Марина Вячеславовна Ковалева
Оборотень
Однажды в деревне появилась бродячая собака, довольно жалкая и пугливая. Она бродила между домами, вынюхивая пищу среди кухонных отбросов. Часто собака останавливалась возле людей и долго, неотрывно глядела на них, видимо, надеясь на подачку. Некоторые бросали ей что-нибудь, но большинство прогоняли. Когда собака добралась до нашего дома, я вынес ей корку хлеба, смоченную в каше. Она долго нюхала, но больше мои руки, чем корку, и я решил, что она подслеповата. Корка ей не понравилась, и мне пришлось отдать её курам. Собака же убежала.
В тот же вечер я лёг спать и заснул сразу, словно провалился в чёрную яму. Мне приснился я сам, идущий через лес к домику ведьмы. Я видел себя как бы со стороны, но мысли у меня, идущего по лесу, были общими со мной, наблюдающем сбоку. В лесу были сумерки, но я шёл быстро, словно плыл над травой. Окошки в избушке Лувисы светились алым, столь сильными были отсветы из устья пылающей печи. Я заглянул внутрь. Ведьма была дома и разговаривала с Хилеасом. Она неистовствовала. Казалось, она вот-вот вцепится ему в лицо. Он же стоял спиной к печи, внешне спокойный и печальный, иногда вскидывая на неё глаза и отвечая короткими фразами.
Я прижался к ставне, чтобы услышать, о чем шёл разговор. Несколько раз Лувиса приближалась к окну очень близко, так что я едва успевал отпрянуть, но один раз не успел. Ведьма же продолжала кричать и грозить, словно ничего не произошло. Я понял, что она меня не видит.
– Неблагодарное человечье отродье! – визжала она. – Я упрятала твой позор и твоё уродство в этом глухом месте! По всей стране оплакивают твою участь, вместо того, чтобы проклинать тебя и плевать на твоё имя! И что я получила? Ты связался с глупым деревенским щенком и разболтал ему всё!
– Ты укрыла меня ради своих целей, а не ради меня самого, – ответил оборотень.
– Ты сам виноват, что всё изменилось! Если бы ты не был чересчур любопытен, ты бы по-прежнему ничего не знал и не помнил из того, что творишь днём!
– Ты думаешь, можно быть спокойным, просыпаясь и находя кровь под ногтями и оброненные обрывки одежды? – возразил Хилеас.
– Многие люди спят спокойно, написав донос на соседа, обокрав его или сделав что-либо ради его погибели! Разве твой отец не таков? Вспомни! По его милости я наслала мор и голод на целую страну, и болезнь на её повелителя! – расхохоталась ведьма.
– Ты знаешь, что я был против, но я не смог его переубедить.
– Ты и против своей второй чудовищной природы ничего не можешь сделать, так что же тебе не спалось спокойно?
– За это я уже расплачиваюсь.
– Да, ты наказан тем, что ночью вспоминаешь всё сотворённое днём. Если бы ты смирился и попросил хорошенько, всё стало бы по-прежнему.
– Я снова ничего бы не помнил?
– Разве этого мало? Так нет же, ты у нас, такой правильный и честный, связался с деревенским дурачком и разболтал ему всё! Чего ты добивался? Чтобы сюда прибежало мужичьё с рогатинами, убило тебя и сожгло дом? Только твой дружок не оправдал твоих надежд, сидит себе дома спокойно со своими курами! Ну, что смотришь? Падай, падай же на колени, проси, чтобы я тебя простила! – явно издеваясь, говорила Лувиса.
– Никого здесь не было. Кто решится прийти сюда? Ты сама не знаешь, что говоришь, – сказал Хилеас, и в глазах его отразилось внутреннее смятение.
– А ты, двуличная зверюга! Все вы, оборотни, имеете два лица, а у тебя их стало все три! Раньше ты не умел так нагло врать! Не спорю, ты перенял у меня кое-что и научился заметать следы, но ты не смог вытравить до конца его запах! Я была в деревне и знаю, кто он. Хочешь, скажу его имя?
– Что тебе до него? Он сюда не вернётся.
– Он всё знает. Да и ты не идёшь мне навстречу. Проси, и всё будет как прежде!
– Забвение ночью и продолжение всех этих ужасов днём?
– Ты ещё недостаточно страдаешь? Проси… Я не откажу!
– Нет.
– Вот, значит, как ты решил. Ну да я тебя обломаю! Теперь ты будешь знать заранее, что сотворишь на следующий день! Сначала ты отомстишь за мои сегодняшние обиды: расправишься с одной торговкой, что оскорбила меня на базаре, а также с грязным возчиком, что окатил меня грязью из лужи. А затем наступит очередь и твоего наказания: ты убьёшь человека, близкого твоему другу, и он тебя возненавидит.
– Он давно меня оставил. Он молчит. Что тебе до него? – произнёс оборотень так, что непонятно было, пытается он попросить или просто отмечает, как обстоят дела.
– И это будет не всё, – расхохоталась ведьма ему в лицо, – потому что затем ты убьёшь его самого! Наша тайна будет похоронена, а сам ты, может быть, станешь сговорчивее. Ты ведь захочешь забыть убийство друга?
Не знаю, как это получилось, но там, во сне, я непонятным образом очутился уже не за окном, а в избушке, но они по-прежнему меня не видели.
– Что смотришь? – изгалялась Лувиса над Хилеасом. – Если бы ты мог, ты бы испепелил меня взглядом! Но ты не можешь. Выбор у тебя не велик. Ты можешь убить себя сам. Тогда твоя душа будет навечно заключена в чудовищный облик, и всё человеческое умрёт в ней. Ты будешь полностью в моей власти. Жаль, мы тогда не сможем разговаривать, как сейчас. А ещё ты можешь попросить забвения…
– А мой друг?
– Разве ты не сам приговорил его, рассказав ему нашу тайну? Уступи я тебе, ты снова задуришь и начнёшь искать встреч с людьми.
– Стало быть, как не поверни, а днём всё будет как всегда…
– Верно, такова твоя теперешняя природа. Но ты можешь избавить себя…
– Ничего мне от тебя не нужно, – отвернулся от Лувисы оборотень.
– Видно, слова до тебя не доходят! Хорошо же, тогда я покажу тебе всё, что ты совершишь на днях! – пригрозила ведьма.
Она взмахнула рукой, и Хилеас повернулся к ней лицом. Они встретились глазами, и я скорее почувствовал, чем увидел, что он не может сопротивляться. Я не видел того, что показывала ему Лувиса, как они оба не видели меня, но чувствовал, как ходят между ними невидимые волны страшной силы. Ни один мускул не двигался на лице оборотня, лишь глаза выражали нечеловеческое страдание. И тогда, поддавшись безотчётному чувству, я приблизился к нему сзади, обнял за плечи, скрестив свои руки у него на груди, а головой прижался к его щеке. Волны, исходившие от ведьмы, трепали меня, словно лист под порывами осеннего ветра. Если бы ворота, в которые бьет таран, могли чувствовать, они ощущали бы то же, что и я под напором её силы, стремившейся разрушить мою защиту. С каждым ударом мне становилось всё тяжелее. Один из них был так силён, что я закричал от боли …
… и проснулся. На вопрос матери, что мне снилось, я, чтобы не пугать её и детей, сказал:
