М. В. Баженов
Антропологические аспекты «культуры стыда». Основы «географии» «стыдесной земли»
1.1. Божественная «природа» «человека стыдящегося»
Самая древняя (существующая и поныне и имеющая важное значение для многих наших современников) традиция – понимание стыда как божественного творения (нередко и сам человек – согласно разным историческим вариантам этой традиции – так является творением божиим). Например, Протагор (а его точка зрения разделялась многими старшими софистами) выделяет мораль как такое начало, которое скрепляет людей, стягивает их в одну общность, но которое – с точки зрения мифов – не в собственном смысле «начало», ибо оно определяется действиями олимпийских богов: Зевс, желая спасти человеческий род, посылает Гермеса насадить среди людей стыд и правду, причем приказывает наделить ими людей не выборочно, а всех без исключения, ибо в противном случае не бывать вообще государствам. И Зевс добавляет: «И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества»[128].
Имеет смысл сначала проанализировать обоснование происхождения стыда с точки зрения, согласно которой «почва», на которой формируется «рельеф стыдесной земли» – религиозная вера/неверие и религиозные чувства человека, источником которых является Бог. При этом сосредоточимся на библейской, в большей степени, христианской традиции, а понимание стыда с точки зрения иудаизма и ислама проанализируем позже отдельно – уже в монографии, посвященной анализу культурных аспектов стыда.
Стыд – от Бога, в стыде – Бог
Итак, для многих античных мыслителей стыд – от богов. Но боги мифов – часть Космоса, т. е. часть того, что позже стало пониматься как природа. И вот как Н. А. Бердяев определяет главное отличие христианской антропологии от антропологии мифа: «Христианство освободило человека от власти космической бесконечности, в которую он был погружен в древнем мире, от власти духов и демонов природы. Оно поставило его на ноги, укрепило его, поставило его в зависимость от Бога, а не от природы»[129]. Рассмотрим с позиций данной идеи Бердяева два ключевых (для ветхозаветной традиции понимания стыда) момента библейской версии человеческой истории.
Согласно библейскому варианту понимания истории людей земная жизнь человечества началась после грехопадения перволюдей – Адама и Евы. Чистые и невинные, не знающие страха и стыда, они, вкусив плодов от древа познания добра и зла, нарушили заповедь Божью и сотворили (т. е. совершив его впервые) грех. При этом они устыдились (после того, как перволюди съели плоды с дерева познания добра и зла, «узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания»[130], что косвенно указывает на переживание ими стыда) и устрашились (Адам сказал Богу, воззвавшему к нему после того, как тот нарушил его заповедь: «Голос Твой я услышал в раю, и убоялся»[131]). Таким образом, страх и стыд имеют непосредственное отношение к греху. Но первый признак грехопадения всё же – это ощущение стыда, как утверждает православное богословие (да и хронологически, согласно библейскому преданию, страх у Адама возник позже стыда). Понятие греха – одно из важнейших при характеристике человека с точки зрения христианства, ибо именно греховный поступок изменил перволюдей: Адам и Ева обрели после этого поступка сугубо человеческий взгляд на себя и друг друга, так как они самостоятельно совершили познавательный акт – «узнали они, что наги» (перед грехопадением Адам давал имена животным и птицам[132], т. е., вроде бы, сам узнавал их суть и назначение, но очень важно, что при этом присутствовал Бог, который своим присутствием (а, может, и прямым вмешательством в процесс поименования) направлял человеческое познание тварного мира). Грехопадение привело и к возникновению сознания человека – как co-знания, совместного знания, ибо вдвоем, вместе, Адам и Ева узнали о своей наготе и осознали ее.
Этот эпизод библейской истории – момент общения перволюдей с Богом – по мнению В. С. Соловьева, можно рассматривать как момент возникновения нравственности и религии: «В момент грехопадения в глубине человеческой души раздается высший голос, спрашивающий: где ты? Где твое нравственное достоинство? Человек, владыка природы и образ Божий, существуешь ли ты еще?»[133]. После свершения греховного деяния человек, впервые убоявшись, пишет В. С. Соловьев, убоялся именно перед Богом, что говорит о появлении такого важного элемента религиозного мирочувствования как страх Божий. Человек, испытывающий страх Божий и стыдящийся, вправе дать утвердительный ответ на вопрос Бога: да, я еще существую как человек.
