Мария Арбатова
Неделя на Манхэттене
Восьмой особенностью стал холодильник в кормилице-кухне. Ростом он был по пояс человеку, при открывании скрёб дверью по кафелю, оставляя следы, и урчал громче кондиционера. Пришлось выдвигать его из ниши на ночь и отключать.
Девятой особенностью стала гардеробная. В ней можно было разместить на ночёвку четырёх человек, стоял сейф, а из стены ко мне тянулось что-то чёрное. Не зажигая света в гардеробной, я удивилась, насколько эти модернистские крючки не вяжутся со стилистикой номера, и попробовала повесить на них вещи.
Крючки зашипели, заискрили, меня дёрнуло током, и, отлетая на пару пару метров, я заорала:
– Провода под напряжением!
– Этого не может быть, в Америке строгий контроль… – начал было муж, включая свет в гардеробной, но не закончил фразы.
Небрежно замотанные чёрной изолентой обрезанные провода уставились на него как две ощетинившиеся змеи. Я метнулась за фотоаппаратом, кто потом в Москве поверит? Сама бы прежде не поверила.
Возле входной двери белела ровно такая дверь с такими же золотыми шпингалетами, видимо, вторая гардеробная. Мы открыли шпингалеты, и попали… в другой, практически зеркальный, только пустой номер. Случись это сразу после прилёта, решили бы, что глюки.
– Ты уверен, что мы поселились в Манхэттене? – с надеждой спросила я мужа.
– Открой в Интернете карту Нью-Йорка и убедись, – ответил он, но особой уверенности в голосе уже было.
Нас не предупредили, что в Америке принято разделять номер на части и сдавать разным постояльцам. И это было десятой особенностью номера. Потом меня уговаривали, что это удобно для больших семей, чтобы родители слышали, всё ли в порядке у детей. Но мы приехали как без детей, так и без планов усыновлять постояльцев соседнего номера.
Я попробовала открыть карту Нью-Йорка и убедиться, что мы не в Манхэттене, но у ноута кончилась зарядка. И оказалось, российская вилка подзарядки несовместима с американской розеткой без адаптера, а все телефонные номера остались в братской могиле невключившегося мобильника и разрядившего ноута.
Ножа, как я уже говорила, в кухонном хозяйстве не было. Распоров целлофан на чемодане вилкой, мы по очереди переоделись в гардеробной и пошли к мексиканцу за адаптером и возможностью высказать всё, что думаем об отеле. Но мексиканец отбился очередным «импосиблом», нарисовал на листочке маршрут к магазину адаптеров и посоветовал бежать бегом, потому что он скоро закроется.
Мы побежали на тёмную неопрятную улицу, разделённую пополам миленьким газончиком, но дверь магазина была уже закрыта. Бросились в соседний, эдакое сельпо – немножко хозтоваров, немножко галантереи, немножко полуготовой еды в упаковках, немножко мороженого, немножко резиновых сапог и презервативов. В сельпо адаптера не было, и нас послали на противоположную сторону улицу со словами, что и там вот-вот всё закроется.
Большущий магазин «Staples» торговал оборудованием для офисов. Скучающий в зале с электроникой чёрный парень показал адаптер, но не был уверен, что он подойдёт, и предложил принести ноут на примерку со словами, что до закрытия магазина осталось…
Муж побежал в отель за ноутом, а я осталась глазеть по сторонам возле корейской баптистской церкви и скульптуры Питера Войтука, изображавшей ворону на пирамиде из яблок.
Дома на улице были двух типов. Либо вертикально поставленные серые бараки в гирляндах пожарных лестниц, либо здоровенные монстры, перекликающиеся со «сталинским ампиром», но отделанные такими завитушками, что руки бы оторвать архитектору. Всё это толкалось, надвисало и громоздилось друг на друга.
Количество людей на перекрёстке напоминало большие индийские города. Но в отличие от ярко одетых и изящно двигающихся индийцев, здешние по-армейски вышагивали, что-то тащили с армейской сосредоточенностью, с ней же кричали в мобильники, жевали завёрнутое в бумагу и отхлёбывали из больших бумажных стаканов.
