Патриция Маккиллип
Арфист на ветру
Когда оба волшебника одновременно попытались что-то сказать, он замотал головой.
– Идите на Равнину Ветров, – продолжил он. – Я дам вам любые ответы, какие у меня там найдутся. Туда мне следовало бы отправиться первым делом, но я думал...
Он запнулся, и Мэтом закончил его слова:
– Ты думал, что Ирт здесь. Арфист Лунголда.
Он издал хриплый и резкий звук, похожий на воронье карканье. Мэтом смотрел в огонь, словно следил, когда тот догорит до конца. Внезапно он отвернулся, но не раньше, чем Моргон увидел его глаза – черные и бесстрастные, как у анских мертвецов, которых до костей обглодала истина.
Моргон стоял среди деревьев у кромки ветра. Сумеречная равнина ждала, когда ночь медленно, в который раз вовлечет в свои глубины пустынный город и длинные, таинственно шепчущие травы. Моргон провел здесь несколько часов – не двигаясь, ожидая, он мог бы пустить корни в эту землю, подобно корявому нагому дубу, сам того не заметив. Небо разлило над миром беззвездную черноту, так что даже Моргону с его ночным зрением самоцветные переливы камней башни казались пропитанными мраком. Он пошевелился, снова осознав свое тело. Когда он сделал первый решительный шаг в направлении башни, облака неожиданно разошлись и одинокая звездочка проплыла через бездонную черноту над равниной.
Он стоял у подножия лестницы, глядя на ступени, как тогда, когда впервые увидел их сырым осенним днем два года назад. Моргон вспомнил, как в тот раз он не любопытствуя повернул прочь. Ступени были из золота и, как говорилось в преданиях, уводили от земли навеки...
Он наклонил голову, как будто шагал, борясь с сильным встречным ветром, и начал восхождение. Золотые крылышки ступеней бежали вокруг сердцевины башни, уводя его все выше и выше. Когда он прошел первый виток и начал второй, черные стены вокруг сделались густо-малиновыми. Ветра, как он понял, больше не были тощими и сердитыми ветрами дня; голоса их стали могучими и грозными. Ступени под ногами казались вырезанными из слоновой кости.
Он услышал, как голоса ветров снова изменились на третьем витке. Подобные звуки он извлекал из своей арфы на просторах севера, и руки его вздрогнули от жажды потягаться с этим пением. Но музыка арфы оказалась бы здесь гибельной, и он удержал руки. На четвертом витке ему стало казаться, что стены – из сплошного зелота, а ступени вырублены из пламени звезд. Они бесконечно бежали вверх; равнина и разрушенный город отступали все дальше и дольше. Ветра становились все холоднее. На девятом витке ему подумалось: а не взбирается ли он в гору.
Ветра, ступени и стены вокруг сделались прозрачными, как растаявший снег. Витки стали делаться все меньше, они постоянно сужались, и он решил, что находится уже недалеко от вершины. Но следующий виток бросил его в таинственную тьму, а ступени были уже вылепленными из ночного ветра. Казалось, что этот участок никогда не кончится, но вот виток оказался преодолен, а луна висела на том же самом месте, что и накануне. Он продолжал подъем. Стены стали жемчужно-серыми, как небо перед зарей, ступени – бледно-розовыми. У ветров здесь были острые лезвия, безжалостные и смертоносные, они выталкивали Моргона из его обличья. Он шел все дальше, теперь уже – получеловек-полуветер, и цвета вокруг продолжали меняться, пока он не осознал, как осознавали многие до него, что он может вечно кружить по спирали через эти изменения.
Он остановился. Город был так далеко внизу, что он уже больше не видел его во мраке ночи. А поднимая глаза, он видел лишь недостижимую вершину башни – видел совсем рядом с собой. Но казалось, она уже много часов была рядом. Он задумался, а не бредет ли он сквозь чужую дивную грезу, которая простояла среди покинутых камней тысячи лет. И тут понял, что это не греза, а наваждение, древняя загадка, подвластная чьему-то разуму, и он нес с собой ответ все то время, которое шел. И он негромко проговорил:
– Смерть.
15
Стены поднялись и окружили его со всех сторон. Двенадцать окон отворились в полночно-синем камне для беспокойно ропщущих ветров. Он ощутил прикосновение и обернулся, вернувшись одним толчком обратно в свое тело.
Перед ним стоял Высший. У него были руки волшебника, все в шрамах, и тонкое, утомленное лицо арфиста. Но глаза его не принадлежали ни арфисту, ни волшебнику, то были глаза сокола – страстные, обидчивые, пугающе сильные. Взгляд их лишил Моргона способности двигаться, и он почти жалел, что произнес имя, которое столько времени вертелось в его голове и теперь явит свою темную сторону. Впервые в жизни ему недоставало храбрости для вопросов; во рту так пересохло, что он не мог говорить, и он прошептал в пустоту молчания Высшего:
– Я должен был найти тебя... Должен был понять.
– И все еще не понимаешь.
В голосе его неясно слышалось пение ветра. Он умерил свою непостижимую мощь и снова стал арфистом: спокойным и знакомым, и уже можно было задавать ему вопросы. Мгновенное преображение опять лишило Моргона голоса, ибо вызвало всплеск непростых чувств. Он попытался их обуздать, но когда Высший коснулся звезд у его пояса и за спиной, бесповоротно вызывая их из незримости, руки Моргона сами собой взлетели, поймали арфиста за плечи и остановили.
– Почему?..
Взгляд сокола снова сковал его; он не мог отвернуться, он видел, словно читал воспоминания в темных глазах, тихую многовековую игру, которую вел Высший – то с Властелинами Земли, то с Гистеслухломом, то с самим Моргоном, непрерывно сплетаемый ковер загадок, нити которого были древними, как само время, были и те, что вплетались при шаге через порог в покой волшебника или при изменении во взгляде и лице Звездоносца.
Властелин Земли вышел один из теней древней, великой, незавершенной тайны. И скрывался тысячи лет. То как лист в роскошном мягком покрове на лесной земле, то как пучок солнечного света на сосновой коре появлялся он, и никто не видел его и не знал, где он находится. Затем на тысячу лет он принял облик чародея и еще на тысячу – невозмутимого и загадочного арфиста, оглядывающегося на переплетенные изгибы мощи своими бесстрастными глазами.
– Почему? – снова прошептал Моргон. И увидел себя на Хеде, сидящим на краю причала и подергивающим струны арфы, на которой он не умел играть, в то время как тень арфиста Высшего уже падала на него. Морской ветер или рука Высшего открыли звезды у линии его волос. Арфист увидел их: обещание из прошлого, столь древнее, что имя его оказалось забыто. Он не мог поверить; он сплетал загадки из своего молчания...
– Но почему же? – Слезы пылали в его глазах. Или пот? Он протер глаза, и ладони его снова взялись за плечи Высшего, словно требование удержать его в этом облике. – Ты бы мог убить Гистеслухлома одной мгновенной мыслью. Вместо этого ты ему служил. Ты. Ты выдал ему меня. Или ты так долго был его арфистом, что позабыл свое имя?
Высший сделал шаг в сторону. Теперь уже плечи Моргона удерживались крепкой хваткой.
– Подумай. Ты – Мастер Загадок.
– Я играл, потому что ты меня вызвал. Но я не знаю почему...
– Подумай. Я нашел тебя на Хеде, невинного, невежественного, знать ничего не знающего о своем жребии. Ты даже арфой не владел. Кто в Обитаемом Мире побудил бы тебя к твоему могуществу?
– Волшебники, – процедил Моргон сквозь зубы. – Ты мог бы остановить разрушение Лунголда. Ты был там. Волшебники могли бы спастись и не утратить свободы, могли бы обучить меня защищаться так, как это требуется...
– Нет. Если бы я прибег к мощи, чтобы остановить тот бой, я бы оказался втянут в сражение с Властелинами Земли задолго до того, как был готов. Они бы сокрушили меня. Подумай об их лицах. Вспомни их. Лица Властелинов Земли, которые ты видел в горе Эрленстар. Я из них. Дети, которых они когда-то любили, были погребены в недрах горы Исиг. Как бы мог ты, во всей своей невинности, понять их? Их жажду и беззаконие? Да кто в Обитаемом Мире научил бы тебя этому? Ты хотел выбирать. Я тебе позволил. Ты бы мог принять мощь в том виде, в каком получил ее от Гистеслухлома, – беззаконную, разрушительную, не знающую, что такое любовь. Или ты мог бы поглощать тьму, пока не придал бы ей облик, не постиг бы ее, – и по-прежнему требовал бы еще и еще. А когда ты вырвался из-под власти Гистеслухлома – почему ты стал преследовать меня, а не его? Он забрал у тебя мощь землезакона. Я забрал твое доверие, твою любовь... ты преследовал то, что больше ценил...