Архиепископ Амвросий (Ключарев) учит, как можно сохранить невинность детских душ и заблаговременно подавить в них всякое проявление дурных склонностей, указывая именно на эти два чувства: «Не наставлениями и рассуждениями, которых малые дети не понимают, а простым пробуждением в них естественного чувства стыда, простым и коротким словом: „Стыдно“. Это краткое указание на естественную потребность хранить чистоту нравственного чувства, соединяемое с христианским, столь же кратким указанием: „грех“, пробуждающим в невинной душе чувство страха Божия, – составляет самый верный способ первоначального нравственного воспитания» [134].
Б. И. Берман выражает иную идею относительно поведения Адама, когда тот в момент грехопадения «скрылся» от Бога, говорит: «Господь призывал его вернуться, Он звал его: „Где ты?“ и ждал от него услышания. Но Адам спрятался от лица Господа, потому что: „Голос Твой я услыхал в Саду и испугался...“ Таков его ответ на зов „Где ты?“. И вот – молчание Бога и сокрытие Его лица стало нашей жизнью на Земле. „Стала мне слеза моя хлебам днем и ночью, говорят мне весь день: Где Господь твой?“ (Пс 42:4). Эта жажда услышать тот Голос, который Адам испугался услышать. Призыв слышать „Где ты?“ – собственно, призыв к пробуждению, призыв исправить то, что причинило преступление заповеди человеку, то есть преодолеть удаление и сокрытие человека от Бога и Бога от человека. День разлучения Голоса и слышащего и остался в круговороте времен для нашего сознания днем сокрытия (Пс 81:4), днем духовного одиночества человека, лишившегося слуха и потому испугавшегося встречи с Богом (выделено мною. – М. Б.)… Голос Всевышнего давал Адаму в Саду ориентир в жизни. Теперь человек потерял его, не знает „где он“ и „где Он“, не ощущает цели и смысла своей жизни, не понимает своего истинного места в Саду Эдена. Он сбился с Пути, спрятался от Бога в убежище, ушел в безнадежность духовного одиночества, и теперь должен покинуть Сад Эдена»[135].
Вот и протоиерей Г. Нефедов также отмечает, что Адам неверно отозвался на проявление стыда в своей душе, когда в момент грехопадения «скрылся» от Бога: «для него стыд не послужил к принятию спасительной благодати покаяния, а утвердил его в непослушании Богу. По мудрому замечанию Иисуса, сына Сирахова, каждому человеку следует наблюдать время и хранить себя от зла, чтобы не постыдиться за душу свою, ибо «есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд – слава и благодать» (Сир 4: 23–25). Согласно этому замечанию, при появлении стыда нам следует не прятаться от Бога, а идти к Нему за прощением (выделено мною. – М. Б.) и благодатью для исправления» [136].
А. Кураев связывает историю грехопадения с возникновением такого важного феномена в жизни каждого человека, как познание наличия в мире Чужого, т. е. раскола единого бытия человека на Я и Другой (Ты). С грехопадением связано отпадение (раскол) человека от Бога: Бог становится для него Ты: именно после грехопадения Бог впервые обращается к человеку на Ты[137], отделяя его тем самым от себя. Человек перестал жить в Боге и Богом. И это проявляется в ситуации стыда, последовавшей за грехопадением: «Адам, доселе в сердце своем слышавший Божий голос, теперь воспринимает его как нечто идущее извне, снаружи»[138]. Бог обращается из глубины сада, в котором он ходит, а это значит, что Бог в восприятии человека пространственно локализуется как нечто внешнее по отношению к человеку (как нам кажется, интерпретация А. Кураева ближе букве Писания, чем интерпретация В. С. Соловьева, писавшего, что в момент обнаружения Богом деяния перволюдей Его голос раздается в душе человека, а не извне).
