махмуд-шаха – брата изгнанника. Однако ни Махмуд-шах (1880–1803, 1809–1818), ни его преемник Шуджа-шах (1803–1809, 1839–1842) так и не сумели сохранить вверенное им государство. Каждый из братьев дважды возглавлял Афганистан и дважды терял корону – но все их действия и решения не привели ни к чему хорошему.
В 1818 г. персы напали на Герат – и Махмуд-шах поручил своему баракзайскому союзнику Фатху Али-хану (сыну Паинды-хана) отразить вражескую атаку. Фатх Али-хан блестяще выполнил приказ, и это его погубило. Завидуя славе полководца, Камран (отпрыск Махмуд-шаха) ослепил триумфатора под предлогом возмездия за якобы нанесенное оскорбление – дескать, брат Фатха Али-хана, Дост Мухаммед, жестоко обращался с сестрой Камрана и вообще чуть ли не ограбил королевский гарем в Герате. В итоге победоносного военачальника ожидала не благодарность, а мученическая смерть. По Кабулу поползли ужасные слухи, что Махмуд-шах и Камран собственноручно истязали Фатха Али-хана, пока тот не скончался. Возмущенные баракзаи подняли восстание. Опальный монарх и его коварный наследник бежали в Герат – и управляли городом под защитой Персии до 1842 г. Последующие властители Кабула – Али-шах (1818–1819) и Аюб-шах (1819–1823), внуки Ахмед-шаха – только усугубили острый политический кризис и кровавые междоусобицы в племени Дуррани. Хаос поглотил Афганистан – и каждое новое событие лишь подтверждало окончательный упадок клана Садозай. Балх стал независимым княжеством. Дурранийская империя не контролировала даже границу с Бухарским эмиратом, проходящую по Амударье.
На тот момент ислам существовал уже более тысячи лет. Вся социальная, политическая, экономическая и культурная жизнь региона определялась мусульманским контекстом. Кафиры были обращены в ислам или находились в подчиненном положении. Но задолго до 1800 г. огромный мусульманский мир начал терять инициативу – ибо на Западе восходило солнце европейской цивилизации. Сухопутные границы между христианской и исламской цивилизациями медленно сдвигались в пользу Европы[62]. Западные государства обрели контроль над морями, что позволило им доминировать в международной торговле. Эпоха Великих географических открытий всецело принадлежит европейцам.
Европейское могущество в Южной Азии берет начало на закате XV в., когда корабли Португалии под руководством Васко да Гамы обогнули мыс Доброй Надежды и достигли Индии. Португальцы владели этой страной на протяжении 100 лет – они создали процветающую империю с колониями на берегах Индийского океана. Однако португальское влияние никогда не проникало вглубь Индии – и афганцы не обращали на него особого внимания.
К XVII в. блеск и слава Лиссабона привлекли конкурентов – Испанию, Францию, Нидерланды и Англию. 31 декабря 1600 г. английская королева Елизавета I подписала указ об учреждении Ост-Индской компании – акционерного общества, наделенного монополией для торговли с Индией. Лондон охотно спонсировал это частное предприятие, которое заложило фундамент для британского господства на Востоке. Ост-Индская компания сыграла судьбоносную роль в колонизации ряда восточных стран. Будучи изначально коммерческой, она вскоре приобрела правительственные и военные функции.
Первая английская фактория в Индии появилась в городе Сурат (1613) с одобрения бабуридского монарха Джахангира. Спустя три года их стало пять (прибавились форпосты в Агре, Броче, Бурханпуре и Ахмадабаде), а в 1647 г. – уже 23 (в Бомбее, Мадрасе, Калькутте и т. д.). Ост-Индская компания нанимала для охраны факторий местных воинов (сипаев), которыми командовали английские офицеры. Но если в XVII в. Великие Моголы еще сдерживали амбиции чужестранцев, то после смерти падишаха Аурангзеба (1707) западные государства принялись расширять зоны своего влияния и бороться друг с другом, заключая союзы с разными индийскими княжествами. Их соперничество привело к Семилетней войне (1756–1763) – настолько масштабной, что Уинстон Черчилль окрестил ее «первой мировой войной в истории». В этом глобальном конфликте участвовало множество сторон – от империй и королевств до североамериканских племен. Великобритания вырвалась вперед в колониальной гонке, обойдя Францию, Испанию и Португалию как в Старом, так и в Новом Свете, – и выиграла главный приз: господство над Северной Америкой, Индией и Индийским океаном. Вскоре Британская Ост-Индская компания уже давила на Великих Моголов в Дели. Со второй половины XVIII в. она находилась под руководством генерал-губернаторов, к началу XIX в. – управляла львиной долей индийских земель, а летом 1858 г. – лишилась всех административных полномочий. Они – вместе с правами, обязательствами и имуществом компании – перешли напрямую к британской короне.