Ладони Моргона раскрылись и снова сомкнулись. Дыхание скребло ему горло, точно острыми зубьями бороны. Он постарался успокоиться, чтобы суметь облечь в слова решающий вопрос:
– Чего ты хочешь от меня?
– Моргон, подумай.
Знакомый ровный голос стал внезапно ласковым.
– Ты можешь объять сердце дикого Остерланда, ты можешь объять ветер. Ты видел моего сына, мертвого и погребенного в горе Исиг. Ты принял от него звезды твоего предназначения. И во всей своей мощи и гневе ты нашел дорогу сюда, чтобы окликнуть меня по имени. Ты мой земленаследник.
Моргон хранил молчание. Он вцепился в Высшего так, словно у него внезапно ушла из-под ног земля. Он услышал собственный голос, неестественно отрешенный, звучащий издалека.
– Твой наследник...
– Ты Звездоносец, наследник, которого провидели мертвые Исига, которого я ждал много веков, почти утратив надежду. Как ты думаешь, где источник власти над землезаконом, которую ты получил?
– Я не... Об этом я не думал. – Голос его упал до шепота. Тут он подумал о Хеде. – Ты отдаешь мне... Ты возвращаешь мне мой Хед.
– Я отдаю тебе после моей смерти весь Обитаемый Мир, потому что ты любишь его, даже его призраков, трудолюбивых землепашцев и гибельные ветра...
Он замолчал, поскольку из горла Моргона вырвался какой-то звук. Лицо его было залито слезами, ибо загадки – тесьма за тесьмой – вплетались в хитрый узор вокруг сердцевины башни. Руки его расслабились; он соскользнул к стопам Высшего и припал к ним, склонив голову и прижав к сердцу сомкнутые, в белых шрамах, руки. Он утратил дар речи; он не знал того языка тьмы и света, которому станет внимать сокол, столь безжалостно изменивший его жизнь. Он безотчетно вернулся мыслями к Хеду; казалось, его остров лежит так же, где бьется сердце, – под его руками. И тогда Высший преклонил перед ним колени, подняв лицо Моргона своими руками. Глаза его были глазами арфиста, темными, как ночь, и больше не безмолвными, но полными страдания.
– Моргон, – прошептал он. – И надо же мне было тебя так полюбить.
Он обнял Моргона, обволакивая своим молчанием, пока Моргон не начал чувствовать, что его сердце, и стены башни, и звездное ночное небо за стенами – не из крови, камня и воздуха, но из молчания арфиста. Он все еще беззвучно кричал, страшась коснуться арфиста и обнаружить, что тот почему-то вновь изменил свое обличье. Что-то жесткое и острое, подобное скорби, врывалось в его грудь, в горло, но то не была скорбь. Он спросил, превозмогая боль и чувствуя боль Высшего:
– Что произошло с твоим сыном?
– Он стал жертвой той войны. Его лишили мощи. Он не мог больше жить... Это он вручил тебе звездный меч.
– И ты... С тех пор ты был одинок. Без наследника. С одной лишь надеждой.
– Да. Я жил таясь тысячи лет, жил только надеждой. С грезой мертвого малыша. А потом появился ты. Моргон, я сделал все, что был должен, чтобы ты остался в живых. Все. Ты был моей единственной надеждой.
– Ты отдаешь мне даже северные пустоши. Я любил их. Любил. И туманы Херуна, и туров, и Задворки Мира... Я даже испугался, когда понял, насколько сильно их люблю. Меня влекло к каждому образу, и я не мог подавить в себе желание...
Боль вонзилась в его грудь подобно клинку, и он вздохнул – резко и страшно.
– Все, что я желал получить от тебя, – это истина. Я не знал... Не знал, что ты дашь мне все, что я любил.
Больше он не мог сказать ничего. Рыдания сотрясли его настолько сильно, что он не знал, сможет ли выносить свой привычный облик. Но Высший удержал его таким, каким он был, утешая его и уговаривая, пока Моргон не пришел в себя и не успокоился. Язык все еще не слушался его; он внимал шепоту ветров внутри башни, стуку нет-нет да и возобновлявшегося дождя. Лицо Моргона склонилось на плечо Высшего, и он не говорил ни слова, покоясь в молчании, пока вновь не раздался его голос – хриплый и усталый, но уже более ровный:
– Я не догадывался. Ты не позволил мне, ослепленному гневом, увидеть это.
– Я не смел позволить тебе увидеть слишком много. Твоя жизнь была в огромной опасности, а ты был мне так дорог. Я оберегал твою жизнь как только мог, используя свои силы, используя твое невежество, даже твою ненависть. Я не знал, простишь ли ты меня когда-нибудь, но вся надежда Обитаемого Мира была в тебе, и ты был нужен мне могущественный, смятенный, постоянно ищущий меня и не находящий, хотя я всегда был возле тебя.
– Я сказал... Я сказал Рэдерле, что если вернусь с севера, чтобы сыграть с тобой в загадки, то проиграю.
– Нет. Ты добился от меня правды в Херуне. Там я тебе проиграл. Я мог вынести от тебя все, кроме твоей нежности.
Рука Высшего погладила волосы Моргона, затем опустилась и опять крепко обхватила его за плечи.
– Ты и Моргол не позволили моему сердцу окаменеть. Я был вынужден оборотить все, что когда-либо ей говорил, в ложь. А ты снова сделал это правдой. Настолько великодушен ты был с тем, кого ненавидел.
– Все, чего я желал, даже когда сильнее всего ненавидел тебя, – это любого, убогого, нехитрого случайного повода тебя любить. Но ты лишь подбрасывал мне загадки... Когда я думал, что Гистеслухлом тебя убил, я скорбел, не зная сам почему. Когда я жил среди пустошей севера и моя арфа пела с ветрами, а усталость не давала даже думать, кто, как не ты, вызвал меня оттуда?.. Ты дал мне то, ради чего стоит жить.
Он поднял голову и увидел в глазах Высшего усталость, подобную его собственной, и безмерное, невероятное терпение, которое позволило ему так долго прожить одиноким и безымянным, преследуемым его сородичами в мире людей. Голова Моргона вновь склонилась к его плечу.
– Даже я пытался тебя убить.
Пальцы арфиста коснулись его лица, откинули волосы с глаз.
– Ты весьма успешно отводил от меня подозрения наших врагов. Но, Моргон, если бы ты не остановился в тот день в Ануйне, не знаю, что бы я сделал. Если бы я применил свою мощь для того, чтобы тебя остановить, ни один из нас после этого бы долго не прожил. Если бы я позволил тебе убить меня из отчаяния, поскольку мы завели друг друга в безнадежный тупик, мощь, которая перешла бы к тебе, могла бы сокрушить тебя самого. Вот я и задал тебе загадку, надеясь, что ты займешься ею, а меня, хоть на время, оставишь.
– Ты достаточно хорошо меня знал, – прошептал Моргон.
– Куда там... Ты постоянно меня изумлял. Я ведь стар, точно камни на этой равнине. Великие города Властелинов Земли были разрушены войной, в которой не уцелел бы ни один человек. А началось все это достаточно невинно. Мы обладали невероятной мощью и при этом не понимали ее истинного смысла и предназначения. Вот почему, хотя ты меня за это и ненавидел, я хотел, чтобы ты понял Гистеслухлома и узнал, как он себя погубил. Мы когда-то очень мирно жили в этих великих городах. Они были открыты всякому изменению ветра. Наши лица менялись вместе с временами года; мы черпали знание из всего: от молчания Задворок Мира до жгучего холода северных пустошей. Мы не задумывались, пока не стало слишком поздно, что мощь, заключенная в каждом камне, в каждом движении воды, равно связана как с существованием, так и с разрушением.
Высший замолчал, больше не видя Моргона, а проникаясь лишь горечью своих слов.