П. С. Гуревич отмечает особое значение грехопадения Адама и Евы для понимания того влияния, которое оказали их взаимоотношения с Богом на взаимоотношения между ними самими, т. е. между людьми: «Грех – это не однократное безнравственное деяние, а состояние или условие бытия человечества. Это состояние экзистенциально можно описать как удаление или отчуждение от Бога. Данное понятие фиксирует степень человеческой связи с Богом. Греховен человек в целом. Это экзистенциалистическое понимание греха отражено в библейском представлении о „стыде“. Грех вызывает стыд, искажая даже наиболее интимное из всех человеческих отношений – отношение между мужем и женой. Нарушена связь с Богом – нарушены и отношения между людьми (выделено мною. – М. Б.). Универсальность человеческого греха была концептуализирована церковью в доктрине первородного греха, который выступает первопричиной всех земных грехов: каждый человек грешен и никто не может перестать быть грешным. Спасение от греха не в самом человеке, а в Боге, вера в благость и милосердие которого открывает к нему путь» [139].
Но нельзя видеть в грехе только отрицательный момент для жизни души человека. Иисус Христос учит: «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию»[140]. Иисус пришел только к тем верующим, которые видя свое греховное состояние, смиряются и каются. Они принимаются Им. А потому глубокое понимание своего несовершенства должно являться главной отличительной чертой всех истинных христиан. И грех – например, в понимании его С. Кьеркегором – это грех перед Богом как стояние, предстояние перед Богом. Датский философ учит, что только осознание предстояния перед Богом делает из нашего конкретного, индивидуального Я бесконечное Я; и именно это бесконечное Я как раз и грешит перед Богом. Здесь определяется важнейшая роль греха – его осознание превращает плотского человека в духовное существо. Следует помнить также, что в грехе плоть и кровь не виновны – виновен дух человека, согласившийся на такой поступок[141].
Кьеркегора можно рассматривать как христианского мыслителя в том отношении, что за переживанием стыда он видит, прежде всего, ничтожество человека перед Богом, обладающим полнотой и целостностью бытия и превосходящим все противоречия в отличие от человека. Человек стыдится Ничто[142], и ничтожность человека проявляется тогда, когда собственное человеческое в человеке – его дух – становится для человека чужим, прячется от него, и остается иное духа – не-дух, небытие духа, Ничто. Человека называют ничтожным, если он не заслуживает уважения, ибо не играет в жизни никакой значимой роли и вызывает жалость или презрение окружающих. И живет он в позоре. Осознание этой своей презренности, своей ничтожности, осознание греховности становится для человека отправной точкой движения к высшему, к Богу, в котором он найдет спасение от Ничто.
«Стыд – от Бога» – эта идея реализована и в рассуждении протоиерея Г. Нефедова: «На Руси говорили: „В ком есть Бог, в том есть и стыд“. „Убей Бог стыд, все пойдет нипочем“. <…> Такое народное понимание стыда полностью основывается на православном вероучении. Господь поставил стыд одним из стражей Своего закона в душе, чтобы он предотвращал повторение греха и призывал покаянно устремляться к потерянной благодати Божией»[143].
Христианство не полно, утверждает Н. А. Бердяев, ибо в нем не хватает собственной антропологии. Изначально христианство сочеталось с языческой антропологией, не знающей Бога: «Человеческая стихия не обожилась и потому осталась и приниженной перед Божеством, и бесстыдной, полной самомнения в своем самоутверждении»[144]. Принижение, по мнению Н. А. Бердяева, характерно для православия, бесстыдство – для католицизма. Н. А. Бердяев предлагает рассматривать человеческую историю как становление богочеловечества: «Основа истории – в грехе, смысл истории – в искуплении греха и возвращении творения к Творцу, свободном воссоединении всех и всего с Богом…»[145].
Подсказку о том, какая должна быть собственно христианская антропология, можно обнаружить в другом библейском сюжете, где также определяются дальнейшие пути развития человечества согласно ветхозаветной традиции – в «деле» (если эту библейскую историю можно так назвать) Ноя, сына его Хама и внука его Ханаана. В этом фрагменте библейской истории Ной после того, как выпил вина, спал обнаженный. Его увидели Хам и Ханаан. Хам рассказал своим братьям (Симу и Иафету) об увиденном. Те же «пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад (что свидетельствует об их стыде. – М. Б.), и они не видали наготы отца своего»[146]. Как следует понимать этот сюжет?