Одеты они были в основном так же, как построены дома. От женщин оставалось ощущение, что, опаздывая на работу, напялили то, что первым выхватили из шкафа. Никогда не поверю, что в городе, набитом шмотьём, сложно хоть чуть-чуть подобрать кофту под сумку, туфли под юбку и т. д.
С нашей точки зрения, это казалось оргией безвкусицы, но американские приятельницы уверяли меня, что неформальная одежда, подобранная со вкусом – дурной тон и нарочитая сексуализация образа. И что вообще в США приняты три формата одежды: dress-up style – по-нашему выходной; рrofessional – деловой или рабочий; и casual – нарочито небрежный и пофигистский.
На фоне белых, стиравших себя одеждой, как ластиком, шикарно смотрелись плевавшие на формат чёрные. Они эксплуатировали в одежде один цвет, варьируя оттенки – видимо, это было хитом сезона. Впившись в толпу глазами, я искала контуры «американской нации», хотя прочла уйму книжек о том, что её не существует, а попытка создать суперидентичность из суммы понаехавших идентичностей привела исключительно к деперсонализации.
Живя дома, человек по-всякому примеряет себя к прошлому собственной семьи, но предки большей части американцев похоронены в странах, о которых потомкам либо ничего не известно, либо ничего не понятно. Даже Мадлен Олбрайт узнала о том, что она еврейка и её родственники погибли в ходе холокоста, только в 1996 году, баллотируясь на пост госсекретаря США. Так же как Джон Керри только в 2003 году получил информацию, что и он еврей, чья родня погибла в концлагерях.
Георгий Гачев писал об этой подмене прошлого: «…американцы уже как бы денационализованы, национальные их корни остались в Италии, в Польше, в России. Американец живёт как бы в двух мирах: в единой, безнациональной, универсальной цивилизации Америки и в какой-то своей частной общине, – то есть в двух communities. Национальное – это как какое-то прошлое, это не то, что жжёт сердце в настоящем, как жжёт это каждого человека в Евразии. Там это вопрос, в общем, жизни и смерти, потому что там народы живут среди своих природ, а американец живёт среди природы, с которой он не связан корнем».
«Контуров американской нации» я не разглядела, зато полюбовалась сборищем попрошаек, трудящихся в разнообразных амплуа, сидя на грязном тротуаре. Кто со скрипкой, кто с собакой, кто с транспарантом, кто с перевязанной головой. Ближайшими ко мне обитателями угла перед корейской церковью оказались чистенький улыбчивый бенгалец в киоске со жвачками и мексиканский бомжара. В мытом и чесаном состоянии бомжара мог бы стать красавцем-мужчиной и звездой мексиканских сериалов, но борода и волосы у него состояли из колтунов, а грязь скрывала истинный оттенок кожи.
Одет бомжара был в «хитон» – не подпоясанный мешок коричневого цвета с прорезями для головы и рук. Предельно неудобный для бомжового промысла наряд создавал величественный облик древнего грека, и бомжара всеми способами показывал, что он король угла, урны и двух прилегающих дорог. Победоносно оглядывая свои владения, он умело тормошил урну, выбрасывая из неё непригодившиеся объекты прямо на тротуар.
Обнаружив пару пивных банок, подлежащих обмену на деньги, бомжара решил поделиться радостью. Подошёл поближе и почти что сунул их мне под нос с хриплой испанской тирадой. Я гавкнула, что не говорю по-английски, хотя он мне этого и не предлагал, и отпрыгнула поближе к киоску улыбчивого бенгальца. Бомжара осуждающе покачал головой.
Но тут вышедший из людского потока старичок в приличном костюме тоже засунул руку в урну. И, позабыв обо мне, бомжара ринулся на старичка, как лев на косулю. Старичок втянул голову в плечи и засеменил на переход.
Вернулся муж с ноутом, и мы побежали к вот-вот закрывающемуся «Staples». А пока решался вопрос адаптера, я уселась у входа в магазин на железную оградку вокруг дерева. Совсем стемнело, людей стало меньше, но они стали оживлённей и нарядней, появились парочки и собачники. Скамеек здесь не было как класса, ведь пуритане приучали американцев не рассиживаться.
Железных оградок вокруг деревьев хватило бы на сотни задниц, но именно рядом со мной плюхнулись два перекормленных чёрных парня в дредах, татуировках, вытянутых по местной моде футболках до колен и приспущенных штанах. Мода на штаны, открывающие то, что принято закрывать, пришла из тюрем, где запрещены ремни, а заключённые из бедноты резко худеют, не имея денег на ларёк.
Меня предупреждали, что лучше держаться подальше от молодых отвязанных афроамериканцев, по которым нельзя понять, восемнадцать им или четырнадцать. Тех самых подростков из «плохих районов», совершающих львиную долю правонарушений и чаще всех погибающих в конфликтах. Составляя в 2013 году 3 % населения города, они составили аж 28 % убитых ньюйоркцев. Алкоголь в США разрешен с 21 года, и подростки, ищущие приключения, в основном обкурены и обколоты.
Игра «Выруби белого», состоящая из подкарауливания и вырубания одним ударом, только входила у чёрной молодёжи в моду, и мне было уютнее перебраться поближе ко входу в магазин. Но тут к подросткам вышел продавец, пославший нас за ноутом. До закрытия магазина оставалось время, но он запросто покинул рабочее место. Сперва троица попихалась, как дошкольники, потом поругалась, потом один включил плеер с громкими барабанами, и они начали пританцовывать перед магазином.
Это бы трогательно смотрелось, не знай я, что парень единственный продавец в огромном зале. Было ясно, что он уже выдал мужу адаптер, но входов в магазин было несколько, и кому-то в последние минуты до закрытия могло что-то понадобиться.
Наконец в дверях нарисовалась толстущая чёрная тётка и пронзительно заорала на продавца. Он съежился-скукожился в мышонка при своих двух метрах роста, пытаясь прошмыгнуть мимо неё в дверь магазина, а дружки выключили музыку, вытянулись по стойке смирно и подобрали животы.
Работа продавцом в таком солидном месте была везухой для молодого чёрного парня, но, похоже, он ей не слишком дорожил. Всю жизнь я слышала, что американцы вкалывают до кровавого пота, имеют меньше всех отпусков, больничных, отгулов и больше всех сверхурочных. Работа для них практически религия, и мы гоняли своих продавцов кричалкой: «В Америке вас бы уволили в первые пять минут!» Но всю неделю на Манхэттене нас сопровождал сервис худшего совкового разлива.
Большинство недавно опрошенных россиян ответили, что на первом месте для них благополучие в семье, на втором – друзья, на третьем – работа. Американцы в ходе подобного опроса расставили приоритеты иначе: на первом месте – работа; на втором – семья, на третьем – удовлетворение потребительских запросов, и только потом друзья. Ведь неукорененному американцу работа даёт то ощущение надежности и устойчивости, которое укоренённому россиянину обеспечивают семья и друзья.
Американский капитализм, как наш социализм, гарантирует работающим жирный соцпакет – как правило, хорошую медстраховку на всю семью, талоны и льготы. Талоны для безработных – это совсем другие талоны. К сожалению, Голливуд ни разу не рассказал человечеству о талонах, видимо, считает тему некинематографичной.
Залогом успешного трудоустройства в США считается диплом престижного университета, хотя основная часть американских миллиардеров и миллионеров либо не имеет диплома, либо ни разу не применяла его по назначению. А количество дипломированных безработных увеличивается, и многие из них идут на низкоквалифицированную работу, не требующую не только диплома, но и грамотности.
Но, поддерживая банковский сектор, госпропаганда агитирует за кредиты на образование, хотя объём непогашенных студенческих кредитов давно больше триллиона долларов. А наиболее невезучие жертвы «американской мечты» выплачивают его до пенсии, ведь деньгами в США определяется всё; и самооценка среднеарифметического американца чаще всего складывается из достигнутого в денежном эквиваленте: богатство – главный мотив переезда в эту страну.
Согласно исследованию, организованному в 2013 году американским психологом Мишель Маккуэйд, работа нравится лишь 36 % американцев; 15 % испытывают на работе скуку или одиночество, при этом 35 % довольны заработком. Аналогичный опрос Росстата в том же году обнаружил, что работа нравится 76 % опрошенных россиян, полностью удовлетворены ею более 50 %, но только 26 % опрошенных довольны заработками. То есть россияне на 10 % реже довольны заработком, но в 2 раза чаще американцев идут на работу с удовольствием.
