Максим Касмалинский
Путь с войны
6.
В лесное селение, служившее убежищем украинских националистов, отряд добрался только спустя сутки.
Бардин, пребывал в томительной неизвестности, но шагал вместе со всеми, делая вид бодрый и радостный, оживленно болтал с кучерявым, который единственный среди бандеровцев свободно говорил на русском языке. Ырысту доверительно признался своему конвойному, не спускающим с него голубого глаза, что вынужден был бежать из действующей армии в связи с одним инцидентом, в результате которого особист из их полка был сожран стаей одуревших собак на развалинах павшего Берлина.
Кудрявый с сомнением покачал головой, дескать, ври-ври, да не завирайся. А вот поедь и спроси, обиделся Ырысту, Волков его фамилия была, а имя – Феликс. Потом Бардин вспомнил их перестрелку гоголевскими цитатами и перевел разговор на Тараса Бульбу. В этой повести кудрявый был, конечно, солидарен с запорожцами и главным героем. Ырысту, отдавая должное принципиальности Тараса, душой и сердцем симпатизировал младшему сыну. Патриотизм – чувство переменчивое, по мнению Ырысту, любовь – гораздо лучше, светлее как бы. Еще какой переменчивый морок, этот патриотизм, с неожиданным энтузиазмом подхватил кудрявый. В этом же лесу, на другой его стороне, жил себе, представь, Мыкола восемьсот девяносто какого-то года рождения. Вел хозяйство на хуторе, стоящем на отшибе, разводил поросят, которых поздней осенью искусно колол, шедеврально засаливал сало. Мыкола был австрийским патриотом, верноподданным императора Франца-Иосифа. Периодически он ездил в город, что-то продавая, что-то покупая, заходя в аптеку, чтобы прицениться к кокаину (тогда легальному). В городе патриотично развешены флаги и другие символы Австро-Венгрии. В храмах звучат молитвы во здравие правящей династии. Мыкола вместе со всеми славит императора. А потом, – черт его знает как, – не уезжая из родного края, оказался Мыкола под властью Российской империи. Униатских священников прогнали из храмов, зазвучали новые здравницы в виде «Боже, царя храни». Всех стали загонять в греческую веру.
Тут Бардин вспомнил старообрядца Кириллова и заметил, что если власть совершает гонения на иноверцев, начинает щемить инакомыслящих, это в первую очередь говорит о хлипкости государства, а также о неуверенности и трусости правителя и его пристяжи.
Верно, согласился кудрявый, Российская империя вскоре рассыпалась. А тогда, в начале века на зданиях – двуглавые орлы. Мыкола стал российским патриотом, поставлял свое сало в русскую армию. Все хорошо. А через год приехал в город, а город уже в стране Украине. И флаги другие, и молитвы за других, все стали патриотами другого государства. Ну, все, подумал Мыкола, на этом остановимся, но вскоре оказалось, что он – поляк. Польский гражданин. Флаги стали красно-белыми. Исправно служили в костелах за Польшу и Пилсудского. На какое-то время все успокоилось, Мыкола старел, толстел, богател. Первый внук его родился все на том же хуторе. Только хутор чудесным образом переместился в Советский Союз страшного тридцать девятого года. Красные флаги, красные звезды, портреты товарища Сталина. И свиньи стали советскими, земля – колхозной. Не успел Мыкола как следует пропитаться социалистическим патриотизмом, встала необходимость рождать в себе патриотизм национал-социалистический. Хутор стал германским, вермахт требовал сала. Мыкола – житель рейха, обязан любить страну и фюрера. Как тут с патриотизмом? И чего тут делать?
В лес уходить. Ырысту понимающе ухнул. Я бы ушел в горы в тайгу. С другой стороны, если бы моя тайга стала китайской, был бы китайцем и я. Я и похож. Если бы в восемнадцатом году устояла Сибирская республика, не думаю, что многие поехали бы в Россию. И сколько знаю сибиряков вашего славянского происхождения, для них своя земля ценна, священна, их реки – наши реки – Обь, Иртыш, Енисей, а про Волгу и Дон с сидящими там коммунистами – приходит на ум Похуйлайнен, адъютант Маннергейма всея Финляндии.
А Днепр? Хрюкнул носом кучерявый. Сначала подумай, потом говори, редкая птица долетит да середины Днепра.