Один из исследователей Библии И. Мардов[147] видит роль Ноя в качестве основателя обновленного, очищенного (потопом) человечества. Как пойдет дальнейшее развитие человечества, зависит от Ноя и его семейства, ибо они – не только единственные оставшиеся в живых люди: как сам Ной, так и его сыновья – это не просто люди, а, как утверждает И. Мардов, олицетворения (символы) разных сторон человеческой природы. Ноя – по мнению И. Мардова – следует понимать как отца Единой души человечества, как символ отцовского истока. И в анализируемом сюжете он унижен поступком Хама. Но Хам только «видел наготу отца своего». А Ной, когда проснулся, обнаружил, что над ним что-то сделано[148]. Еврейские мудрецы, – указывает И. Мардов, – считают, что это дело рук сына Хама[149], Ханаана[150] (хотя напрямую в тексте Библии об этом не говорится, но иначе не понятно, почему Ной проклял Ханаана, а не Хама[151]).
Ханаан совершил что-то бессмысленное и позорное по отношению к Ною, но сыну Хама не ведомы стыд и позор, а потому он вне «пространства стыда», т. е. он бесстыден. И не случайно, что такой человек не имеет имени собственного (Кнаан – покорный[152], т. е. это только кличка)[153]. Зато Ханаану после суда над ним ведомо другое – то, что он имеет возможность жить только земной жизнью, причем первый и последний раз, что он даже надеяться не должен на бессмертие. А его потомкам – согласно проклятию Ноя[154] – суждено быть рабами потомков Сима и Иафета. Таковы последствия бесстыдного деяния.
А каково же воздаяние тем, кто устыдился, т. е. Симу и Иафету? Ной поднимает статус Сима («благословен Господь Бог Симов»[155]). Почему? Сим – символ полноты духовно-душевной стороны Единой души человека, символ Богочеловеческой жизни. И если прежде Сим и Хам служили Иафету так же, как он им, то теперь Иафет, символизирующий полноту собственно человеческой (душевной) жизни, уже не должен служить Хаму (который символизирует чувства и эмоции человека и его плоть, т. е. теплоту жизни самой по себе): «… да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых»[156]. Это следует понимать так, считает И. Мардов, что нельзя допускать возникновения хамской культуры и морали, что человеческая культура и мораль (то, что связано с душой человека) должны иметь духовное основание, должны служить божественному.
Таким образом, оба фрагмента Книги Бытия, в которых центральным моментом является переживание стыда, тщательно анализируются толкователями Пятикнижия, а стыд оценивается как такое переживание, которое – по мнению как иудейских, так и христианских толкователей – наряду со страхом божиим определяет бытие человека.
Стыд и люди
А. Кураев пишет: «Мы помним, что есть зло – „быть одному“. Зло и смерть есть разъединенность. „Сама смерть есть раскол“ (св. Иреней Лионский)… Они (Адам и Ева. – М. Б.) видят свою наготу и стыдятся. Но стыд есть ощущение чужого взгляда как именно чужого, чужака. Двое, бывшие единой плотью, расторгаются»[157]. Тем самым происходит первый (по времени) раскол (второй раскол – в соответствии с хронологией истории грехопадения перволюдей – это отъединение человека от Бога) в бытии человека: сначала были Мы («одна плоть»), а в момент грехопадения впервые появляется Другой (Ты) – в смысле другой человек (Другой (Ты) – это еще и Бог для человека). Итак, первородный грех появился после разделения человека на мужа и жену, а пока они были единой душой, греха не было. И отныне люди живут в мире, где всегда можно оказаться в качестве оцениваемого Другим. А значит, всегда есть возможность стыда.
Но – как уже ранее говорилось в связи с Евангелием от Матфея – в позорном состоянии, в переживании стыда верующий должен видеть и их позитивную сторону. И обнаружение этого положительного аспекта стыда стало важным открытием христианства. Например, сам Иисус Христос прошел через это – через позор и унижение. Во-первых, он сын Иосифа из Назарета, жителей которого презирали, ибо «из Назарета может ли быть что доброе?»[158]. Во-вторых, распятие на кресте тогда было самою позорною, самою жестокою казнью. Такою смертью казнили в те времена только самых отъявленных злодеев. А еще самому распятию предшествовала позорная процессия, в ходе которой Христос должен был нести свой крест, проходя мимо смотрящих на него с усмешкой, с презрением (или ненавистью) людей. И Иисус «претерпел крест, пренебрегши посрамление»[159]. В результате этого то, что государством определено было как бесчестящее, обратилось Христом в наивысшее, в высшую честь. Позор Христа потрясает основы жизни существовавшего тогда общества. Это отражено в известном рассуждении Тертуллиана: «Сын Божий пригвожден на кресте; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно»[160].