– Женщина, которую ты называешь Эриэл, была первой из нас, кто начал собирать мощь. А я был первым, кто увидел, чем эта мощь способна обернуться. Увидел ту двойственность, которая ставит предел в чародействе и которая вызвала к жизни Искусство Загадки. Я сделал свой выбор и стал связывать все земное его собственными законами, ничему не позволяя нарушить эти законы. Но мне пришлось бороться за сохранение землезакона, и тогда мы узнали, что такое война. Обитаемый Мир, каким ты его сейчас видишь, и двух дней не просуществовал бы, обрушься на него нечто подобнее. Мы стирали с лица земли наши города, мы уничтожали друг друга. Мы сгубили наших детей, черная мощь была даже у них. Я тогда уже научился повелевать ветрами, и это было единственным, что меня спасло. Я оказался способен сковать мощь последних из Властелинов Земли, так что они могли мало что задействовать, помимо того, с чем родились. Я смахнул их в море, и тогда земля качала медленно исцеляться. После этого я похоронил наших детей. В конце концов Властелины Земли вырвались обратно на сушу, но они не могли разорвать мою узду. И не могли найти меня, поскольку ветра укрывали меня всегда и везде... Но я очень стар и не могу больше их сдерживать. Оли это знают. Я был стар, даже когда стал волшебником по имени Ирт и получил возможность создать арфу и меч, которые пригодились бы моему наследнику. Гистеслухлом узнал о Звездоносце от мертвых Исига, и стало еще одним врагом больше – врагом, подстегиваемым соблазном невероятной власти. Он считал, что если приберет к рукам Звездоносца, то сможет воспользоваться всей мощью, которую Звездоносец унаследует, и тогда он сделается Высшим больше, чем просто по названию. Это сокрушило бы его, но я не потрудился что-либо ему объяснять. Когда я понял, что он тебя ждет, я принялся за ним следить – в Лунголде, а затем – на горе Эрленстар. Я принял обличье арфиста, который погиб во время разрушения, и поступил к нему на службу. Я не хотел, чтобы тебе был причинен какой-либо вред без моего ведома. Когда я наконец встретил тебя, сидящего на причале в Толе, ведать не ведающего о своем жребии, довольного тем, что ты правишь Хедом – с арфой в руках, на которой ты и играть-то не умел, с короной королей Аума под кроватью, – я понял: последнее, чего я ожидал после всех этих бессчетных столетий одиночества, – это явление того, кого я мог бы любить...
Высший снова умолк, и Моргону сквозь слезы виделось вместо его лица нечто бледное и серебристое.
– Хед, – продолжил арфист. – Неудивительно, что этот остров породил Звездоносца, щедрого на любовь князя Хедского, правителя невежественных упрямых земледельцев, которые не верят ни во что, кроме Высшего...
– Едва ли я теперь нечто большее... Я невежествен и твердолоб. Или я не погубил нас обоих, явившись сюда, чтобы найти тебя?
– Нет. Как раз в этом месте никто и не предполагает нас застать. Но у нас очень мало времени. Ты пересек Имрис, не коснувшись землезакона.
Моргон уронил руки.
– Я не осмелился, – тихо сказал он. – Я не мог думать ни о чем, кроме тебя. Мне нужно было найти тебя, прежде чем Властелины Земли найдут меня.
– Я знаю. Я покинул тебя в смертельной опасности, но ты нашел меня, а я удерживаю землезакон Имриса. Он тебе понадобится. Имрис – вместилище великой мощи. Я хочу, чтобы ты взял знание о нем из моего разума. Не беспокойся, – добавил он, увидев, как меняется лицо Моргона. – Я дам тебе только это знание, в нем нет ничего такого, чего бы ты не смог вынести. Садись.
Моргон медленно скользнул обратно на камни. Снова зачастил дождь, и ветер забрасывал его через окна, но дождь этот уже не был холодным. Лицо арфиста преображалось; утомление и тревога растворились в нерушимом покое, с каким он обозревал все свои владения.
Моргон смотрел на него, жадно черпая этот покой, пока его не объяло безмолвие и он не ощутил прикосновения Высшего к своему сердцу. Он вновь услышал глубокий приглушенный голос – с ним говорил сокол.
– Имрис... Я родился здесь, на Равнине Ветров. Прислушайся к ее мощи сквозь дождь, сквозь возгласы мертвых. Эта земля подобна тебе, она полна страсти и щедра на любовь. Тихо. Слушай...