Ага, чуден Днепр при тихой погоде, поддержал Ырысту, к слову о птицах…
Беседа перешла на тему животного мира и его разумного истребления, Бардин рассказал как он рябчиков… да что там рябчики! Вот караулить горных козлов, ждать, когда они выйдут на солончак, – не пожрать, не оправится, а самое сложное, что закурить нельзя.
Кудрявый скупо поделился махоркой, начал свою охотничью байку. Но тут, шедший впереди, обмахивая веточкой расстегнутый мундир, Сырый остановился, поднял руку. Редко вытянутый по тропе отряд остановился. Петрик обернулся к Бардину и состроил жуткую гримасу. Сырый лязгнул затвором, а кудрявый достал веревку и мигом связал Ырысту руки за спиной, зацепив еще и босые ноги у щиколоток. Бандеровцы готовились к бою. Теперь и Бардин услышал далекий гул автомобильного двигателя. Его опять положили на бок под дерево. Оскорбленный таким поручением Петрик, остался охранять Ырысту, остальные с хищным видом скрылись в чаще.
В густой тени не засыпала мошкара, она норовила попробовать на вкус закрома бардинских ноздрей, и тому приходилось возить губами по зубам, двигая кожу лица, чтобы отгонять настырный, гудящий гнус. Петрик возбужденно ходил взад-вперед, вытягивал шею и вслушивался.
Шум машины приближался. А вскоре послышалась дробная стрельба. Кто кого, подумал Ырысту, мне-то что? Украинские националисты меня, разобравшись, грохнут. Советские интернационалисты – тоже, свои долго думать не будут, не та ситуация. Они уже шьют, как Жорка предупредил, похищение секретных сведений. А я никаких военных тайн сроду не знал! Мечников, старшина приворовывал, так это не тайна. Кто у нас не подрезал чего-то? Но раз повесили сей факт на вовремя сбежавшего снайпера, трудно будет оправдаться. Как оправдаться? Расклад недоступный и необъяснимый. Разве жители городов, рабочие, призванные на фронт от станка, или деревенские фанаты колхозов и пятилеток поймут? Как объяснить непреодолимую тягу в родные края? Такую тягу, которая перебила присягу и долг? Алтай! Алтай манил прохладными вершинами, прозрачно-вкусным небом, одеялом-домом. Но решат – если задержат – решат, что злой умысел. Как Войцех сказал: в лучшем случае – лагерь. Тогда нужно подружиться с хохлами – полицаями. Здесь – шанс.
Петрик матерился на местном диалекте, что не отличалось от ругани по-русски. В крайнем случае, на матах завсегда объяснимся, подумал Ырысту.
Эхо боя побилось в лесу, как птица в силке, и стихло. Петрик отвязал бечеву от ног Ырысту, поднял его с земли, накинул конец веревки ему на шею и подтолкнул к зарослям орешника, продравшись через который, пройдя по следам, они через десять минут оказались на заброшенной, поросшей травой просеке.
Здесь стояла «полуторка» с тентом над кузовом, из которого хохлы выгружали разный скарб. Толстый бандеровец примерял маскировочный халат, с трудом сходившийся на выпуклом пузе. Кудрявый стоял поодаль, недовольно крутил серебряную пуговицу кителя.
У грузовика спиной к колесу сидел русоволосый молодой человек в советской форме с погонами старлея, на которой проступили пятна крови. Сырый стоял рядом, поигрывая ножом.
– Усе, – кто-то крикнул из кузова. – Тильки одижа!
Сырый раздраженно обратился к раненому, тот сдерживал стенания, но неудачно – стон прорывался сквозь сжатые зубы. Подошел кудрявый и тихо задал вопрос старшему лейтенанту. Ырысту только сейчас заметил в кабине убитого водителя, упавшего головой на руль, его пилотка почему-то не слетела с головы. Сырый приставил нож к глазу старлея. Знакомо-знакомо, это у него любимый трюк.
Бандеровцы разбирали вещи. Бардин подумал, что сейчас ему предложат добить раненого, чтобы кровью повязать. Придется застрелить. Но он и так не жилец. О чем это я? Такая пошлость бывает только в дешевых романах. Какой мудак даст в руки пленного заряженное оружие, пусть и с одним патроном? Так не бывает.
А-а- ум!!! Истошный вопль. И еще. Не прерываясь. У-у-у-у!..