А. Десницкий отмечает «важнейшую составляющую распятия: демонстративный позор, крайнюю степень публичного унижения. Человечество, к сожалению, изобрело много способов постепенно замучить отдельного человека до смерти. Но далеко не все из них предполагают такую степень унижения, беспомощности и демонстративности, как римское распятие, для евреев к тому же отягощенное обнажением и древним проклятием всякого, кто „повешен на древе“. <…> Христос принимает на себя наивысший мыслимый позор, чтобы наделить Своих последователей наивысшим мыслимым почетом»[161].
Итак, человеческая история начинается с грехопадения перволюдей, сопровождавшимся стыдом, и благодаря искупительной жертве за грехи людей Иисуса Христа, претерпевшего посрамление и позор, люди, не стыдясь каяться в своих грехах, получают возможность спасения – прощения грехов и вечную жизнь. И вновь следует отметить, что стыд – согласно такой его интерпретации – характеризует ключевые моменты жизни как человечества в целом, так и отдельного человека.
Вслед за Христом и ради Христа незазорно испытать позор и унижение и верующему в него: «Ибо ради Тебя несу я поношение, и бесчестием покрывают лице мое»[162]. И кто в славе, в чести, кто горд, «кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»[163]. Августин Аврелий по этому поводу пишет: «Высок ты, Господи, и смиренного видишь и гордого узнаешь издали, но приближаешься только „к сокрушенным сердцем“: гордые не находят Тебя, хотя даже в ученой любознательности своей сочли они звезды и песчинки…»[164]. Тот, кто в славе, кто в чести, тот проигрывает в работе самосознания по сравнению с униженным, считает В. В. Розанов: «Некоторые „духовные абсолютности“ так и остались навеки скрыты от тех, кто вечно торжествовал, побеждал, был наверху»[165]. У победителей нет стимула к познанию вечных ценностей в отличие от униженных, оскорбленных, опозоренных.
В библейском восприятии гордость (которая является своего рода «обратной стороной» стыда) – это движение от Бога к греховности, а потому гордость – переживание, которого не должно быть у человека: «Гордость не сотворена для людей»[166]. Особенно вредна для человека гордость в форме «гордыни», а именно гордость человека не чем-то им обретенным или свершенным им самим, но своей богоподобностью, т. е. тем, что он стал, по словам самого Бога, одним из богов благодаря познанию добра и зла[167]. И именно эта разновидность гордости рождает главное напряжение во взаимоотношениях человека и Бога: «Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца его…»[168]. Главный грех – быть без Бога, быть независимым от него: грех гордыни – корень всякого греха[169].
Именно с этой точки зрения следует рассматривать попытку строительства людьми вавилонской башни – ее следует понимать как попытку людей подняться и возвыситься до Бога, прославиться, стать особенными от Бога, т. е. получить тем самым себе собственное имя: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли»[170]. И. Мардов отмечает, что важнейшее побуждение людей строить башню – гордыня[171]. Но не стерпел гордыни от людей Бог, лишил он их важнейшего средства взаимопонимания – единого языка.
С точки зрения Нового Завета один Господь у всех, и для христианина, в отличие от античного человека, весь мир – «свой», поэтому стыд как отношение к «своим» распространяется и на язычников, и на врагов, что подтверждается текстами псалмов, входящих в Псалтирь – например: «Да не постыдятся все, служащие истуканам»[172]; «Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно»[173]; «Да постыдятся и посрамятся все радующиеся моему несчастью, да облекутся в стыд и позор величающиеся надо мною»[174]). Да и сам человек может испытать стыд и позор от врагов своих – например, в одном из псалмов сказано: «Всякий день посрамление мое предо мною и стыд покрывает лицо мое от голоса поносителя и клеветника, от взоров врага и мстителя»[175].
