Марина Цветаева
Живу до тошноты
Доживать – дожевывать
Горькую полынь –
Сколько строк, миновавших! Ничего не записываю. С этим – кончено. Н<иколай> Николаевич) принес немецкие переводы. Самое любимое, что есть: немецкие народные песни. Песенки. О, как все это я любила!
Сентябрь 1940
…Тарасенков, например, дрожит над каждым моим листком. Библиофил. А то, что я, источник (всем листочкам!), – как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве: – Пода-айте, Христа ради, комнату! – и стою в толкучих очередях – и одна
возвращаюсь темными ночами, темными дворами – об этом он не думает…
…– Господа! Вы слишком заняты своей жизнью, вам некогда подумать о моей, а – стоило бы… (Ну не «господа», – «граждане»….
* * *
Сегодня, 26-е сентября по старому (Иоанн Богослов), мне 48 лет. Поздравляю себя: 1) (тьфу, тьфу тьфу!) с уцелением, 2) (а м<ожет> б<ыть> 1) с 48-ю годами непрерывной души.
* * *
Моя трудность (для меня – писания стихов и, м<ожет> б<ыть>, для других – понимания) в невозможности моей задачи. Например, словами (то есть смыслами) сказать стон: а – а – а. Словами (смыслами) сказать звук. Чтобы в ушах осталось одно а́ – а – а.
Зачем такие задачи?
* * *
Октябрь 1940 г.
Нынче, 3-го, наконец, принимаюсь за составление книги, подсчет строк, ибо 1-го ноября все-таки нужно что-то отдать писателям, хотя бы каждому – половину. (NB! Мой Бодлер появится только в январской книге, придется отложить – жаль).
…Да, вчера прочла – перечла – почти всю книгу Ахматовой и – старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы; сходящие (и сводящие) на нет. Испорчено стихотворение о жене Лота. Нужно было дать либо себя – ею, либо ее – собою, но – не двух (тогда была бы одна: она).
…Но сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
Такая строка (формула) должна была даться в именительном падеже, а не в винительном. И что значит: сердце мое никогда не забудет… – кому до этого дело? – важно, чтобы мы не забыли, в наших очах осталась –
Отдавшая жизнь за единственный взгляд…
Этой строке должно было предшествовать видение: Та, бывшая!.. та, ставшая солью, отдавшая жизнь за единственный взгляд – Соляной столб, от которого мы остолбенели. Да, еще и важное: будь я – ею, я бы эту последнюю книгу озаглавила: «Соляной столб». И жена Лота, и перекличка с Огненным (высокая вечная верность) в двух словах вся беда и судьба.
Ну, ладно…
Просто, был 1916 год, и у меня было безмерное сердце, и была Александровская Слобода, и была малина (чу́дная рифма – Марина), и была книжка Ахматовой… Была сначала любовь, потом – стихи…
А сейчас: я – и книга.
А хорошие были строки:…Непоправимо-белая страница… Но что она делала: с 1914 г. по 1940 г.? Внутри себя. Эта книга и есть «непоправимо-белая страница»…
Говорят, – Ива. Да, но одна строка Пастернака (1917 г.):
Об иве, иве разрыдалась, —
и одна моя (1916 г.) – к ней:
Не этих ивовых плавающих ветвей
Касаюсь истово, а руки твоей… —
и чту остаётся от ахматовской ивы, кроме – ее рассказа, как она любит иву, то есть – содержания?
Жаль.
Ну, с Богом, – за свое. (Оно ведь тоже и посмертное). Но –
Et ma cendre sera plus chaude que leur vie[152].
24-го октября 1940 г.
Вот, составляю книгу, вставляю, проверяю, плачу деньги за перепечатку, опять правлю, и – почти уверена, что не возьмут, диву далась бы – если бы взяли. Ну́, я свое сделала, проявила полную добрую волю (послушалась – я знаю, что стихи – хорошие и кому-то – нужные (может быть даже – как хлеб).
Ну – не выйдет, буду переводить, зажму рот тем, которые говорят: – Почему Вы не пишете? – Потому что время – одно, и его мало, и писать себе в тетрадку – Luxe[153]. Потому что за переводы платят, а за свое – нет.
По крайней мере – постаралась.
26-го (кажется!) октября 1940 г. – перед лицом огромного стылого окна.
Я, кажется, больше всего в жизни любила – уют (sécurité[154]). Он безвозвратно ушел из моей жизни.