Гуру Майкла Джексона – Дипак Чопра – писал о неприятной статистике: работники американских офисов значительно чаще остальных умирают в ночь на понедельник, ощущая новую неделю как приговор. Кроме того, по понедельникам в США фиксируется на 25 % больше травм спины и на 33 % больше сердечных приступов.
Муж вернулся с адаптером, и двери «Staples» окончательно захлопнулись. Глянув на замусоренный тротуар, я сказала:
– Столько времени толчёмся на этих задворках! Где-то здесь рядом Бродвей – всю жизнь мечтала увидеть Бродвей!
И муж удивлённо ответил:
– Всё это время мы находимся на Бродвее!
И, видимо, чтобы не дать мне времени на ступор, сверху обрушился мини-ураган, поднявший с тротуара грязь и упаковки на уровень лица – тот самый «мусорный ветер», про который поёт известная группа.
Жизнь посреди материка делает нас баловнями, неделями обсуждающими надвигающееся потепление и похолодание, а островной и прибрежный климат меняется ежеминутно. К тому же Манхэттен построен квадратами, как специально задуманный аэродинамический лабиринт для усиления ветра, и обычный здешний ветер почти что наше московское штормовое предупреждение.
Мы снова метнулись в «сельпо», теперь уже за зонтиком, перебегая на другую сторону, как оказалось, Бродвея – самой старой и длинной улицы Нью-Йорка, растянувшейся на 25 километров сквозь Манхэттен, Бронкс и крохотные городишки штата Нью-Йорк. Считается, что прежде здесь была древняя индейская тропа, и название переводится с одного из индейских языков как «тропа войны».
В «сельпо» не было видно зонтов, но кассирша велела идти в хвост магазина и сворачивать налево. Шли и сворачивали, пока не уткнулись в дверь с табличкой «служебное помещение» и не открыли её на свой страх и риск. Людей за дверью не было, но до потолка громоздились коробки с товарами. В одной из них мы накопали зонтик, и до последней минуты не понимали, не попадём ли в полицию за хозяничанье в «служебном помещении», но обошлось, и кассирша лениво выбила чек.
Мы двинулись под зонтом по своей стороне бродвейщины на юг, а когда проходили мимо корейской церкви, мокнущий у заветной урны мексиканский бомжара кивнул мне как старой боевой подруге. С нашей стороны улицы приемлемого общепита не было – пугала или жуткая публика, или громкая музыка, или грязь, или вид блюд на столах. Но главное – запах! При том, что у американской еды в целом приглушён запах, в большинстве общепитов Бродвея любой ценовой политики ужасно пахнет смесью горелого, прогорклого и несвежего одновременно.
И тут набрели на ночной магазин-рынок, что на Бродвее большая редкость. Купили продуктов, похожих на свежие и съедобные, а заодно узнали, что на любой товар кассир добавляет 8,875 % налога с продаж, и потому поначалу кажется, что тебя обсчитали. Обвешанные пакетами, двинулись в отель, но затормозили перед зажатым большими домами зданьицем – в Нью-Йорке храмы запросто заталкивают между гаражом и столовкой.
Двери были распахнуты, в них посреди темноты и безмолвия 79-й улицы, бурлила толпа в иудаистской экипировке. От неё отделился и бросился к нам дядька с искренними слезами на глазах. Я по-всякому больше смахиваю на еврейку, чем муж, но он выбрал мужа, включил глаза, как фары на дальний свет, и поведал, что, обойдя всю Америку, обрёл счастье именно в этой общине. Музыка бога здесь пронзительно полилась в его душу, а посему рекомендует мужу предпочесть эту синагогу всем остальным.
По всем признакам он был «моим евреем» – сентиментальным, открытым и экспрессивным; и в другой раз мы бы зашли в его синагогу. Но зачем еврейскому богу мертвецки уставшие индуист и буддистка, обвешанные пакетами со жратвой? Сияющие глаза этого дядьки из-под чёрной шляпы остались в памяти самой тёплой картинкой из впечатлений первого дня. Тем более что симпатичного и психически здорового уличного проповедника за неделю в Манхэттене мы не встретили.