Глаз… там, на лице, где был глаз лейтенанта, пульсирует кровавый сгусток, вязкое что-то течет по щеке. Он кричит, он выхаркивает невероятную боль. Сырый доволен. Кудрявый брезглив. Петрик блюет.
Ырысту хочет отвернуться, но не может, он только упал на колени. А Сырый принялся вырезать второй глаз старлея. И снова вопль, от которого жить не хочется. Все повидал на войне Ырысту, но такую беду видел впервые. Смысла-то нет, только жестокость.
– Садизм, – сказал кудрявый. Он присел напротив Ырысту, загородив от него кровавую расправу.
– Пытка. Херовая пытка, – пробормотал Ырысту. – Шлепнул и все. Зачем?
Кудрявый покусал тонкие губы, вздохнул:
– Сырый… он знаешь… в своем праве.
Бардин склонил голову. Подумал со всей силы, если можно с силой думать, подумал так, что напряглись и затрещали кости головы: умри, старлей! Умри! Силы небесные, духи лесные, смерть подарите! Эрлик, Ульгень, заберите душу его! Высокое синее небо, милость окажи! И слышал Ырысту стук… Тук-тук, тук-тук. Ритм. Биение сердца на ниточке. Ее оборвать… Замолчи! Замолчи!
Стук прекратился. Кудрявый ушел. Сырый сорвал пучок прошлогодней травы и протирал лезвие. Петрик уже улыбался, копался в коробке из серой фанеры, на его фашистском мундире вместо крестов сверкали комочки блевотины. Пузатый сворачивал тщательно ношеный маскхалат защитного цвета с зелеными шнурками у штанин.
***
Шли по лесу еще полдня. Вечером ощутимо похолодало. Ырысту вяло отвечал болтуну -кудрявому, поддерживать разговор уже не хотелось. А еще он думал, что на умершем от мучений офицере были сапоги. Свои сапоги, с которыми сроднился, реквизировал бледно трусливый Петрик. Хорошо ходить босиком, когда это твое желание. А когда тебя вынуждают, разувают и подгоняют – совсем не кошерно. И где-то поджидает нас мифический «пулковник», который должен решить судьбу беглеца. Надо держаться выбранной линии. Я – серьезнейший анисоветчик, возьмите меня к себе, буду бороться с большевиками. Или не так! Иду к себе, чтобы поднять в Сибири восстание, для нас это дело привычное. От истины недалеко: если Советская власть не дотумкает сейчас после войны отпустить крестьян из колхозов, то вполне вероятна буча. Закаленные в битвах солдаты не захотят возвращаться к голоду и трудодням, а офицеры, вобравшие опыт, не пожелают опять страха арестов, допросов, расстрелов по квоте.
Или все останется, как было. Не шевельнется в утомленных мозгах вопрос. И не станут правители вознаграждать народ. Ну и ладно! Уйти, слиться с природой, не видеть, не слышать.
Вышли к ручью. Здесь отряд сделал привал. Развели костер, стали готовить ужин. Ырысту смотрел на бандеровцев и думал: а какое у них будущее. Зажмурился. Ничего не увидел. Ему дали бутерброд: черствый хлеб с намазанной кашей из какой-то непонятной крупы. А скорее – из нескольких круп.
Кудрявый сидел неподалеку, ел с ножа, перекидываясь фразами с двумя пожилыми нацистами: первый – толстяк, прибравший маскхалат, второй – бородатый со сломанным носом.
Ырысту уже управился со своим пайком, а те – смаковали.
– Сольки бы, – жалобно сказал бородатый.
– Мгм, – согласно промычал кудрявый и тряхнул рыжеволосой головой.
Характерно так тряхнул. Это Бардин уже видел. Да и весь облик его… Но этот жест! Тут чедырген-искорка блеснула яркой стрелкой, и догадка озарила Ырысту. Вот на кого он похож! Это когда было то? До войны, незадолго, в сороковом. Точно!
Ырысту с хрипотцой произнес, подражая тому человеку:
– Усе можливо деля А-андрия Ракицького!
Кудрявый вздрогнул, замер с открытым ртом. Повернулся, с отпавшей челюстью воззрился на пленника.
– Сын? – спросил Ырысту.
Кучерявый опять мотнул головой.
– Племянник.
– Похож. Очень. Я с утра голову ломаю.
А толстяк начал быстро говорить, из его речитатива Ырысту через пень-колоду понял, что пузатый утвердился в своей убежденности о внедрении Бардина к повстанцам, потому что он, вишь, в курсе биографии и родственных связей, а это могут предоставить лишь в НКВД.