* * *
Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…
* * *
25-го декабря 1940 г… Иду в Интернациональную, в коридоре… встречаю Живова – мил, сердечен – чуть ли не плачу. – «Вас все так любят. Неужели это – только слова?» И в ответ на мой рассказ, что моя книга в Гослитиздате зарезана словом (Зелинского, я всегда за авторство) формализм: – У меня есть все Ваши книги, – наверное, больше, чем у Вас, и я объявляю, что у Вас с самого начала до нынешних дней не было и нет ни одной строки, которая бы не была продиктована… (Я: – Внутренней необходимостью) какой-нибудь мыслью или чувством.
Вот – аттестация читателя.
* * *
Поэт (подлинник) к двум данным (ему Господом Богом строкам) ищет – находит – две за́данные. Ищет их в арсенале возможного, направляемый роковой необходимостью рифм – тех, Господом данных, являющихся – императивом.
Переводчик к двум данным (ему поэтом) основным: поэтовым богоданным строкам – ищет – находит – две заданные, ищет в арсенале возможного, направляемый роковой необходимостью рифмы – к тем, первым. Господам (поэтом) данным, являющимся – императивом.
Рифмы – к тем же вещам – на разных языках – разные.
* * *
Уточнение: Рифма всюду может быть заменена физикой (стиха). Так, например, я строку, кончающуюся на amour[155] и рифмующую с toujours[156] не непременно – переведу: любовь – и кровь, но работу я найду с лучших основных строк двустишия и, дав их адекватно, то есть абсолютно к моей, русской, их транскрипции, буду искать – уже в моем, русском, арсенале, пытаясь дать – второй (посильный) абсолют.
* * *
Что нам дано в начале каждой работы и в течение каждой ее строки: полное сознание – не то, то есть неузнавание настоящего: этого берегись (звучащего слова, образа), берегись: заведет! и каждое то сопутствуется радостью узнавания: та – строка – эта из всех человеческих лиц – то самое, да что лица – в лицах ошибаешься, в строках – нет! (А здесь работа с неудачным подстрочником Этери)… Мы должны бороться с зафиксированными (в звуках и в образах) неудачами автора.
Октябрь-декабрь 1940 г.
…Да, мысль:
Одиноко – как собака…
– гарантия поэта… о́ко – о́ка…
– может быть, наводящее (и никогда не случайное) созвучие, настойчивость созвучия, уже дающее смысл: одино́ко – как соба́ка – ведь эта строка – уже целая поэма, и, может быть, правы японцы и тысячелетия, дающие – первые – и оставляющие – вторые – только одну строку, всё в одной строке – и представляющие дальнейшее – тебе…
Может быть, наше малодушие – дописывать – то есть богоданной строке (чаще двум) приписывать – начало, достигнутой цели – дорогу? (уже пройденную внутри, может быть, в течение всей жизни (она и была – дорога!), может быть – в молнию сна)…
* * *
Господи! Как хорошо, что есть два слова: aube и aurore (рассвет и заря) и как я этим счастлива, и насколько aube лучше aurore, которая (и вещь, и звук) тоже чудесна, и как обе – сразу, для слуха уже, звучат женскими именами и пишутся (слышатся) с большой буквы!
Aube-Aude – (по-моему – любимая Роланда: – la belle Aude, которая конечно походила на aube, да и была ею – настолько в Chanson de Roland ее – нет). И как хорошо, что у нас рассвет – он, а заря – она (откровенная)…
* * *
Я, любя природу, кажется, больше всего на свете, без ее описаний обошлась: я ее только упоминала: видение дерева. Вся она была фоном к моей душе. Еще: я ее иносказывала: Березовое серебро! Ручьи живые!
* * *
Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…
Декабрь 1940 г.
Потом видела во сне С. Я. П<арно>к, о к<ото>рой не думаю никогда и о смерти к<ото>рой не пожалела ни секунды, – просто – тогда все чисто выгорело – словом, ее, с глупой подругой и очень наивными стихами, от к<отор>ых – подруги и стихов – я ушла в какой-то вагон III кл<асса> и даже – четвертого.
6-го января 1941 г.
– нынче тащу поляков в Гослитиздат. Среди них один – замечательный (по усилию точно сказать – несказанное) – Юлиан Пшибось.
Большой поэт целиком уцелевает в подстрочнике.
Не большой – целиком пропадает: распадается на случайности рифм и созвучий.