Он затих. Затих настолько, что услышал, как сгибается под тяжестью дождя трава, и различил древние имена, которые произносились здесь с незапамятных времен. А затем и сам стал травой.
Он медленно черпал мудрость Имриса, в ударах его сердца отдавалась долгая, кровопролитная история, тело его уподобилось зеленым полям, пустынному побережью, загадочным дремучим лесам. Он чувствовал себя древним, словно первый камень, вырубленный из горы Эрленстар и положенный на землю, – и знал куда больше, чем когда-либо желал бы знать об опустошениях, которые недавняя война вызвала в Руне. Он постиг великую непочатую мощь Имриса, от которой шарахнулся, как будто перед ним обозначились гора или море, которых разум его просто не мог бы объять. Но здесь таились и крупицы покоя – неподвижное сокровенное озеро, загадочные камни, которые некогда были принуждены говорить, леса, населенные благородными черными зверями, столь робкими, что они умирали от взгляда человека, обширные дубравы у западных границ, деревья, помнящие приход в Имрис первых людей. Это он оценил высоко. Высший передал не больше чем сознание Имриса; страшившая его сила по-прежнему была связана – он понял это, когда снова встретился глазами с соколиным взглядом.
Вставал рассвет неведомого дня, и рядом вдруг оказалась Рэдерле.
– Как ты сюда попала?! – изумленно спросил он.
– Прилетела.
Предельно простой ответ и вроде бы лишенный всякого смысла. Но только в первый миг.
– Я тоже...
– Ты взбирался по лестнице. Я долетела до вершины.
Его лицо выглядело столь ошеломленным, что Рэдерле улыбнулась:
– Моргон, Высший позволил мне прийти. А не то я, каркая, носилась бы вокруг башни всю ночь.
Он хмыкнул и сплел ее пальцы со своими. Улыбка девушки быстро угасла, и в глазах ее осталась лишь тревога. Высший стоял возле одного из окон. На иссиня-черном камне сиял ободок первого света; лицо арфиста словно парило в небе, он выглядел осунувшимся, изнуренным, бесцветным. Но глаза его по-прежнему сияли и были полны огня, они были таинственны, как у Ирта. Долгое время Моргон смотрел на него не двигаясь, все еще погруженный в его покой, – смотрел до тех пор, пока ему не почудилось, будто неизменное и привычное лицо сливается с бледным серебром утра.
Высший подозвал к себе Моргона – без движений и без слов, просто пожелав этого. Моргон выпустил руку Рэдерле и поднялся неловко, словно деревянный. Пересек палату. Высший положил ему руку на плечо.
– Я не смог вобрать все, – сказал Моргон.
– Моргон, мощь, которую ты почувствовал, принадлежит мертвым Властелинам Земли – тем, кто пал на этой равнине, сражаясь на моей стороне. Она будет здесь, пока не понадобится тебе.
И глубоко в душе Моргона, глубже даже, нежели обретенный покой, словно поднял морду слепой пес, принюхиваясь к словам Высшего.
– А моя арфа? А мой меч? – Моргон старался, чтобы голос его звучал ровно. – Я едва ли понимаю, что в них таится.
– Они сами найдут для себя применение. Взгляни.
По равнине под низкими и тяжелыми облаками струился белый туман. Туры. Моргон с недоверием смотрел на огромные стада, затем уткнулся лбом в прохладный камень.
– Когда они пришли сюда?
– Нынче ночью.
– Где войска Астрина?
– Половина угодила в западню между Тором и Умбером, но передовые отряды пробились, расчистив дорогу для туров, стражей Моргол и рудокопов Данана. Все они идут следом за турами. – Он прочел мысли Моргона, и рука его, лежащая на плече Звездоносца, напряглась. – Я привел их сюда не для битвы.
– Тогда для чего?
– Они тебе пригодятся. Мы с тобой должны быстро покончить с этой войной. Это то, для чего ты родился.
– Но как?
Высший хранил молчание. За его спокойным, погруженным внутрь себя взглядом Моргон угадал неправдоподобную усталость и терпение, то же, что и прежде: то, с которым арфист ждал, когда Моргон его поймет. Наконец Высший очень мягко произнес:
– Князь Хеда и его земледельцы собрались на южной границе, примкнув к силам Мэтома. Если тебе потребуется оберегать их жизни, ты найдешь как.