Впрочем, он и был не проповедником, а верующим, которому мы попались под раздачу религиозного экстаза. Наблюдая «костюмированное еврейство» во многих странах, я решила к концу недели, что в Манхэттене оно выглядит даже гармоничней, чем в Иерусалиме. Потому что в пространстве разрушенной Вавилонской башни Нью-Йорка, если не напялить крест или кипу, вообще непонятно, кто ты и куда идёшь?
Позже выяснилось, что в эту синагогу Карлбах Шул иллюзионист Ури Геллер водил на праздник Симхой Тора Майкла Джексона, чтоб показать, как молитва сочетается у евреев с музыкой. Выросший в семье Свидетелей Иеговы, Джексон вырядился в чёрную шляпу, чёрные очки, розово-зелёный галстук и белые носки.
На церемонии богослужения он подпевал и хлопал в ладоши, превратив молитву в шоу. В финале пожал руки всем присутствующим и сказал журналистам, что «служба тронула его сердце», а позже основал с местным раввином благотворительную инициативу «Heal The Kids» – «Лечение детей».
Синагога в Америке иная, чем в России. В нашей взносы добровольны, и я не слышала, чтобы халявщика не пустили помолиться. В американской синагоге нет денег – нет членского билета; нет членского билета – нет места на праздничной службе.
По опросам, только половина еврейских семей с доходом свыше 100 000 долларов в год позволяет себе членство в синагоге; только четверть семей, имеющих меньше 100 000, покупает членские билеты; а бедные и не мечтают о такой роскоши.
Систему взносов пытаются изменить, сделать скидки студентам, вдовам, вдовцам, разведённым и не состоящим в браке. В некоторых синагогах есть прайс-лист за отдельные услуги, но это разрушает общину, превращая синагогу в сферу товаров и услуг с американской системой скидок, бонусов, двух в одном и шестой бесплатной покупке после пяти платных. И, конечно, у синагог есть спонсоры, получающие за взносы значительные налоговые скидки.
Примерно треть собранных синагогами денег отправляют в Израиль, для этого богатым американским евреям крутят рвущие душу фильмы о репатриантах, «сбежавших из кровавых антисемитских режимов». Хотя нынче единственное место, где евреев убивают, потому что они евреи – это Израиль. Конечно, арабы иногда попадают ракетами и в израильских арабов, но целятся всё-таки в евреев.
Да ещё израильские ортодоксы, живя на деньги реформистов, называют их «плевком в лицо Торы», третируют анонимными звонками и клянутся взорвать их синагоги. Ведь в США популярен иудаизм, освобождённый от Средневековья – людей там редко пихают в микву и на антресоли синагоги, зато с удовольствием и без фанатизма поют еврейские песни и водят субботние хороводы.
И в основном спокойно относятся к бракам между евреями и неевреями, дают женщинам возможность стать раввинами, не истерят на тему некошерной еды и однополых браков. У американских евреев широкий ассортимент синагог – хасидские, любавические, консервативные, реформистские, сефардские, неоконструктивистские и т. д. А помощь Израилю идёт не по принципу религиозной идентичности, а как помощь одних «богоизбранных обустроившихся колонизаторов» другим «богоизбранным необустроившимся колонизаторам».
Советские и постсоветские евреи проходят в США как «русские». Но даже если сложить «русских евреев» с «евреями», их будет меньше населения Израиля, куда синагоги посылают деньги. К тому же, получая пенсии и пособия в Израиле, израильтяне селятся по всему миру, а не на воюющей территории. Только в России, по информации посольства Израиля, постоянно проживает около 100 000 граждан Израиля. И обладатели «членских билетов» американских синагог поговаривают, что в конечном итоге собирают взносы на то, чтобы их почаще взрывали в своей стране.
Похожая проблема была, когда массово ломанувшиеся в США советские евреи ожидали гарантированной пайки, как в СССР, а наивные американские евреи верили, что переезд вызван жаждой иудаизма, запрещаемого советской властью. «Русские евреи» считали синагогу месткомом для иждивенцев и, не получив желаемого, объявили «американских евреев» холодными, расчётливыми, жадными и негостеприимными.