И это я – «формалист»!!!
(О, сволочь: 3<елин>ский)!
27-го января 1941 г., понедельник.
Мне 48 лет, а пишу я – 40 лет и даже 41, если не сорок два (честное слово) и я, конечно, по природе своей – выдающийся филолог, и – нынче, в крохотном словарчике, и даже в трех, узнаю, что ПАЖИТЬ – pacage – пастбище, а вовсе не поле, нива: сжатое: отдыхающее – поле. Итак, я всю жизнь считала (и, о ужас м<ожет> б<ыть> писала) пажить – полем, а это луг, луговина. Но – вопреки трем словарям (несговорившимся: один французский – старый, другой – советский, третий – немецкий) все еще не верю. Пажить – звучит: жать, жатва.
Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него – функция) собств<енным> голосом:
– Эту оперу нужно будет написать очень быстро, п<отому> ч<то> театр приступает к постановке уже в мае (м<ожет> б<ыть>, в апреле – неважно).
– С<ергей> С<ергеевич>! А как Вы делаете – чтобы писать быстро? Написать – быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы – списываете?
Еще:
– Театр приступает к постановке – уже в мае.
К постановке ненаписанной, несуществующей оперы. – Прокофьева. – Это единств<енная> достоверность.
Быстро. Можно писать – не отрываясь, спины не разгибая и – за целый день – ничего. Можно не, к столу не присесть – и вдруг – все четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 коп<еек>, думая о: 20 и 20 и 10. И т. д.
Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. – Но от: каждый день – до: написать быстро… Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач). У меня тоже – опыт. Тот же, Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший – по главе в месяц. Но – разве я когда-н<и>б<удь> знала – что допишу к сроку? Разве я знала – длину главы: когда глава кончится? Глава – вдруг – кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда – слоге). На нужном вещи – слоге. Можно – впадать в отчаяние – что так медленно, но от этого – до писать быстро…
– Все расстояние между совестливостью – и бессовестностью, совестью – отсутствием ее.
Да, да, так наживаются дачи, машины, так – м<ожет> б<ыть> (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.
Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки – известен только Богу.
– С Богом! (или:) – Господи, дай! – так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод (Франко, напр<имер>).
Я никогда не просила у Бога – рифмы (это – мое дело), я просила у Бога – силы найти ее, силы на это мучение.
Не: – Дай, Господи, рифму! – а: – Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы – на эту муку. И это мне Бог – давал, подавал.
Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (подстрочник):
«А я – полный всех даров – Науками, искусствами, все же сантиментален, готов сказать глупость банальную:
Такая тоска ноет в сердце
От полей только что сжатых!»
(Только что сжатых полей не влезало в размер). Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-разум заходил, – важна, здесь, простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, – около 30-ти гр<адусов> и все выдувает), влезла на кровать под вязаное львиное одеяло – вдруг – сразу – строки:
– Какая на сердце пустота
От снятого урожая!
И это мне – от Бога – в награду за старание. Удача – (сразу, само приходящее) – дар, а такое (после стольких мучений) – награда.
Недаром меня никогда не влекло к Прокофьеву. Слишком благополучен. Ни приметы – избранничества. (Мы все – клейменые, а Гёте – сам был Бог). Иногда и красота – как клеймо. (Тавро – на арабских конях). Но – загадка – либо П<рокофьев>, действительно, сам, как М<аяков>ский – сам (но М<аяковский> был фетишист), – либо сам – нет (кроме самообмана), и, в последнюю минуту, П<рокофье>ву подает – все-таки Бог.
Верующая? – Нет. – Знающая из опыта.
* * *
<Февраль 1941>
Я отродясь – как вся наша семья – была избавлена от этих двух <понятий>: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над… вчера над… завтра над… и вообще над слабыми, несуществующими поэтами – так же, как над существующими, над <Кнапгейсом?> – как над Бодлером?
Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка – всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду – подписывать. Мое доброе имя, то есть: моя добрая слава. – «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» невозможность обмануть – доверие.
(Добрая слава, с просто – славой – незнакома). Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили – плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности – и вся наша честность.
Деньги? – Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет. Есть – естественно, ибо есть естественно (ибо естественно – есть). Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну – и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную… радость.
Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги.
* * *
27 мая 1941 г.
Песни Миньоны Гёте, но – для музыки (к<отор>ой не знаю…), а я и так еле-еле концы с концами свожу…