Моргон развернулся, пересек палату и высунулся в южное окно, как будто мог увидеть среди безлистых дубов угрюмый строй земледельцев с граблями, мотыгами и косами. Сердце его всколыхнулось от внезапной боли, и слезы страха выступили на глазах.
– Он покинул Хед. Элиард обратил земледельцев в воинов и покинул Хед. Что это? Конец света?
– Он пришел биться за тебя. И за свой родной остров.
– Нет. – Моргон снова обернулся и стиснул кулаки. – Он явился, потому что ты этого пожелал. Именно поэтому пришла Моргол. И Хар. Ты увлек их так же, как и меня, – прикосновением ветра к сердцу, тайной. Что это? Что есть такого, о чем ты мне здесь не говоришь?
– Я открыл тебе свое имя.
Моргон молчал. Пошел снег – несильный, лишь редкие крупные хлопья носились по ветру. Они падали Моргону на ладони и жгли, медленно исчезая. Внезапно он содрогнулся и обнаружил, что у него исчезло желание задавать вопросы. Рэдерле отвернулась от них обоих. Она выглядела страшно одинокой в середине небольшой палаты. Моргон подошел к ней; голова девушки поднялась, но лицо повернулось к Высшему.
И Высший приблизился к ней, словно она его увлекала таинственной силой – увлекала так же, как и Моргона. Высший убрал с ее лица прядь волос.
– Рэдерле, тебе пора нас покинуть.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет. – Голос ее был очень спокойным. – Я наполовину из Властелинов Земли. Будет хотя бы кто-то один сродни тебе, на твоей стороне после всех этих столетий. Я ни тебя, ни его не оставлю.
– Здесь ты на виду, это небезопасно.
– Я решила прийти. И быть с теми, кого люблю.
Он молчал, ибо в этот миг был просто арфистом – не знающим возраста, подавленным, одиноким.
– Тебя, – сказал он мягко, – я здесь не ожидал. Такую прекрасную, такую могучую, такую любящую. Ты подобна нашим детям, которые вошли в силу перед самой войной.
Он взял ее руку и поцеловал, затем повернул ее ладонь к себе и посмотрел на белый многоугольник.
– Вот двенадцать ветров, – сказал он Моргону. – Ветров связанных и обузданных. Оружие более верное и грозное, чем любой клинок или волшебные чары Обитаемого Мира. Если дать им полную свободу, они разрушат все. Они также – мои глаза и уши, ибо все и вся облекают, слышат всякое движение и слово, проникают повсюду... Самоцвет, который попал тогда к Рэдерле, был огранен и отшлифован ветрами. Однажды я занялся этим, когда играл с ним. Задолго до того, как использовал их для войны. Воспоминания об этом запечатлены в этом камне.
– Для чего ты мне об этом говоришь? – Голос Моргона взлетел и разметался по палате. – Я не могу управлять ветрами!
– Пока что нет. И все-таки не беспокойся. Послушай... В этой палате ты можешь услышать голоса всех ветров Обитаемого Мира. Прислушайся к моему разуму.
Моргон распахнул свое сознание и открыл его безмолвию Высшего. Смутные и невнятные ропоты вне стен преломлялись в мозгу Высшего в чистые и прекрасные тона звездной арфы. Ее плеск наполнил сердце Моргона легкими и ласковыми летними ветрами – и теми грозными и неистовыми, которые он особенно любил; медленное густое колыханье совпадало с пульсированием его крови. Ему внезапно захотелось удержать при себе этот волшебный миг с дивным арфистом и его музыкой прежде, чем белое зимнее небо не разорвет еще раз ослепительная вспышка.
Арфист умолк. Моргон молчал, он не хотел, чтобы Высший хотя бы пошевелился. Но рука, обнимающая плечи Моргона, сдвинулась, Высший бережно обнял Звездоносца и заглянул ему в лицо.