Колонизаторы имели превосходство в военной технике и медицине, располагали эффективными административными моделями, обладали хорошими дипломатическими и политическими навыками, а также – в отличие от многих предыдущих завоевателей – были очень энергичны и любопытны. Все это позволило нескольким десяткам тысяч британцев доминировать в Индостане. Афганцы игнорировали британскую власть еще несколько лет только благодаря ожесточенному сопротивлению пенджабских сикхов. Это была настоящая роскошь – но дурранийские монархи ее не оценили и даже вряд ли заметили.
Политическая карта мира изменилась задолго до описываемых событий. На момент смерти Ахмад-шаха Дуррани европейцы уже активно проникали в Южную Азию. Местные жители называли их фарангами (искаженное произношение имени «Фрэнк»), но в Индии на первый план выдвинулась особая категория фарангов – энграйзи (англичане). В 1707 г. Англия и Шотландия объединились в Великобританию, однако энграйзи по-прежнему были скромными купцами и ремесленниками, которые тихо трудились на маленьких факториях, возведенных с высочайшего дозволения Великих Моголов.
Восточные люди смотрели на западных людей свысока – и совершенно напрасно. Энграйзи и прочие фаранги боролись между собой за право торговать в Индии. Сперва французы и британцы вытеснили португальцев – а затем схлестнулись друг с другом. В 1743 г. – за четыре года до того, как пуштуны избрали своим повелителем Ахмад-шаха – британцы уже сражались с французами на восточном побережье Индии. Фактически они делили чужую страну – но тогда никто об этом не подозревал.
После поражения в Семилетней войне французы могли жить в Индии только «под британской защитой». Энграйзи еще не понимали, что они завоевывают саму Индию, – ибо еще не собирались ей править. Их интересы оставались сугубо коммерческими. Лондон не держал на Индийском субконтиненте правительственных чиновников либо иных официальных лиц, и британское присутствие там ограничивалось Ост-Индской компанией – которая служила государственным интересам, но все-таки являлась частной фирмой и стремилась максимально увеличить свои доходы.
В июне 1756 г. между индийцами и англичанами вспыхнул скандал. Вспыльчивый наваб[63] Сирадж уд-Даула напал на Форт-Уильям – главное британское поселение в Бенгалии, давшее начало городу Калькутта. Крепость была захвачена, и по приказу наваба полторы сотни энграйзи бросили в крошечную тюремную камеру. К утру большинство англичан погибло от ран и удушья. Европейская пресса окрестила камеру «калькуттской черной дырой»[64]. Когда новости об этих зверствах достигли штаб-квартиры Ост-Индской компании в Пондичерри, ее администрация немедленно отправила в Калькутту своего агента Роберта Клайва, дабы тот наказал сумасбродного феодала. Клайв отправился в Калькутту с небольшим отрядом, легко разгромил войско Сираджа уд-Даулы и сделал навабом его племянника. Операция называлась битвой при Плесси (Палаши) – но вряд ли заслуживает термина «битва». Скорее, она напоминала административную процедуру, при которой одного зарвавшегося чиновника заменяют другим. Победа при Плесси не ознаменовала британского завоевания Бенгалии – но обозначила момент, когда все, включая британцев, осознали, что они уже контролируют Бенгалию. Никто не мог точно определить, когда произошло завоевание.
Дело «калькуттской черной дыры» разыгралось на восточном побережье субконтинента в том же году, в котором Ахмад-шах разграбил Дели. Афганцы казались гораздо более могущественными, чем англичане. В конце концов энграйзи просто заменили одного наваба другим; афганский же монарх превратил бабуридского императора в послушную марионетку. Пока британцы раскрывали свою силу на востоке Индии, Ахмад-шах утверждался на западе. Дели лежит в 1500 км от Калькутты, а Кандагар – родной город Ахмад-шаха – находится еще на 1153 км дальше. Между британцами и афганцами пока не было причин для конфликта.
Спустя несколько лет после калькуттского инцидента энграйзи закрепились в Бенгалии и двинулись на запад. Британские владения расширялись по мере того, как распадалась держава Бабуридов. Англичане брали под свой контроль одно княжество за другим. При необходимости они насаждали свою прямую власть, но в большинстве случаев оставляли на местах членов тамошней элиты – предварительно обозначив для нее строгие нормы поведения. Наконец Лондон решил, что Индия слишком важна, хрупка и велика, чтобы ей занималась частная компания, – которая к тому же плохо управляла Бенгалией. В 1773 г. – когда в североамериканских колониях росло недовольство метрополией – Великобритания прислала в Индию генерал-губернатора. Ост-Индская компания продолжала функционировать, но теперь в Индии началась эпоха официального британского господства. Генерал-губернатор назначался в Лондоне и действовал с одобрения парламента – однако на индийских территориях он был в значительной степени суверенным, имел собственную администрацию и занимался внешней политикой.