Кудрявый отмахнулся. Пересел к Ырысту поближе.
– Как? Ты знал дядю Андрия? – задал вопрос Ракицкий.
Конечно, он – Ракицкий, если племянник. И как сразу не догадался!?
– Знал? Почему? Знаю.
– Он жив?
– Живее нас с тобой, – Ырысту поддел с гимнастерки хлебную крошку, прилепил ее на язык.
– В бубен ёбнуть? – деликатно спросил Ракицкий.
– Я не сильно его знаю, Андрия-то. Пьянствовали два дня. Но на пьянке сдружились как-то. Он так головой брыкнет и хрипит: «Можливо усе деля Ракицького!». Я помню. Так не «для Андрия», а «деля». Нет: «де-эля!».
– Где это было?
– В одном селе, я туда к другу на свадьбу ездил. Село в Кулундинской степи, это запад Алтайского края. А может уже Казахстан, я в ихних границах не разбираюсь.
– На свадьбе познакомились с дядей?
– Ага, на свадьбе. Загуля-али-и, ух!
Вклинился пузатый, он недоверчиво прислушивался к разговору, сказал, что не может такого быть, чтобы спецпереселенец и враг приглашался на чью-то свадьбу, а значит Андрия Ракицкого казнили, значит – Ырысту лжет, он – большевистский шпион.
– Съезди, узнай, – равнодушно сказал Ырысту. – Название села не помню, помню, что смешное. Друга моего спроси, они корешатся с Ракицким. Друга фамилия Урбах.
– Немец?
– Точно, немец.
– И ты говоришь, – задумчиво сказал Ракицкий. – Что в какой-то степи…
– В Кулундинской.
– В степи, непонятно какой, есть село, где во время войны немец играет свадьбу, а на эту свадьбу он приглашает депортированного галичанина?
– Сибирь, – пожал плечами Бардин.
Кудрявый поразмыслил. Толстяк опять полез со своими выводами, Ракицкий отмахнулся от него, сказал Ырысту:
– Я верю, – он обрадовался до невозможности. – Я верю, конечно! Дядя Андрий живой! Это же… А жинка? Марика? Она?
Ырысту наморщил лоб, вспоминая:
– Сидела с ним рядом. Такая бровастая. Стопки отбирала.
– Черянвая-пречернявая?
– Не, седая. Совсем седая.
Ракицкий буквально на миг загрустил и снова расцвел.
– Мы их схоронили заочно, а они живые оказывается. И как? Что? Где там и что происходит?
– А что происходит? – невесело усмехнулся Бардин. – Все, как везде происходит. Эшелон из Галиции остановился. Доставленных бросили в степь. Это осень тридцать девятого. Голая пустошь, немецкий поселок далече, с другой стороны железной дороги. Немцы там поселились двести, может быть, лет тому. А ваши депортированные…мерзлая картошка в земле оставалась, самая мелкая. Крапиву варили и лебеду. Пыль с колосков. Многие померли. Землянки вырыли, перезимовали с грехом пополам. Весной обживались: огороды разбили, избы построили. Потихоньку. Работать ваши умеют, к лету уже кое-какая скотина завелась. Опять многие померли, но в следующую зиму было уже попроще. Что хорошо: власть туда особо не суется. Да и кто там власть? Такие же ссыльные или их потомки. Еще казахи и татары, но этим все до манды. Они партийными притворяются, а сами ходят к мулле. Намазы, халаты, обряды, многоженство у них, как и было всегда, и закон на это не писан. А в немецкое село и украинскую деревеньку часто никто не ездит. Так что живут-выживают, ведь официально их как бы и нет.
– А Андрий? – требовательно поторопил Ракицкий.
– Крепкий хозяин. И, кстати, на водку крепкий. Уважаемый человек. Семью кормит. Сначала трудно было, говорит, потом приспособились. Присто-со-вувался, так? Он в одном степном хозяйстве подряжался овец пасти, потом дорос до коров. А когда коров пасешь, можно и молочка втихаря сдоить для детей.
– Так не было у них детей, – удивился Ракицкий.
– Взяли. Я ж говорю: многие померли. Дети остались, твой дядька взял.
– Чужих усыновил? – уточнил Ракицкий.