И как американские евреи ни объясняли, что кормят мигрантов из своего кармана, а не из государственного, диалога не получилось. В результате огромное количество «русских евреев» живёт в том же Бруклине ниже черты бедности. К счастью, у них нет денег, чтобы слетать в Россию и прикинуть, как бы они жили сейчас дома. И, конечно, их возмущает финансовая забота еврейских организаций и синагог об Израиле, когда рядом они – «свои американские евреи», нуждающиеся в поддержке.
Но для «настоящих американских евреев» они не «свои американские евреи», а «бесперспективные русские». И «настоящие американские евреи» расширяют общину не за счёт «бесперспективных русских», а за счёт потока образованной израильской молодёжи, едущей ради хороших вакансий и жизни без войны, оставив на Земле обетованной стариков родителей, эмигрировавших когда-то «ради детей».
Несмотря на то что первые евреи приплыли в Америку аж в 1654 году, община составляет всего 2 % населения страны. При этом политически она активнее и влиятельнее остальных общин – в ней невероятно высок процент нобелевских лауреатов, политиков, богачей, представителей СМИ, режиссеров и продюсеров. Но чтобы не пострадать от антисемитских выходок, огромная часть евреев предпочитает держаться подальше от иудаистской экипировки.
Вернувшись в отель, мы обнаружили, что зонтик из сельпо оказался труднозакрываемым, а адаптер из магазина «Staples» – бракованным. Он повис в розетке на сопле, но сумел в этой позе зарядить ноут и дать возможность связаться по скайпу с Ольгой Славниковой. Удивившись, что мы не ответили на кучу оставленных месседжей, она сказала:
– У меня завтра в 14.00 чтения с Мартином Эмисом в Публичной библиотеке на 5-й Авеню. Найти легко – это единственное красивое здание с колоннами!
Я легко поверила в то, что кнопка для месседжей не работает, как почти вся техника в номере; но не поверила, что здесь может быть хоть одно красивое здание с колоннами. И посколку «архитектура – это застывшая музыка», пройденная нами часть Бродвея и дорога от аэропорта казались созданными людьми, которым медведь начисто оттоптал уши.
Жан-Поль Сартр писал: «Уродство архитектуры здесь ошеломляет, особенно в новых городах. Улица американского города – это хайвей, просто дорога, в ней отсутствует даже напоминание, что здесь живут люди». А Симона де Бовуар, проехав уйму американских городов, уверяла, что ей казалось, будто это один и тот же город. Но я не верила гениальным супругам, пока не увидела своими глазами.
Наш первый ньюйоркский ужин прошёл в номере. В США не умеют очень многого, но умеют жарить цыплят. Купленный цыплёнок был безукоризненно приготовлен в травах, хотя и не имел отношения к главному цыплятнику страны – полковнику Сандерсу, без биографии которого не понять Америки. Как большинство местных миллионеров, полковник закончил шесть классов, а первую курицу поджарил в детсадовском возрасте. Побродяжничав и сменив кучу профессий, к сорока Сандерс оказался без денег, жилья и перспектив, но услышал по радио слова комика Уилла Роджерса: «Жизнь начинается только с сорока лет!»
Вдохновившись этим, он женился, открыл на шоссе автомастерскую, а заодно стал кормить владельцев ремонтируемых машин за столом с шестью стульями божественно пожаренными цыплятами. Ему посоветовали открыть ресторанчик, и над заведением возник плакат «Кентуккийский жареный цыплёнок Гарлана Сандерса, приготовленный по особому рецепту с приправой из 11 трав и специй».
Деньги потекли рекой, цыплёнок Сандерса стал национальным блюдом штата Кентукки, а губернатор присвоил Сандерсу за заслуги перед штатом титул «кентуккийского полковника». Бывший бродяга отпустил бородку клинышком и купил белый костюм с чёрной бабочкой, отрабатывая образ «настоящего полковника» рабовладельческого Юга.