Ахмад-шах умер в 1772 г. – а в следующем году американские патриоты в Массачусетсе осуществили «Бостонское чаепитие» – акцию протеста не только против британского правительства, но и против Ост-Индской компании, которая сжимала Индию железной хваткой. Дурранийское государство простиралось от Центрального Ирана до Индийского океана, включая Кашмир на северо-востоке. В мусульманском мире оно уступала лишь Османской империи. Впрочем, афганская держава уже раскалывалась.
Государство Ахмад-шаха рухнуло по внутренним причинам. Прежде всего, оно было династической империей – крайне нестабильной политической организацией, зависящей от таланта правителя. Таланты же потомков Ахмад-шаха оставляли желать лучшего. Феодальная раздробленность в Афганистане переросла в ужасную войну между пуштунскими кланами Садозай и Баракзай – которые истребляли друг друга на протяжении нескольких десятилетий, подобно английским династиям Ланкастеров и Йорков.
В результате Войны Алой и Белой розы появилась исполинская фигура Генриха VII – первого короля из рода Тюдоров и основателя той Англии, какой мы ее знаем. На почве афганской войны был взращен другой гигант – человек, которого афганцы до сих пор называют Достом Мухаммедом Великим. Внуки Ахмад-шаха были убиты, искалечены либо изгнаны – причем все это они с удовольствием сделали сами. Дост Мухаммед же не занял престол сразу – умный и осторожный политик, он сначала захватил Кабул и усадил на трон Али-хана – сына Тимур-шаха (1818), а себя назначил визирем. Дурранийская империя агонизировала – и Дост Мухаммед решил подождать, пока его последние соперники из клана Садозай завершат самоуничтожение. Так и случилось – через год Али-хана отстранил от власти его брат Аюб-хан. Самое выдающееся, что он сделал за четыре года правления, – это потерял Кашмир. Свержение Аюб-хана в 1823 г. ознаменовало крах Дурранийской империи. Когда буря улеглась и пыль гражданской войны осела, Дост Мухаммед объявил себя эмиром Кабула (1826) – и открыл эпоху господства собственного клана Мухаммадзай. Не будучи потомком Ахмад-шаха, он являлся двадцатым сыном Паинды-хана – главы баракзаев. Следовательно, Дост Мухаммед принадлежал к племени Дуррани. Он тоже был «жемчужной».
Эмир был долговязым, длиннобородым и черноглазым мужчиной. В юности он слыл расточителем и пьяницей, однако с возрастом превратился в сурового старика с вкрадчивым голосом, которого европейцы считали «идеальным джентльменом». В то же время Дост Мухаммед славился коварством и жестокостью, что естественно – иначе он не вышел бы победителем из кровавой гражданской войны. Впрочем, он умел производить впечатление на людей (особенно на иностранцев) – и одинаково хорошо чувствовал себя на поле брани, в ядовитой атмосфере дворцовых интриг и дома, в роскошной обстановке, где принимал гостей и моментально становился душой самого изысканного общества.
Монарх намеревался сплотить нацию и управлять ей из новой столицы – Кабула. Эта идея легла в основу всей последующей афганской истории и не реализована до сих пор. Таким образом, современная история и государственная идеология Афганистана начинается с Дост Мухаммеда. За несколько лет эмир навел порядок на подвластной ему территории – куда помимо Кабула входили также Газни и Кухистан. Жизнь афганцев вернулась в нормальное русло. Крестьяне снова возделывали землю, пастухи опять разводили скот. Женщины занимались домашним хозяйством, мужчины сидели в чайханах и сплетничали. Торговля возобновилась. Верблюжьи караваны везли шерсть, шкуры, льняное масло, лазурит и ковры по горным тропам Гиндукуша и равнинам Индии – там афганскую продукцию обменивали на рис, чай, специи, бязь, хлопок и другие товары.
Тем не менее Дост Мухаммед был недоволен размерами своего эмирата. Он легко смирился с утратой Мешхеда, который традиционно входил в персидскую сферу влияния. Но от Пешавара эмир отказаться не желал – ибо вместе с ним скудный на урожаи Афганистан лишился плодоносных земель вдоль реки Инд. К тому же Пешавар захватил грозный Ранджит Сингх, который являлся не мусульманином, а сикхом – но город населяли пуштуны-мусульмане, и он издавна имел статус зимней столицы афганских монархов. Пуштунские правители Афганистана воспринимали потерю Пешавара очень болезненно. Дост Мухаммед неоднократно пытался вернуть его – что привело к конфликту, который еще не разрешен и является камнем преткновения в афгано-пакистанских отношениях.