– Как усыновил? Взял. Да и какие они чужие, если подумать? Двое ребятишек.
– Благостную весть ты мне принес, – с пафосом сказал Ракицкий. – Это радость большая, отцу сообщу… Спасибо тебе.
– Спасибо, как говорится, на хлеб не намажешь. Мне еще бы пожрать. Дальше пойдем?
– Да ни. Здесь заночуем, утром пойдем, – сказал Ракицкий, ставя перед Ырысту котелок с торчащей из каши ложкой. – Тебя вязать? Или не сбежишь?
Смысл бежать? Ырысту подъел остатки каши, попутно рассказывая Ракицкому о жизни его дяди в далекой Сибири, все, что мог вспомнить, а лакуны в повествовании заполнял историями других людей – судьбы ссыльных до крайности похожи.
***
На следующий день солнце стояло в зените, когда отряд пришел в селение. Задолго до первых хибарок Сырый свистнул по-птичьи. Прислушался –тихо. Свистнул еще раз – раздался в ответ отрывистый щебет. Нет, не птица, понял Бардин, часовой имитирует. Значит у них здесь охрана. В секрете было двое, они вышли, поздоровались с вернувшимися, с людоедским любопытством оглядели Ырысту.
Окруженное пнями разной давности спила, селение – три десятка землянок и шалашей, четыре бревенчатых дома по центру – напоминало деревню древних славян, как ее представлял Ырысту. Профессиональный историк все же, со справкой. Еще бы пеньки были не пеньки, а идолы-чурбаны, воздвигнутые на могилах предков – полное сходство. А линия таких идолов называется: чур. Отсюда «чурбан», «чересчур» и «пращур» – однокоренные слова.
Деревушка хоть и закопалась в землю, но чувствуется здесь хозяйская основательность, все ровненько и чистенько, даже дорожки подметены. В селе Бардину обрадовались собаки. Повстанцам – женщины, их тут немного, одна была очень высокой, с соблазнительно приподнятой пазухой, в цветастой косынке, она поманила пальцем Петрика и, когда парень подошел, отвесила ему затрещину. Мамка, понял Ырысту. На него тоже тыкали пальцем, но без изумления, и Бардин решил, что пленные сюда иногда приводятся. Еще больше он в этом удостоверился, когда Ракицкий спросил у Сырого: «Как всегда?».
– Так. В погриб, – ответствовал Сырый и Ракицкий повел Ырысту к добротному дому с синими в белый ромбик ставнями.
– Здесь лесничий раньше жил, – пояснил кудрявый. – Еще со времен Фердинанда. Потом подселялись разные… мы в том числе. Это дочь его.
Старуха с уродливыми мясистыми коленями полола грядку, складывая сорняки в подол широкого платья, белого в розовый горошек.
– Здравствуйте, – Ырысту в пояс поклонился.
Старческая рука с венами наружу поднялась к глазам. Бардин был осмотрен и классифицирован как обычное явление природы. Бабка взялась за грядку с косыми рядами юных морковных хвостиков.
– Она малёха того, – сказал Ракицкий. – С придурью.
– Возраст, слабоумие, – сказал Ырысту. – Так что со мной порешали?
– Посидишь пока в погребе.
Старуха услышала о погребе, и, еле переступая, проковыляла к низкой дубовой дверце, которую Ырысту даже не заметил меж кустов малины. Старуха отодвинула массивный засов и отворила лаз.
– Туда, – грустно сказал Ракицкий. – А пан полковник уже решит. Я за тебя. Но…
Ырысту с большим удовольствием зажмурился и нырнул в прохладу погреба. Постоял на верхней ступеньке, слушая скрежет закрывающегося засова. Досчитал до тридцати, открыл глаза – после оглушительно яркого жаркого солнца сразу нельзя в темноту, зрачки должны приспособиться. А так Ырысту разглядел лестницу, ведущую вглубь. Спустившись, он ощупью исследовал темницу – квадрат три на три примерно, с влажными кирпичными стенами, земляным плесневелым полом, на котором стоит грубо сколоченный стол и лавка (доска еле-еле прибита к двум чуркам). Не доверяя скамейке, Бардин забрался с ногами на стол, свернулся калачиком и моментально уснул.
Во сне кто-то незримый сказал ему: «Надо тикать».
Потом появился старый шаман, снял желтую шапку с острыми перьями. Звякнули колокольчики.