Стыд в христианстве переосмысливается и определяется уже не как вид страха, а как переживание, связанное с совестью при ведущей ее роли. Стыд – «нутряная исповедь перед совестью, самоосуждение»[176]. Стыд и совесть могут вступать в конфликт: например, фарисей Никодим – согласно Евангелию от Иоанна – пришел к Иисусу ночью[177], ибо начальники иудейские имеют за собой историю и престиж, и Никодим их опасается, а «внутренний человек» (совесть) не обладает еще достаточными силами, чтобы отринуть от себя все внешнее. Отсюда и стыдливость Никодима (он идет ночью, украдкой).
Тема подчинения стыда совести поднимается, например, в проповеди, архиепископа Амвросия (Ключарева), который говорит об этом в связи с ложным стыдом: «Нет надобности много объяснять, какую страшную силу получил в наше время стыд ложный, т. е. стыд перед людьми и их мнением, становящийся на место стыда истинного пред Богом и совестию (выделено мною. – М. Б.). Возобладали в ученом мире враждебные христианству учения – нельзя не следовать им, или, по крайней мере, неудобно бороться с ними: стыдно показаться врагом современного просвещения;… Вводятся обычаи, разрушающие нравственный порядок церковной и семейной жизни, – нельзя не следовать им, хотя совесть и восстает против них: стыдно идти против общего направления века… Выходит мода в одежде, нередко безобразная и неудобная, и вредная для здоровья – нельзя не следовать ей: стыдно перед людьми, когда все ей следуют…»[178]
Совесть является органом моральной интуиции, по мнению религиозного мыслителя Ю. А. Шрейдера, а потому при всех прочих условиях послушаться голоса совести предпочтительнее: «Лучше ошибиться по совести, чем оказаться правым вопреки ей»[179]. Другое качество совести, – учит Ю. А. Шрейдер, – ее рефлективность, направленность на этический характер наших мыслей: «Совесть – это последнее препятствие, которое нравственная природа человека ставит перед соблазняющими доводами разума…»[180]. Как пишет Ю. А. Шрейдер, у совести, можно обнаружить две функции – предупреждающую и ретроспективную. Внимательность связана с первой из них, а рефлективность – с обеими. Стыд связан только с ретроспективной функцией: стыд в этом случае выступает как стыд за совершенное. Стыдливость заставляет человека не афишировать дурные поползновения, считаться с оценками своих поступков в глазах других. Таким образом, стыд – своего рода лицемерие, но с положительным знаком: скрываемые за маской дурные помыслы и скрываемые от других дурные поступки не могут послужить соблазном допустимости для других, а потому это как
бы «ложь во спасение». Совесть не подконтрольна разуму, но она и не относится к сфере эмоций, а скорее, все же, действует как «орган» познания, а не переживания. Она разумна интуитивно, хотя и не рассудочна. По отношению к эмоциям (в том числе и к стыду, к «угрызениям совести») совесть выступает как часть разума или, по меньшей мере, как его «лояльный партнер»[181].
Архиепископ Амвросий (Ключарев) также отмечает эти две функции, но только не у совести, а у самого стыда: «Стыд истинный, как прирожденное свойство души человеческой, проявляется в двух видах. Первое, наиболее для нас понятное, движение стыда – это страдание души (выделено мною. – М. Б.) по совершении нравственно неприличного поступка или преступления. <…> Здесь стыд есть болезненное ощущение души, входящее в состав целого ряда нравственных страданий, называемых угрызениями совести, и относится как к внутреннему сознанию нашего унижения, так и к внешнему обнаружению греха, когда грешнику кажется, что все знают о его преступлении и все видят на лице его следы его позора. <…> Другой вид стыда, менее нами понимаемый и наблюдаемый, есть стыд предварительный, предупреждающий грехи и преступления. Он есть смущение души при виде нравственного неприличия, при появлении соблазна и приближении греха (выделено мною. – М. Б.). <…> Стыд в этом смысле можно назвать обонянием души, которое дает ей возможность издали чувствовать смрад греха и отвращаться от него. Как телесное чувство обоняния предохраняет нас от вредной пищи, питья и от зараженного воздуха, так чувство стыда предохраняет нас от греха»[182].