– А теперь, – сказал он, – нам предстоит бой. Я хочу, чтобы ты нашел Хьюриу Имриса. На этот раз я предостерегу тебя: едва ты коснешься его сознания, придет в действие капкан, поставленный на тебя. Властелины Земли узнают, где ты, и поймут, что Высший рядом с тобой. Ты вновь разожжешь войну на Равнине Ветров. У них сейчас очень мало собственной мощи – я сковал ее и держу, – но в их распоряжении мощь Гистеслухлома, и они могут прибегнуть к его волшебству для того, чтобы достать тебя. Я разорву любые козни, которые он выстроит.
Моргон повернул голову и взглянул на Рэдерле. Глаза ее поведали ему о том, что он уже знал: что бы он ни сказал, что бы ни сделал, ничто не заставит ее его покинуть. В знак безмолвного согласия он склонил голову – в знак согласия с ней и с Высшим. Затем позволил своим мыслям устремиться за пределы безмолвия к сырой земле вокруг башни, коснулся случайной былинки и объял ее от корня до верхушки своим сознанием. Поскольку она была укоренена в том, что составляло землезакон Хьюриу, то и связала его с королем Имриса.
Он уловил непрерывную ноющую боль, вихрь бессильного гнева и отчаяния и услышал отдаленный гул волнующегося моря. Он знал теперь каждую скалу и каждый каменный обломок на побережье – и легко определил этот участок Меремонтского берега. Пахнуло сырым деревом и золой; король лежал в полусожженной рыбачьей хибарке среди песков, не более чем в версте-другой от равнины.
Хьюриу попытался было поднять голову, заговорить, но тут море накатило на него, заливая все его мысли. И показалось, что он всматривается вдоль длинного темного прохода, в конце которого – недобрые, золотисто поблескивающие глаза Гистеслухлома.
Он ощутил, как вздрогнул, узнавая его, недобрый, скованный ум. Затем чужая мысль ринулась на него, точно змея, и глаза чародея вперились в него, пытаясь отыскать свою жертву. Мысленная хватка внезапно разорвалась, и Моргон отпрянул, чтобы больше не возвращаться. Высший вцепился в его плечо, удерживая на месте. Моргон порывался заговорить, но взгляд сокола его остановил.
Он ждал, и удары сердца сотрясали все его тело. Рэдерле, пребывавшая в ожидании, опять показалась далекой, словно их разделяли полмира. Моргон отчаянно захотел подать голос, нарушить молчание, которое удерживало в неподвижности всех троих, превращая в подобие каменных изваяний, но продолжал стоять, зачарованный и не властный над собой, крупица разума и воли Высшего. Что-то прочертило воздух – раз, другой. Смуглая, утонченно-прекрасная Властительница Земли, которую Моргон знал как Эриэл, стояла перед ним, а подле нее – Гистеслухлом.
Изумление и страх наполнили глаза женщины, едва она узнала арфиста. Чародей, очутившись лицом к лицу с Высшим, которого так долго искал, едва не разрушил его мысленный захват. Слабая улыбка тронула соколиные очи, ледяные, как сердце пустошей севера.
– Даже смерть – загадка, Мастер Ом, – произнес Высший.
Глаза волшебника потемнели от ярости. Что-то отбросило Моргона в дальний угол палаты, он ударился о темную стену; и тут же стена раздалась, и Моргон упал в светящийся, иссиня-черный туман наваждения.
Он услышал крик Рэдерле, и почти сразу же перед его глазами мелькнула ворона. Он простер к ней руки, но она выпорхнула прямо из его пальцев. Разум его угодил в мысленную ловушку, и в следующий миг связь разрушилась. Мощь, которой он не ощутил, полыхнула и оказалась поглощена. Вновь возникло лицо Гистеслухлома, размытое в неестественном, невиданном прежде Моргоном свете. Он почувствовал слабое движение сбоку и вскричал, так и не поняв, что же у него отобрали, затем обернулся и увидел у себя за спиной звездный меч – и Гистеслухлома, бесконечно долго поднимающего его; три звезды вбирали свет и тени, пока не взорвались огнем и тьмой над головой Моргона. Он оказался обездвижен: звезды завладели его глазами, его помыслами. Он наблюдал, как они достигли вершины подъема и задержались, а затем, словно три горящие стрелы, понеслись вниз, прямо на него. Тут он снова увидел арфиста, стоящего под ними так же спокойно, как в королевском зале Ануйна минувшей весной.