– Контузию вылечить можно, – сказал Чинат-таада. – Делаешь так…
Детально поведав рецепт, шаман растворился, сказав напоследок:
– И никакого заикания!
Тут Ырысту проснулся, сразу же заскрипел засов. Его позвали. Он вышел наружу и удивился: кажется, спал пять минут, а вот уже вечер.
Бородатый бандеровец жестом приказал следовать за ним. А он без оружия, а это обнадеживает. Обогнули дом лесника, вошли во двор соседского дома, здесь над криво стоящей трубой сизым мерцал горький дымок, это топилась банька.
– Мыться, – бросил сопровождающий.
Ырысту… как бы сказать? Обрадовался – слишком расхожее слово. Он осчастливился.
– И мыло есть? – восхищенно спросил Ырысту.
– Скидывай одижу, – сказал бандеровец. – Вши е?
Ырысту стал раздеваться. Огляделся. Здесь не было грядок и клумб, двор демонстрировал казенный характер.
– Белье тож, – прикрикнул бородатый.
Бардин разделся догола, представляя как он сейчас… м-м… в баню, на полок, ковшик воды на каменку и… оскребать, отшелушивать грязь. Тереть, кожу тереть, и горячей водой, почти кипятком окатится. И тут же холодной, и снова тереться…
Не вышло. Получилось иначе. Из-за угла вышел Ракицкий и показал Ырысту на дверь хозяйского дома. От его дружелюбия и расположенности нет и следа – жесткий взгляд, в руке пистолет.
Ырысту потянулся к штанам, бородатый схватил его за руку и толкнул в направлении крыльца. Голый, оттого беспомощный Бардин вошел в избу. И сразу увидел сидящего в кресле мужчину одетого в вышиванку. Волнистые волосы его были убраны назад и римский нос, словно из гипса, хозяин вальяжно развалился, к шее его прилип березовый банный листок.
– Азиатский маленький писюн, – с немецким акцентом сказал пан «пулковник», это был, без сомнения, он.
Бородатый за спиной подобострастно хихикнул. Ырысту прикрылся руками. Ракицкий прошел к столу, налил в деревянную кружку из мутной бутыли. Запахло сивухой.
– Фамилия, имя, отчество! – гаркнул полковник.
Бардин сказал.
– Каким военкоматом призывался.
Сообщил. Не тайна.
– Номер части, фамилия командира.
Бардин подробно доложил и слил лейтенанта Шубкина.
– Военная специальность!
– Стрелок. Пехота.
– Какое имеешь задание?!
– Никакого.
– Цель твоего командования?!
– Не могу знать.
– Численность твоей группы?!
– Да какая численность? – обозлился Ырысту. – Нет никакой группы!
Ракицкий стоял спиной к Ырысту, хрустел огурцом. У Бардина рот наполнился слюной. Стыдом он был наполнен до макушки. Конечно, голого допрашивать – хитрый прием. Без одежды как бы теряешься, не размышляешь – мякнешь квашней и обманывать сложно.
Полковник достал из-под кресла (откуда кресло в деревне, затерянной в чаще, ведущей войну с мирскими властями?!) документы Бардина. Просмотрел, и, видимо, не в первый раз.
– У Литовченки корова захирела, – сказал пан полковник.
– Нажралась чего-то, – озабочено вздохнул бородатый. – Лекарство бы.
– Может ветеринара вызвать? – сыронизировал Ракицкий.
– Вылечить бы. Жалко колоть.
– Жалко колоть, да хлопцам мясо тоже нужно хавать, – сказал полковник.
Голый Ырысту стоял и слушал этот странный разговор. Потом он догадается, что это тоже тактика допроса, но сейчас было тяжко. Одной рукой почесал затылок, вторую не отпуская от паха.
– Скоро картопля пойдет, – мечтательно сказал Ракицкий. – Молодая с укропом, с простоквашей холодной. Не еда, а песня.
– А картопляники? З вершками, – вспомнил бородатый, плеснул себе самогона. – За победу! – провозгласил он, с почтением поднял кружку в сторону пана полковника, выдохнул и выпил.
– Плесни мне тоже, – приказным тоном сказал полковник. – Нет, не этого. В шкапчике коньяк. Бесподобное пойло, подарок штурмбанфюрера. Он, наливай. Тильки не в кружку. Стакан там есть. За победу. Слава Украине!
– Героям слава! – отозвался Ракицкий. Бородатый с опозданием тоже повторил лозунг.