В работе протоиерея Г. Нефёдова находим продолжение этой темы: «Стыд – это свойство согрешившей человеческой природы. Чувство стыда врождено нравственному самосознанию человека и принадлежит к первичным задаткам нравственного чувства… Стыд ложный – это стыд не перед совестью и Богом, а перед людьми. Вспомним обстоятельства мученической кончины святого Иоанна Крестителя. Стыд Ирода перед своими придворными по поводу своей безрассудной клятвы довел его до преступления. Он против собственного убеждения предает смерти величайшего пророка. Внутреннее убеждение в невиновности пророка Иоанна и благотворном влиянии на его преступную душу пробудило в нем смущение и стыд перед самим собой. Но в порочном его сердце проблеск истинного стыда перед своей совестью был подавлен стыдом ложным перед людьми. Такой стыд ведет ко греху. Стыд истинный ведет человека к честности и мужеству, открывает ему лучшее в противовес худшему, пробуждает созерцание идеала, влечет усмотрение подлинного совершенства, взыскует божественного. Это стыд благодатный»[183].
Стыд как благодать в христианстве ярче всего проявляет себя в исповеди. Иеромонах Савватий (Баштовой) поясняет роль стыда в деле покаяния: «Подлинная христианская жизнь начинается с… простого дела – понять, что мы не всегда можем исполнять советы… святых отцов и даже Самого Спасителя. У нас не всегда есть необходимая для этого сила, мужество, да и просто воля. <…> Так что, по моему мнению, стыд, который мы испытываем, когда приходит пора исповедать какой-то грех, может зависеть не столько от тяжести совершенного греха, сколько от интенсивности нашего покаяния. Чтобы не допустить, чтобы покаяние, столь мужественное и столь угодное Богу, увенчалось победным венцом, диавол вооружается против нас и еще больше усиливает наше замешательство, нагнетая не только стыд, но и, вместе с ним, отчаяние (выделено мною. – М. Б.) <…> И было бы очень грустно упустить шанс получить победный венец за покаяние по причине своего смущения. Венец этот дожидается победителя на месте, которое выше нас… Всё, что у нас есть под рукой, – это наш грех, на который надо наступить, как на лестницу, как на возвышение, и достать венец» [184].
Во время исповеди, которая на Западе стала регулярной и была введена в обычай начиная лишь с XIII в., стало необходимым не просто признание собственного греха (совершения недолжного поступка), но и внутреннее раскаяние исповедующегося, его покаяние, т. е. стал оцениваться не только поступок, но и намерение. «Отцы Церкви, – замечает архимандрит Нектарий (Антанопулос), – называют покаяние „вторым Крещением“, „обновлением Крещения“. Через Таинство Крещения мы входим в Церковь, вступаем на путь, ведущий к Царствию Божию. <…> Если покаяние, то есть чувство раскаяния и неприятия греха, является как бы вступлением в Таинство, то исповедь, а именно исповедание грехов перед духовником, – это само Таинство. <…> Подобно тому, как больной человек показывает свои язвы врачу, описывает свою боль, беспокойство, ничего не скрывая, так же и мы поступаем на исповеди. Мы обнажаем свою душу, открываем свои ссадины, ушибы, признаем поставленный нам диагноз. <…> Из всего этого следует, что не Богу нужна наша исповедь, а мы нуждаемся в ней»[185].
«В этой связи, – продолжает поучение архимандрит Нектарий, – стоит отметить, что если в западных христианских вероисповеданиях на исповеди, формальной и законнической, духовник и кающийся разделены друг от друга некоей ширмой, то в Православной Церкви исповедь осуществляется в непосредственном общении с духовенством, она возможна под духовным руководством, при личных контактах между духовным отцом и его чадами»[186]. Данное отличие исповеди у католиков и православных сказывается на влиянии стыда в процессе исповеди – католику психологически проще исповедоваться, ибо ему не приходится непосредственно контактировать с исповедником. А вот православному приходится бороться со своим стыдом.
Некоторые православные «приспособились, как говорят, иметь „две двери“. У них есть постоянный духовник, но когда совершается что-то особо тяжкое, от стыда они избегают исповедоваться своему батюшке и идут к кому-то другому. Такое поведение, конечно, является ребячеством и насмешкой над Таинством. Оно показывает, насколько мы далеки от истинного покаяния»[187]. Именно в результате такого понимания связи стыда и греха, стыда и покаяния стыд в душе христианина должен преодолеваться совестью. Совесть не утаивает, в отличие от стыда: «стыдно сказать, а грех утаить».