Клиентов было столько, что Сандерс мешал свою приправу лопатой, как цемент, на чистом бетонном полу задней комнаты кафе. Но в начале пятидесятых появилась новая дорога во Флориду – шоссе опустело, а 62-летний полковник остался без жилья и с пенсией в 105 долларов. Тогда он стал ездить по закусочным, предлагая за 15 минут сделать в скороварке «Кентуккийского жареного цыплёнка Гарлана Сандерса, приготовленного по особому рецепту с приправой из 11 трав и специй» и обещая снабжать смесью своих специй за 5 центов с каждого проданного блюда.
Его жена готовила дома килограммы эксклюзивной приправы, паковала по мешочки и передавала с ночным поездом. Через несколько лет «кентуккийскими жареными цыплятами» торговало 200 заведений в США и Канаде, счёт Сандерса распухал от водопада пятицентовиков, а когда полковнику стукнуло 70, он продал «Kentucky Fried Chicken» за 2 000 000 долларов и, став публичным представителем компании, ограничил деятельность перерезанием красных ленточек открывающихся ресторанов KFC.
В 84 года он издал автобиографию под названием «Жизнь, как я узнал, тщательно облизывает руки», но не мог написать в ней, что компания перешла к отжиманию денег, а цыплята стали невкусными. В 90 лет полковник Гарлан Сандерс был с почестями похоронен в любимом белом костюме с чёрной бабочкой.
В 1976 году полковник Сандерс был признан американскими СМИ второй самой известной личностью в мире, а его биография стала «социальным идеалом», ведь колонистский индивидуализм культивировал настойчивость, авантюризм и смелость, приносящих выгоду.
Георгий Гачев писал об этом: «Даже Диана меня наставляла, причёсывая мне голову и осанке уча: „Надо быть более аррогантным, смелым, вызывающим!“ И это в Америке – критерий активности человека и надёжности: если уверен в себе и даже с апломбом – значит, несёт содержание значительное, и такого надо брать в дело и верить ему. У нас же ценится обратное: большое содержание при скромном самодержании – застенчивость, „кенозис“ – самоумаление. Апломб же – у мошенников, как Остап Бендер, кто „берёт на пушку“.»
Кроме цыплёнка мы купили невкусного йогурта и вычитали на этикетке, что им залил Нью-Йорк русский эмигрант Смолянский, рванувший из СССР в 1976 году. Когда он открыл Америке кефир, диетологи запели по телевизору, насколько кефир полезней йогурта. Точно так же, как наши диетологи пели в перестройку, насколько йогурт полезней кефира. Ещё купили дорогого невкусного сыра; неубедительно пахнущих помидоров с надписью «органик» и манго с запахом хвои, словно вымоченного в экстракте для успокоительных ванн. А ещё багелей – необыкновенных несладких пончиков в солёной посыпке.
Есть страны, где так вкусно, что страшно не влезть к отъезду в джинсы. В Нью-Йорке мне показались вкусными только жареные цыплята и багели. К тому же я не нашла на продуктах маркировки о ГМО-объектах, содержащихся в 80 % местной еды. Потратив миллионы на пиарщиков, крупнейшие пищевые концерны доказали необязательность этой маркировки. И практически сделали американцам мини-лоботомию, убедив, что маркировка продуктов не даст ничего, кроме увеличения стоимости.
Гнездясь на ночь, мы отключили громыхающие холодильник с кондиционером и открыли окно. Но в номер ворвался хор соседских кондиционеров, доведённый акустикой каменного мешка до невыносимого гула, казалось, мы разлеглись в вагоне едущего метро. Судя по выключенному свету в распахнутых окнах, «соседи» с железными американскими нервами сладко спали под этот гул.
Ощутив себя немолодой ученицей школы выживания, я соорудила из мягких салфеток «беруши» и выстроила из банных халатов баррикаду против сползания подушки. Но стоило задремать, как взвыли пожарные сирены – машины летели по пустым улицам, будя на своём пути всё живое.
– Пожар? – предположила я.
– Это не пожар! Это пиар пожарников! – пояснил муж. – Слышите, как мы работаем за ваши налоги!
Утром оказалось, в очередной раз горели этажи сверхбезопасной «Башни Свободы», построенной на месте уничтоженных 11 сентября сверхбезопасных башен-близнецов.