Полковник блаженно почмокал и с удовольствием закурил. Бардин завороженно смотрел на огонек папиросы.
– У Бадона в схроне, – сказал полковник. – Целая коробка шоколада. Надо бы забрать на обратном пути. И, как вариант, Бардина Ырыста к акции привлечь. Як мыслити?
– Под присмотром, – предложил Ракицкий.
– А лучше расстрелять его, – сказал борода, посмотрев на Ырысту циррозными глазами цвета облепихи. – Береженого Бог бережет.
– Тогда уж повесить, – сказал полковник. – Торжественно повесить и устроить гуляние.
– Скоро как раз Иванов день, – сказал бородатый.
– А как насчет того, что враг нашего врага, есть друг? – поразмыслил вслух Ракицкий.
Ырысту понемногу приходил в себя, осваивался со своей наготой. Хотели бы повесить, уже повесили бы.
– Дайте докурить, – тихо сказал он.
Пан полковник пару раз глубоко затянулся и затушил папиросу в пустой спичечный коробок.
– А мне сдается, он – комиссар. Что-то в нем такое… отвратительно коммунистическое.
– Говорит, он против советской власти, – сказал Ракицкий.
– Говорить можно, что угодно, – поморщился полковник. – Если против, как же тогда умудрился столько советских наград заработать? А где они? – пан полковник резко обратился к Ырысту. – Где ордена? Где вещи твои?
Вещи в мешочке, мешочек на ветке, подумал Бардин.
– Выбросил. Закопал, – почти не соврал, одну медаль он, правда, сунул в землю еще в Германии. – Меня земляки не поймут с такими побрякушками. Я ему говорил, – Ырысту кивнул на Ракицкого. – Больше половины друзей и родни репрессированы.
– Репрессированы, – передразнил пан полковник. – Слова какие знаешь! А почему дурочку ломал в первый день, что ни бэ, ни мэ на москальском говоре.
– От волнения, – сказал Ырысту. – Пан пулковник! Який из мене развидик? Вы сами подумайте. Кто бы мне доверил важное? Ну, вы в меня вглядитесь! Я, что похож на хлопца, которому командир можно секретное поручить? На передний край слазить, это да. В бой нас гнали бодро. А всякие хитроумия, то не ко мне.
Ракицкий подошел и сунул тлеющую цигарку в зубы Ырысту.
– Кури без рук, только ротом, – строго сказал он. – Я твои причиндалы видеть без слез не могу.
– Это от волнения, – не разжимая губ, промычал Ырысту.
А Ракицкий, стоя спиной к полковнику, вдруг улыбнулся одними глазами и ободряюще подмигнул.
– Из Сибири, значит. Алтай. Слыхал. – сказал полковник, забросил ногу на ногу. – И твой народ… Большой народ?
Ырысту докурил, шагнул к столу, чтобы затушить окурок.
– Там стой, – рявкнул Ракицкий и сам забрал цигарку.
– Народ мой малочисленный. Про нас писали, – вспомнил Бардин. – Типа, симпатии алтайцев склоняются к Пекину и Токио, а не к Москве и Петербургу. Херню писали, надо сказать.
– И что маленький народ и все – шпионы? – спросил полковник.
– Нет, почему? Еще вредители есть. А в глуши – единоличники. Сидят на горных лугах, баранов пасут, а потом баранов едят. Не отдавая ни кусочка государству. Страшные люди. Враги.
– А зачем вы воюете за это государство?
– А я, пан полковник, извольте видеть, не воюю. Я хочу, чтоб меня оставили в покое. Да так складывается, что те, кто хочет жить спокойно и своим делом заниматься, оказываются предателями и дезертирами. В этом у нас эзотерические разногласия с Советской властью.
Как-то так, подумал Ырысту, надо еще повстанческой армии польстить, сказать, что я преданный поклонник Степана Бандеры. И побольше украинских словечек.
Но разговор уже был закончен. Полковник сказал устало: «Будем проверять» и велел отвести Ырысту обратно в погреб.
– А баня как же? – неуверенно напомнил Ырысту.
Пан полковник удивился такой наглости.
– Может тебе еще и бабу привести? Бабу хочешь?
Ырысту съежился.
– Чего ты зажался? Что встал? Ха-ха-ха. Привстал! Нет, вы посмотрите на него. Зверек!
Нельзя тебе в баню сейчас, сказал Ракицкий, сопровождающий Бардина в темницу. После бани в холод – заболеешь. В другой раз.
Ырысту прижимал между ног ворох своей одежды, оттого шел неуклюже, как сытый индюк. В небе тускло проступил серп растущей луны.
В погреб Ракицкий бросил два теплых тулупа, дал Ырысту щепотку махорки, листик газеты, спички, огарок свечи.
– Экономь, – предупредил он.
Ырысту устроился на лавке, зажег огонь. Хотел почитать обрывок газеты, а она на немецком. И еще на немецком! Он заметил тонкие буквы, нацарапанные с краю стола: «Kurt Drajer Morgen Ich sterbe».
Держали до меня пленного фашиста, понял Ырысту. Потом закутался в тулупы, забылся тревожным сном.
Дневной свет запрыгнул в темь погреба и Ырысту понял, что утро. Поднялся по ступенькам, щуря глаза.
– Садись, – сказал Ракицкий, указывая на чурбачок, стоящий под яблоней. Ырысту помочился на малину, потянулся, сел. Ракицкий достал из-под дерева толстую с шершавой ржавчиной цепь и приковал правую ногу Бардина к яблоне, защелкнул на два оборота круглый замок, затянувший звенья цепи.
– Валет из-за тебя остался без цепуры, – шутливо закручинился Ракицкий.
– Ты смотри ключ не потеряй.
– Сам бы я тебя не вязал, как ты есть дикий собутыльник мово родного дяди. Но начальство приказало.
– Начальству видней, – сказал Ырысту, радостно подставляя лицо крепким солнечным лучам.
– А чтобы не было скучно, есть у меня… ты должен оценить, – Ракицкий положил на колени Бардина толстую книгу в твердой обложке.
– Ух! – восхитился Ырысту. Автор – Гоголь. Дореволюционное издание, текст с извращенскими «ятями» и другими странными буквами.
– Отдыхай, грейся. Я пойду. Попозже принесу курить и жрать.
Ракицкий умчался. Ырысту прочел первые строчки «Сорочинской ярмарки». Красиво: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное…», так и есть, хотя до полудня еще далече, жара уже показывает свою удушающую силу.
Из хаты вышла старуха, посмотрела на Ырысту, сидящего приблудным псом на цепи, и вернулась обратно. Снова вышла. Охая, подбрела и тонкой рукой, напоминавшей скрученную тряпку, протянула зачерствевшую шанешку, сказав детским совершенно голоском: «Н-ня, закуси, ам-ам».
– Спаси Бог тебя, бабушка, – растрогался Ырысту.
Стало почему-то до слез жалко эту старушку, которая, угостив узника, взялась поливать из маленькой чашечки четыре лунки вдоль крылечка, где росли на чахлых стеблях синие цветки – такие не садовые, такие лишние, сорные, но окруженные заботой и оберегаемые, как близкие, последние в жизни друзья.
Ырысту сорвал незрелую ранетку, пожевал – кисло, аж скулы свело. Вернулся к чтению, попытался поместить книгу в тень от яблони, потому что солнце так падало на белые страницы, что читать больно. Вот, Гоголь, писатель – мистик, но его истории такие непритязательные по сравнению с тем, что бывает на самом деле.
Например, сидит под яблоней кёрмёс – душа умершего шамана. Наверное, сказать что-то хочет. «А что сказать? – подумал дедушка Чинат. – Уходить тебе надо».
– Надо, – согласился Ырысту, посмотрел на старушку, та по очереди гладила лепестки цветочков. Цветочки были благодарны.
Старый шаман изрек: жаль, малыш Ырысту, не открылось тебе то, что должно было открыться.
– Мне и того, что есть, хватает с избытком, – подумал Ырысту, имея в виду дар спонтанного предвидения.
Дальше по течению будут сложные времена. Скажу. Вон эта злопердячая бабка уверена, что Бог сотворил человека из глины. Оей! И человек сможет сотворить человека из глины, если в глине найдется хоть волосок. Чинат вытер лоб каемчатым рукавом. Хоть ноготок, угу. А из ребра сотворить женщину! Можно и из пятки. Из ресницы. Так-то. Нарушается. Дальше по течению нарушено равновесие между мирами. Камы пока держат. Мало нас. А там вся приблуда! Трансгуманизм. Клонирование, оёй. Помойная генная инженерия. Трудные времена.
